Исповедь бывшего военнослужащего Александра Александровича Захарова (г. Минск)

«Сказать, что я любил свою жену, - это значит ничего не сказать. Впрочем, почему это я в прошедшем времени? Я люблю ее и cейчас, пусть простит меня моя нынешняя жена. Я не стыдился своего чувства, говорил о нем не таясь и сослуживцам (мои друзья-офицеры в ответ пожимали плечами), и знакомым, и соседям. Каждый день, когда были вместе, повторял это своей Лене - самому близкому мне человеку. В честь ее назвал и доченьку - лишь бы чаще произносить это имя. На все дружеские подколки, а то и предостережения отвечал не задумываясь: “Вы просто дураки, неудачники. Вы никогда и никого не любили, Бог вас обошел этим счастьем. И вся ваша болтовня - от зависти”.

Офицерская доля не из самых легких. Нерегламентированный рабочий день, внезапные командировки, плановые и внеплановые учения, непредвиденные ЧП, недокомплект, “высочайшие” проверки и смотры, показательные учения, а чаще всего - серая, будничная армейская жизнь. Чтобы выдержать эту нелегкую ношу, нужно родиться офицером, почувствовать призвание к этому внешне престижному труду. Мне казалось, что я ношу погоны не зря, что я не случайный человек в армии. К 27 годам стал начальником химической службы полка МВД в Минске, в звании капитана занимал майорскую должность. Предлагали повышение - должность начальника химслужбы дивизии, но отказался: в Минске была квартира, где меня ждали два самых близких человека, две Елены - жена и дочь. Ехать в неизвестность, причинять им неудобства - я об этом и думать не мог, хотя, конечно, приказу подчинился бы. Мой комполка, Зинченко, правда, сказал: “Зря, начхим, отказываешься. Переменить обстановку тебе не помешало бы...” То ли знал он о чем, то ли догадывался...

Так вот, декабрь 1976 года был моим последним счастливым месяцем. Отпуск мне выпал в это время. Лена-старшая уходит в свой детский садик на работу, я остаюсь дома с Леной-младшей. Вместе ждем возвращения мамы, встречаем ее, радуемся. Потом жаркая ночь - мне всего 27 было, Лене - и того меньше. Затем вновь радостное ожидание, встреча, общие разговоры, общие планы. Дочка о елке новогодней напоминает, про подарки спрашивает. Обычная семья, но мне казалось, что моя - самая счастливая. И тут напомнила о себе армия. Моя служба. Звонит сам комполка и то ли просит, то ли приказывает: “Александр Александрович, такая ситуация: поступила новая техника, надо бы съездить за ней в Прибалтику. Ты, конечно, в отпуске, но сам понимаешь - лимиты, конец года... Так что собирайся, капитан, в командировку. А свои одиннадцать дней отгуляешь позже. Служба есть служба”.

Да, служба есть служба. И тут уж не сошлешься на КЗОТ, на семейные обстоятельства, не пойдешь за липовым бюллетенем... В общем, утром был в части, выписал необходимые документы, получил в свое подчинение двух прапорщиков и четырех солдат... Поезда в Прибалтику ходили редко, на прямой билетов не оказалось. Кассир посоветовала уехать проходящим поездом: мол, поможем вам устроиться. Согласился, причем поставил об этом в известность комполка. Приказал всей группе быть на вокзале к полуночи, а сам вернулся домой, чтобы собраться в дорогу. Жена недовольно ворчала, по привычке ругая армию, начальство и чуть-чуть меня за то, что не умею постоять за себя. Чувствуя себя виноватым перед семьей, уехал на вокзал. Моя группа уже ждала меня, прапорщик доложил, что никаких происшествий не произошло.

С первым поездом, который уходил в час ночи, нам не повезло: билетов не было. Оставалась надежда на трехчасовой. Что ж, солдатам не привыкать. Расположились, ждем. Решил позвонить домой, услышать еще раз голос жены - и мне приятно, и ей, как мне казалось, тоже. В трубке - длинные гудки. Перебрал номер - опять длинные. Забеспокоился. Глянул на часы: около 12 ночи. Назначил старшего - и к остановке бегом. Доехал быстро. Поднимаюсь на площадку, звоню. Дверь не открывается. Звоню еще, еще, еще...

