После революционной разрухи человеку хотелось наладить жизнь. Нужно немного потерпеть и всё будет хорошо. Жизнь-то налаживается. Умеет наш человек терпеть. Это в крови у него.
Социалистические лозунги гвоздём вбивались в сознание. И терпел человек. На голом энтузиазме возводил домны, заводы, школы, дома. Как светились голодные глаза людей на субботнике…
Но, немного отстроившись, человек начал задавать неудобные для государства вопросы: зачем? для кого? а собственное благополучие? Натерпелись, а вот наши дети пусть поживут получше.
И не получивши правдивых и исчерпывающих ответов, энтузиазм стал угасать. И приостанавливается строительство.
Что делать? На извечный философский вопрос очень трудно найти практическое решение. Скорее по инерции, государство повторяет заклинание: «в новом общественном строе не может быть места ни дисциплинарной палке, на которую опиралось крепостничество, ни дисциплине голода, на которой держится капитализм…» При социализме сумели совместить и то, и другое. Программные слова сразу же разошлись с делом.
Идею подсказал ещё Карл Маркс: «… что единственное средство исправления заключённых – производственный труд.» Вот и шли по необъятным просторам, одетые во всё серое, бесконечные колонны, оставляя после себя цветущие города. И не было радости на этой дороге. Или радость по приказу палки, обычной палки, которая направо и налево охаживала спины несчастных заключённых и явилась тем « приводным ремнём» (со слов А.Солженицына), который приводил в движение труд в лагерях. Палка, конечно, обобщённый образ. Здесь и хамство, безразличие: «шпал не хватит, сами заключённые лягут»; и мат, от которого невозможно спрятать свою психику; и процентовка, изощрённое изобретение лагерей: « это же надо, за утверждённую государством пайку, нужно вытягивать все жилы»; и бригады, это хитрое изобретение лагерей, которое должны непосильный фронт работы перераспределить между истощёнными членами бригады.
В словаре В.Даля слово «бригада» имеет только одно значение: «Воинское соединение, состоящее из нескольких батальонов, полков. А бригадир – командир этой бригады.» Социализм придумал новое значение.
Александр Солженицын в своём произведении «Архипелаг Гулаг» правдиво описывает это явление:
Как бригада служит психологическому обогащению своих членов, понуканию, слежке и повышению чувства достоинства - мы уже имели повод объяснить. Соответственно целям бригады подбираются достойные задачи и бригадиры (по-лагерному - "бугры"). Прогоняя заключенных через палку и пайку, бригадир должен справиться с бригадой в отсутствие начальства, надзора и конвоя. Шаламов приводит примеры, когда за один промывочный сезон на Колыме несколько раз вымирал состав бригады, бригадир все оставался тот же. В КемерЛаге был такой бригадир Переломов - языком он не пользовался, только дрыном. Список фамилий занял бы много у нас страниц, но я его не готовил. Интересно, что чаще всего такие бригадиры получаются из блатных, то бишь люмпен-пролетариев.
Однако к чему не приспосабливаются люди? Было бы грубо с нашей стороны не досмотреть, как бригада становилась иногда и естественной ячейкой туземного общества - как на воле бывает семья. Я сам такие бригады знал - и не одну. Правда, это не были бригады общих работ - там, где кто-то должен умереть, иначе не выжить остальным. Это были обычно бригады специальные: электриков, слесарей-токарей, плотников, маляров. Чем эти бригады были малочисленнее (по десять-двенадцать человек), тем явнее проступало в них начало взаимозащиты и взаимоподдержки.
Для такой бригады и для такой роли должен быть и бригадир подходящий: в меру жестокий; хорошо знающий все нравственные (безнравственные) законы ГУЛАГа; проницательный и справедливый в бригаде; со своей отработанной хваткой против начальства - кто хриплым лаем, кто исподтишка; страшноватый для все придурков, не пропускающий случая вырвать для бригады лишнюю стограммовку, ватные брюки, пару ботинок. Но и со связями среди придурков влиятельных, откуда узнает все лагерные новости и предстоящие перемены, это все нужно ему для правильного руководства. Хорошо знающий работы и участки выгодные и невыгодные (и на невыгодные умеющий спихнуть соседнюю бригаду, если такая есть). С острым взглядом на тухту - где ее легче в эту пятидневку вырвать: в нормах или в объемах. И непоколебимо отстаивающий тухту перед прорабом, когда тот уже заносит брызжущую ручку "резать" наряды. И лапу умеющий дать нормировщику. И знающий, кто у него в бригаде стукач (и если не очень умный и вредный - пусть и будет, а то худшего подставят). А в бригаде он всегда знает, кого взглядом подбодрить, кого отматерить, а кому дать сегодня работу полегче. И такая бригада с таким бригадиром сурово сживается и выживает сурово. Нежностей нет, но никто и не падает. Работал я у таких бригадиров - у Синебрюхова, у Павла Боронюка. Если этот список подбирать - и на него страниц пошло бы много. И по многим рассказам совпадает, что чаще всего такие хозяйственные разумные бригадиры - из "кулацких" сыновей.
