документальная повесть. – Минск, 1994. – 288 с. : ил.

Эта книга продолжает серию документальных повестей В. Сороко о положении заключенных в местах лишения свободы. Автор повести - бывший зональный прокурор Белорусской транспортной прокуратуры - был обвинен в нарушении социалистической законности, осужден на четыре года содержания в колонии усиленного режима. Для широкого круга читателей.

Кликните, чтобы прочитать статью в "Народной Воле", посвященную данной книге

выделенный текст - Исключено по решению суда Октябрьского района г. Минска от 28.11.1995 года

ЧТО ДЕНЬ ГРЯДУЩИЙ МНЕ ГОТОВИТ?

На железнодорожных путях недалеко от тюрьмы стоял «Столыпин», в который загнали заключенных. Вагон металлическими стенами разделялся на отсеки, расположенные вдоль узкого коридора и запиравшиеся бронированными дверьми. В каждом отсеке — обыкновенные полки; если их опустить, два верхних ряда сомкнутся, чтобы вместить больше арестованных. В конце вагона находились камеры с тремя полками. В одну из них и определили меня. Начальником караула оказался тот самый прапорщик, который вез меня из Витебска в Ригу. Пришлось долго ждать, пока вагон подцепят к поезду. Наконец двинулись в путь. Колеса стучали, а мне еще не верилось, что навсегда покидаю Латвию. Казалось, что на ближайшей станции высадят и повезут обратно. На этой земле я провел в заточении более одиннадцати месяцев; 335 мучительных дней и ночей, наполненных тревогами, волнениями, унижениями. Поезд набирал скорость, впереди была пугающая неизвестность. Не был бы я работником правоохранительных органов, все бы складывалось проще, и не сидел бы я и одного дня в одиночестве. Даже теперь, в поезде, заключенные поглядывали на меня подозрительно. В их взглядах был немой вопрос: почему этого типа содержат в изоляции, кто он такой? А в других камерах шла шумная этапная жизнь. В соседнее купе поместили несколько человек в полосатых робах — особо опасных преступников, рецидивистов. Они громко разговаривали, перекликались с соседними камерами. Солдаты, ходившие по коридору, не обращали никакого внимания на этот базар. Им привычно такое: не одну сотню заключенных перевозят за время службы. Лишь бы не было скандалов, драк. Я стал невольно прислушиваться.

— Первая ходка?

— Да. Три года общего.

— Ничего, отбудешь, пойдешь по ступенькам... Подгоните табака.

— Нет ничего. Голяк.

— Спишитесь с соседями.

— Списались! У них тоже — голяк.

— Откуда, братва, катите?

— Я из Минска. После изолятора нас человек двести на разгрузку в Ригу пригнали. А ты откуда?

— Я особняк из больнички. Был в Глубоком, разбросали «тяжеловесов» на Даугавпилс. На крытку пригнали человек триста из Беларуси.

— А легко на больничку попасть?

— Как станешь кровь выплевывать, так попадешь, а иначе — бесполезно. Сам знаешь, как нашего брата смотрят. У меня открытая форма туберкулеза. Вот и «посчастливилось»: месяц побыл в ТБ.

— Как здесь на крытках? Крутиться можно?

— Всюду можно. Но зажали, не дыхнуть. Хозяин новый, крутой.

— А в России как?

— В России легче. Нет такого беспредела, как здесь. А здесь человек человеку волк. Не знаешь, кто на кого работает...

— А у тебя какая ходка? — вмешался третий голос.

— Вторая. Остановлюсь.

— Нет, брат, не остановишься. По себе сужу...

— Что помешает?

— Откинулся, а в кармане — голяк. Покрутился, повертелся, решил кассу поставить на попа. Но прежде, чем до нее добраться, по хатам прокинулся. Касса дело серьезное, с налету не возьмешь, а жрать каждый день надо. Взял одну хату, мало прибытку, взял вторую, третью и запил по черному, загулял. Рестораны, брызги шампанского. Остановили легавые.

— Сейчас люди хорошо живут. А нам приходится на хозяина вкалывать.

— Роскошь их и погубит. Я по хатам специалист. Но вот слышал, замки новые придумали, какие-то кардинальные. Может, кто пояснит, что за штука и как к ним подбираться?

— Спроси у молодых. Должны знать. Нынче они головастые, умелые. Интересуются новинками.

— А где ты гастролировал?

— Считай, всюду. И в Беларуси бывал. Оршу почистил. Хат шесть там поставил... Но еле ноги унес.

— Нашел где работать. Был я пару дней в Орше, деревня, голодняк.

— Что ты можешь за два дня сказать об Орше? Кроме решета ничего в жизни не видел.

— Брось, я знаю много: лет десять назад несколько месяцев был на свободе...

— Сколько, сколько ты был на свободе?

— Месяцев восемь между сроками.

— Каких восемь месяцев? Ты же пятнадцать лет сидишь?!

— Я, братка, не пятнадцать, а двадцать лет на зоне.

— Ну вот, а говоришь, знаешь, как люди живут. А сейчас откуда?

— Из ТБ! А ты?

Из зоны перекидывают. Кипиш подняли мы в Минске, может, слышал?

— Об этом все знают...

— У вас нет хороших листов?

— Откуда?.. Из тюрьмы едем.

— А как с чаем?

— Сейчас более-менее... Покрутишься, можно достать контейнер-два.

— А как в Даугавпилсе, в крытке?

— Задавили совсем.

— А раньше, помню, постучал ночью корпусному, дал капусту — и все в порядке.

— Няма таго, што раньш было... Кругом глаза и уши.

— Нового хозяина поставили...

— Сейчас пригнали из России несколько этапов. Так те переворот сделали. И стали нормально кормить. А до этого был голодняк.