- Ты что, не уехал? - в прихожей стоит сонная Лена.

- Пока нет билетов. Побуду дома...

Снимаю шинель, ставлю саквояж, иду на кухню. Сзади, в большой комнате - скрип половицы. Оборачиваюсь - промелькнула тень. Краем глаза вижу мою побледневшую Лену. Несколько быстрых шагов - и я в комнате. Внутри у меня все омертвело: там мужчина, сосед по подъезду. Два резких удара и он на полу. Мимо остолбеневшей жены бросаюсь на кухню, она за дверь, на площадку. Глаза мои в растерянности перебегают с предмета на предмет: чайник, кастрюля, чашки, нож... Хватаю нож - и назад... Мне нужен враг, обидчик. И вот он... Два удара ножом сделал уже не я, а мой помутневший разум. «Скорую помощь» вызвали соседи. С трудом вспоминая цифры, набрал номер дежурного по части, затем позвонил в дивизию: “Я - убийца...” К утру любовник моей жены скончался. Не знаю, насколько важна эта деталь, но он был пьян - экспертиза обнаружила в крови большую дозу алкоголя.

Надеюсь, что читатели не отвернутся от этой исповеди, не будут с брезгливостью вытирать руки после перевернутой страницы. Жестче всех за свой грех осудил себя я сам. Официальному же суду, трибуналу, предстояло лишь квалифицировать мое преступление в соответствии с Законом. И я готов был понести любое наказание, сколь строгим бы оно ни оказалось.

На всех этапах следствия я говорил правду. Мне нечего было утаивать, нечего было придумывать: вся трагедия вместилась в 2-3 минуты. Но насколько по-разному интерпретировали эти страшные минуты и секунды работники следственных органов, особенно тот, кто составлял и подписывал обвинительное заключение! Майор Панин провел три допроса. Был строг, пунктуален, подчеркнуто официален:

- Вам, Захаров, видимо, придется отвечать за преступление по ст.104 УК БССР. Современным Отелло и Алеко не место в рядах Советской Армии. Цивилизованный человек не станет творить самосуд.

Я не пытался возражать, противоречить, оправдываться - каждое обвинение воспринимал как должное. В таком же подавленном состоянии шел и на очередной допрос. К моему удивлению, конвойные остановились у двери самого начальника следственного изолятора МВД. Вошел - и глазам своим не поверил: за столом в смушковой папахе и голубовато-серой шинели восседал генерал-лейтенант Сидоров, начальник боевой подготовки войск МВД СССР. Мне доводилось не раз видеть его, встречать - был в знаменном взводе, стоял в почетном карауле у знамени части, принимал из его рук поощрения за отличную службу: грамоты, именные часы, радиоприемник. Не знаю, узнал ли он меня, но на мое приветствие демонстративно не ответил. Первый же вопрос генерала прямо- таки ошарашил:

- Расскажи, кто в полку пьянствует, кто не выходит на службу, кто покрывает прогульщиков?

- Никак нет, товарищ генерал, в нашем полку таких проступков не бывает. Если проштрафится прапорщик или сержант-сверхсрочник, то меры к ним принимает командир полка.

Толчком отодвинув стул, генерал встал и приказал невесть откуда взявшемуся капитану третьего ранга:

- Семашко! Наказать его, - резкий тычок в мою сторону, - по всей строгости закона. Чтобы другим не было повадно. - И выходит.

Капитан третьего ранга - жир­ный, неопрятный, форма готова лопнуть по швам - представляется:

- Следователь Семашко. Теперь вами буду заниматься я.

Как он будет “заниматься мною” после генеральского приказа, я понял на первом же допросе. 104-я статья (убийство из ревности) потихоньку перелицовывается в 101-ю - умышленное убийство без отягчающих обстоятельств, а затем и в 100-ю - умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами. Но и этого мало: в этой 100-й появляется мало что говорящая непосвященному человеку буковка “в”. Этот пункт означает, что убийство я совершил с особой жестокостью, на глазах у своей малолетней дочери. Видит Бог, ни я, ни тем более жена, выскочившая из квартиры на лестничную площадку, не могли такого сказать следователю. Он лишь предположил, что такое могло быть, что за эти роковые 2-3 минуты Леночка могла проснуться, встать, выйти из спальни и увидеть момент убийства. Это предположение Семашко возвел в ранг безусловно доказанного, так что по 100-й статье с этим пунктом “в” я мог ожидать даже расстрела. О том, что каждое сомнение трактуется в пользу обвиняемого, никто не вспомнил.