Как только в конце 80-х годов прошлого века меня под конвоем доставили в Нижний Тагил, понял, что серое прозябание под этим свинцовым небом зависит и от «бугра» тоже. Куда поставит, какой инструмент всучит…
Конечно, это уже не пресловутый лагерный кнут, а УДО, т.е. изо дня в день, надрывая жилы, выполняя одну и ту же операцию, контролируешь себя, чтобы не дай бог, ответить по-мужски на хамство «бугра».
Не берусь судить за А.Солженицына; повезло ли ему с «бугром», а своего я вспоминаю спокойно. Значит был у меня не плохой. А кто он? Это в отрывке. Это Геннадий Данилович Бровин, помощник Леонида Ильича Брежнева.
Александр Солженицын. "Архипелаг ГУЛАГ"
Таков был, например, Василий Григорьевич Власов, уже знакомый нам по Кадыйскому процессу. Весь долгий срок свой (он просидел девятнадцать лет без перерыва) он сберег ту же упрямую убежденность, с которой вел себя на суде, с которой высмеял Калинина и его помиловку. Он все эти годы, когда и от голода сох, и тянул лямку общих работ, ощущал себя не козлом отпущения, а истым политическим и даже "революционером", как говорил в задушевных беседах. И когда благодаря своей природной острой хозяйственной хватке, заменявшей ему неоконченное экономическое образование, он занимал посты производственных придурков, - Власов не просто видел в этом оттяжку своей гибели, но и возможность всю телегу подправить так, чтобы ребятам тянуть было легче.
В 40-е годы на одной из Усть-Вымьских лесных командировок (УстьВымьЛаг отличался от общей схемы тем, что имел одно начальство: сам лагерь вел лесоповал, учитывал и отвечал за план перед МинЛесом) Власов совмещал должности нормировщика и плановика. Он был там голова всему, и зимой, чтобы поддержать работяг-повальщиков, приписывал их бригадам лишние кубометры. Одна зима была особенно суровой, от силы выполняли ребята на 60%, но получали как за 125%, и на повышенных пайках перестояли зиму, и работы ни на день не остановились. Однако, вывозка "поваленного" (на бумаге) леса сильно отставала, до начальника лагеря дошли недобрые слухи. В марте он послал в лес комиссию из десятников - и те обнаружили недостачу восьми тысяч кубометров леса! Разъяренный начальник вызвал Власова. Тот выслушал и сказал: "Дай им, начальник, всем по пять суток, они неряхи. Они поленились по лесу походить, там снег глубокий. Составь новую комиссию, я - председатель". Со своей толковой тройкой Власов, не выходя из кабинета, составил акт и "нашел" весь недостояющий лес. На время начальник успокоился, но в мае спохватился опять: леса-то вывозят мало, уже сверху спрашивают. Он призвал Власова. Власов, маленький, но всегда с петушиным задором, теперь и отпираться не стал: леса нет. "Так как же ты мог составить фальшивый акт, трам-тара-рам?!" "А что ж, лучше было бы вам самому в тюрьму садиться? Ведь восемь тысяч кубов - это для вольного червонец, ну для чекиста - пять". Поматюгался начальник, но теперь уже позно Власова наказывать: им держится. "Что же делать?" - "А вот пусть совсем дороги развезет". Развезло все пути, ни зимника, ни летника, и принес Власов начальнику подписывать и отправил дальше в Управление техническую подробно обоснованную записку. Там докладывалось, что из-за весьма успешного повала леса минувшей зимой восемь тысяч кубометров не поспели вывезти по санному пути. По болотистому же лесу вывести их невозможно. Дальше приводится расчет стоимости лежневой дороги, если ее строить, и доказывалось, что вывозка этих восьми тысяч будет сейчас стоить дороже их самих. А через год, пролежав лето и осень в болоте, они будут уже некондиционные, заказчик примет их только на дрова. Управление согласилось с грамотными доводами, которые не стыдно покзать и всякой иной комиссии, - и списало восемь тысяч кубов.