Выполняя приказ генерала Сидорова, командир нашей дивизии настоял на том, чтобы суд надо мной был показательным. Вернее, начался он в трибунале, а на второй день меня привезли в мою же часть. В клуб созвали офицеров и их жен, и моя семейная драма должна была стать, как приказал Сидоров, уроком для всех - и мужей, и жен. Суд с поставленной задачей справился полностью: мне дали 15 лет усиленного режима. Приговор я, будучи в полном трансе, воспринял как должное, обжаловать его не думал, и положенные по Закону на эту процедуру семь дней мне были, по сути дела, не нужны.

Поддержка пришла с неожиданной стороны. Один из сотрудников СИЗО, узнав о приговоре, не поверил мне:

- Не может быть! Больше чем на 104-ю в твоем деле наскрести нельзя. Не будь дураком, обжалуй решение. Но только сделать это надо грамотно...

И этот добрый человек (встречаются такие даже в СИЗО) поделился своего рода профессиональным секретом, хотя это лишь доскональное знание бюрократических лабиринтов. Жалобу в военную коллегию Верховного Суда СССР, рассказал он, надо отправлять во второй половине последнего, седьмого дня. Это не даст возможности заинтересованной стороне (в данном случае - следователю и судье) принять контрмеры. Задержать жалобу они не имеют права, и она должна попасть в Москву первой.

Но не тут-то было. Полковник - судья Тарасов В.Д., узнав, что я все-таки решил апеллировать к высшей инстанции, сам (!) пишет контржалобу от имени жены потерпевшего (убитого мною любовника), та лишь подписывает бумагу, и опять-таки сам лично (!) отправляется с обеими жалобами в военную коллегию Верховного Суда СССР. Через месяц я получаю из Москвы ответ: решение суда оставлено в силе. Особых надежд на положительный исход я не питал, поэтому большим ударом для меня тогда это не было.

Три года уже хлебал я лагерную баланду, даже боясь думать о конце заключения, приглушив мысли о справедливости и закон­ности. И тут судьба преподносит мне встречу с бывшим прокурором из Краснодарского края Ковалевым. За что он попал в Нижний Тагил - не важно, обо всех двух тысячах заключенных не расскажешь, но именно с его подачи я написал первую жалобу из колонии в военную коллегию Верховного Суда СССР. Ответ за подписью председателя этой коллегии генерала Бушуева был прежним: оснований для изменения приговора нет.

В спецчасть колонии, где хранилось мое личное дело, в том числе и обвинительное заключение, ответ пришел в более расширенном виде. И я, к своему изумлению, узнал, что в составе суда, рассматривавшего мою жалобу в Москве, был полковник В.Д.Тарасов, да-да, тот самый Тарасов, который зачитывал мне приговор в Минске. Но это же юридический нонсенс, это прямо попирает Закон. Пишу об этом вопиющем нарушении председателю Верховного Суда СССР Смирнову: как такое могло про­изойти?

Настырность какого-то бывшего капитана, а ныне зэка, вздумавшего “качать права”, видимо, не понравилась чиновникам, и они решили навсегда отцепиться от меня. И в очередном ответе мне пишут заведомую ложь: ваше дело рассматривал не В.Д.Тарасов, а В.Н.Тарасов. Надо, мол, внимательно читать, мало ли однофамильцев на свете...

Понимая, что пробить стену невозможно, уже скорее из спортивного интереса, а точнее - из желания узнать, насколько беспринципен и бессовестен суд, снимаю копии со всех документов, где есть факсимильная подпись В.Д.Тарасова, прилагаю страницу из юридического бюллетеня, где типографским способом черным по белому напечатано, что именно полковник В.Д.Тарасов из Белорусского военного округа является членом военной коллегии Верховного Суда СССР. Не нужно быть графологом, нет необходимости проводить экспертизу - любому грамотному человеку понятно: во всех случаях речь идет об одном и том же полковнике...

Припертые к стене военные прокуроры из Москвы вообще перестали мне отвечать. И вот уже прошло пятнадцать лет, но я так и не знаю, менял ли отчество мой судья и как у него обстоят дела с профессиональной честью...

Хотел бы, чтобы меня правильно поняли: я готов был нести наказание за то преступление, которое совершил. И я отбыл его, как говорят, от звонка до звонка. Только вот в беспристрастности, честности и справедливости суда сомневаюсь до сих пор. Генерал дает команду, капитан третьего ранга собирает только компромат, полковник штампует обвинительный приговор и сам же подтверждает его в высшей инстанции. Какое уж тут правосудие?!».

Готовность понести наказание за содеянное - вот на что сразу обращаешь внимание в этой истории. Потом офицеру, попавшему в жернова трагических событий, предлагают стать стукачом, а за уклонение от столь «почетной» миссии начинают ужесточать наказание... Конечно, огромная разница: предстать перед судом за убийство из ревности или за умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами. Здесь и неюристу все понятно... Жалобы потом, естественно, были написаны, да редко удается зэку добиться, чтобы в его дело глубоко вникли «наверху». А то и хуже бывает: на жалобы реагируют те, то осудил, как и в этом случае...

Письма - ниточка, связывающая меня с друзьями. Важно было получить весточку оттуда, откуда с таким трудом вырвался. Из Нижнего Тагила. Зона не сразу отпускает. Физическое тело на этой стороне колючки, а душа еще там, с друзьями. С ними ты делил последнее.

Вот какое письмо я получил от Александра. Я был уже в Минске, а он продолжал тянуть «лямку».

В. И., Здравствуй!

Приветствую и поздравляю отпускника на земле уральской! Ты, видимо, уже входишь в рабочий ритм, успехов тебе (только не на производственном фронте). Ко всему прочему ты еще и «лентяй»? Не соизволил описать подробно жизнь на нашей Родине, надеюсь, ты исправишься.

Читал статью в «Лит. газете» о мужчине с характером, «прямым, как танк». Уважаю именно таких, но еще больше тех, у кого слова не расходятся с делами.

Я тебя прошу выполнить одну просьбу.

21 апреля день рождения моей подруги, поздравь ее, а мне сообщи.

Искренне благодарен за ту помощь, которую ты мне оказал. Это моя жизнь, и ты должен четко себе представлять, что без твоей помощи мне будет трудно!

Ты пишешь, что дело мое хлопотное. Позволю тебя спросить, уважаемый: а что не хлопотно в нашей жизни? Вот из этого и исходи. Вынужден принять твои новые условия, а что мне делать? Повторяю: это моя жизнь! Месячную норму увеличивают на 15-20% - крутись!

Слышал, что собираешься перевестись на Родину, я это только приветствую, действуй и готовь базу для будущей трудовой деятельности, совместную базу.

Всем твоим друзьям, которых я знаю, передаю привет и самые добрые пожелания.

Лукьяненко работает контролером, но как выяснилось, когда я начал заниматься его вопросом, он симулянт (имеется пометка в карточке). Коржуев после очередного взыскания работает в цеху на станке, вот кого мне жаль, так это его! Но такой беспомощности, несобранности я еще не встречал, а все равно его жаль. Подойдет срок, так попытаемся вытолкнуть его на стройки народного хозяйства - это его спасение.

Валера, ты видел, встречался и беседовал с моей сестрой и Ник. Ник., прошу сообщить о них более подробно. Какое общее впечатление, как они живут, что говорят обо мне?

Как твоя подруга Л. Н., твоя дочурка, ничего не написал, «негод­ник» и «бездельник». Как Минск? Я чаще и чаще стал его вспоминать, очень скучаю, как было бы хорошо, если бы можно было тебе забежать ко мне, но увы!

Заканчиваю, старина.

Желаю доброго здоровья, благо­получия в делах и, конечно же, сча­стья на долгие годы.

С уважением, Александр.

27.03.1989.

Народная Воля, 21 июня 2016