Так стволы эти были свалены, съедены, списаны - и снова гордо стояли, зеленея хвоей. Впрочем, недорого заплатило и государство за эти мертвые кубометры: несколько сот лишних буханок черного, слипшегося, водою налитого хлеба. Сохраненная тысяча стволов да сотня жизней в прибыль не шла - этого добра на Архипелаге никогда не считали.
Наверное, не один Власов догадывался так мухлевать, потому что с 1947 года на всех лесоповалах ввели новый порядок: комплексные звеня и комплексные бригады. Теперь лесорубы объединялись с возчиками в одно звено, и бригаде засчитывался не поваленный лес, а - вывезенный на катище, к берегу сплавной реки, к месту весеннего сплава.
Валерий Сороко. "Тагильская бездна"
— Будем считать, что контакты мы с тобой наладили, протянул мне руку Грядовкин.— А теперь познакомься с твоим непосредственным начальником,— и он указал на вторую койку от стены, где сидел худощавый пожилой мужчина.— Это бригадир Бровин. Большим человеком был!
Когда я остановился возле него, Бровин поднял голову и вопросительно посмотрел на меня выцветшими голубыми глазами.
— Меня направили в вашу бригаду... Перевели из десятого отряда.
— Добро пожаловать. Меня зовут Геннадием Даниловичем. Фамилия моя Бровин.
Назвал себя и я. Пригласив сесть рядом на койку, бригадир вынул из тумбочки аккуратную папку для бумаг, достал такую же аккуратную тетрадь, открыл ее на нужной странице, разгладил ладонью листы. В каждом его движении, привычном и выверенном, в бережном отношении к казенным бумагам, пусть даже и малозначащим, чувствовалась добрая старая школа канцеляризма. Сразу видно было, что это чиновник, причем крупного масштаба, знающий цену каждому документу. Я впервые так близко столкнулся с человеком из круга, недоступного простым смертным, и поначалу разглядывал его с явным любопытством, граничащим, пожалуй, с бестактностью. Бровину это было не впервой; он, видимо, привык к повышенному вниманию и поэтому спокойно записывал в тетрадь мои данные. Закончив формальности, он завязал тесемки на краснобордовой папке.
— Никак не отвыкнешь от красного цвета,— подколол его сосед по нарам.
— Привычка — не пуговица, сразу не оторвешь.
— Тебя же оторвали. От кормушки...
— Мои дела — мои заботы,— спокойно, но решительно прекратил ненужный разговор Бровин и обратился ко мне: — Откуда будете?.. Какими судьбами?
Исповедоваться я не собирался, но как-то само собой получилось, что я рассказал о своих злоключениях почти все. Скорее всего потому, что и Бровин не темнил и не корчил из себя большого начальника. Внимательно слушал, искренне сопереживал — был тем собеседником, от общения с которыми я уже отвык. Нашел он добрые слова и на завершение:
— Кто горя не знавал, тот счастья не видал. Скоро дома будешь, все наладится у тебя.— В первые минуты знакомства он говорил мне «вы», потом, когда расстаяла некоторая отчужденность и настороженность, перешел на «ты», я же так и не смог переступить эту грань. И не потому, что я страдал излиш- ным чинопочитанием — такого за мной не числилось и на воле, а тем более — на зоне, где всех уравнивала арестантская роба. Бровин, во-первых, был старше меня возрастом, а во-вторых — и это главное,— он вызывал к себе уважение степенностью, уравновешенностью, рассудительностью и справедливостью.
К началу смены я познакомился практически со всеми, с кем мне предстояло работать. И вновь с облегчением отметил разительный контраст с литейкой. Ни вызывающей грубости, ни открытого хамства, ни беспричинного сквернословия. Конечно, говорить о внутренней общности, объединяющей какой-никакой, но коллектив, было бы преувеличением, скорее срабатывали оставшиеся с прежних пор привычки к дисциплине, ответственности; немалую роль играл, безусловно, и высокий образовательный ценз. Суммируя первые впечатления об отношениях в бригаде, я определил их как сдержанно-деловые. Большего в колонии, пожалуй, и не требовалось.
Подтвердились мои наблюдения и во время развода на работу. Ни суеты, ни ругани. В раздевалке, правда, еще более тесной, чем в десятом отряде, Бровин временно уступил мне свою вешалку.