Я понял, что разговор пошел о работниках Даугавпилского изолятора и колонии особого режима.

— В какой хате сидел?

— В 219.

— А я в 207.

— Как на Глубоком?

— Там крытки нет. Оставили легких статейников.

— Пашут там?

— Да. Сетки вяжут.

— А в Даугавпилсе сейчас кич понастроили. Да одиночек навалом.

— Раньше можно было из любой одиночки с любой хатой списаться.

— Где работал?

— В 85-м.

— Пол цементный?Да. Был деревянный, когда я там пахал. Там свой схрон сделали. Когда узнали, забетонировали.

— Подлет при вас был?

— Из хаты?

— С рабочки.

— А как?

— Подкоп сделали... Не знаешь, ушли?..

— Ушли. У них договор был. Кто не хотел подорвать, на работу не пошли. Дали возможность в две смены рыть. Они рыли, как кроты. И слиняли. Все было бы в порядке — машина должна была ждать. Но почему-то не пришла. Так их быстро выловили. Одного с поезда сняли. Второго из блатхаты.

— Хорошо, что не от сковородки с блинами, а то жалко.

— В каком году побег был?

— В 1979-м...

— А это при тебе пришили завхоза?

— Чем?

— Отверткой. Дали три года...

— Мастер там такой Иван Иванович есть?

— Есть. Он был «цветной мент», сам рассказывал...

А поезд все катится. На остановках публика меняется. Разговоры не прекращаются.

— Чай есть, мужики?

— Голяк. Из тюрьмы едем...

— Откуда будешь?

— Бульбаш, из Гродно.

— Сколько тебе накинули?

— Два с половиной, а тебе?

— Два.

— Сколько отсидел?

— Десять осталось.

— Чего тебя из Глубокого убрали?

— Раскрыли зону: замки сняли, всех убрали. Зону для благородных девиц сделали. Тех, кто не подходит, вывезли.

— А я из Могилева.

— В старой или новой тюрьме сидел?

— В старой. Новая тюрьма классная. Побывал в Беларуси в четырех, но лучше не видел.

— Мне там только две нравятся — Бобруйская и Гомельская.

— Нравятся... Тюрьма есть тюрьма.

— Не скажи! Бобруйская — маленькая. Бастион бывший. Чистенькая. Может, к Новому году снова паруса поднимем. Слышал, что вывезут нас, бульбашей, из Даугавпилса.

— Базар идет, что из Гродно побег был.

— Было. Постреляли несколько человек.

— Это ты говоришь про 1982-й, а я про этот год. Из хаты ушло шесть человек. Двое только выбрались, а остальных повязали.

— А как они ушли?

— Через рабочку, через санчасть...

— Знаешь Мороза, Семку, крутился по сроку?

— Знаю.

— Ему шесть лет добавили. Бугра арматурой проколол несколько раз. Правда, тот живой остался.

— Из России в Латвию и Беларусь много нашего брата пригнали.

— Они тосуют сейчас, чтобы беспорядков не было.

— Это такая машина. Что хотят, то и делают. Есть у них скрытая инструкция.

— У нас в Лиепае кипиш устроили — ментов поразгоняли. Так прислали помощь из Минска. Всю ночь продержали у стены с поднятыми руками. Кто падал, не выдерживал, били ногами, палками, собаками травили.

— Я когда из Минска уходил, тоже была заваруха. Прокурор республики лично к себе вызывал. Говорит, пиши повинную. Я ему: не буду. Тогда, кричит, заставлю. Вызову милицию. Но не вызвал. А моего кента в кабинете у прокурора менты скрутили и давай бить. А ты говоришь: законность. С нашим братом никто не считается.

— Мусора будут теперь права качать. Все сделают, чтобы нас зажать. Знаешь, что они придумали"? Предлагают закурить. Только закуришь, как у тебя из зубов сигарету вырывают и ее же петуху дают. А потом опять — тебе и говорят: кури. Кто же после петуха курить станет? Тогда закручивают руки и в рот тебе насильно засовывают.

— Переживем... А что творится у малолеток?! Какой только дурости не выкидывают...

— Гнали нас в Сибирь. Ехали с малолетками в столыпинском вагоне. Попросили у нас закурить. Передали им несколько пачек «Примы» через сержанта. Отстегиваем кровняк, но их выручаем. А тут слышим, кричат: «Не будем курить! Западло!» «В чем дело?» — базарим. Отвечают: «Красный цвет — западло». Мать приходит на свидание, кофта красная, да что там кофта, брошка красная, подлеток разворачивается и уходит со свиданки — западло. Он слаще морковки еще ничего не ел. Сосунок! Самолет пролетел, кричат: железный петух полетел. Дурачье! Походят по этапам, отведают дубинок, оботрутся.

— А возьми рижскую тюрьму! Где это видано, чтобы у петухов пайку отбирали? Черный хлеб отдают, а белый забирают и сами жрут. Только в Латвии такое бывает. Поэтому латышей на запах не любят...

Разговоры, разговоры... Часто прохаживается по коридору прапорщик. Ему не повезло: не придется подзаработать на нас. В вагон по пути сели два майора — проверяющих. Поэтому прохор осторожничает, ни в какие деловые контакты с заключенными не вступает. Вот полосатый из соседнего отсека кричит ему:

— Гражданин прапорщик, можно вас на минутку?

— Можно.

— Базар есть, гражданин прапорщик. Капусту найдем, подбросьте чаю.

— Не могу. Проверяющие едут.

Заметив, что я сижу и слушаю, отходит от рецидивистов, останавливается возле меня:

— Слышал? Чая ему захотелось! Ресторан нашел... А у меня жена, дети. Буду я из-за него в тюрьму садиться? За связь с заключенными так накрутят, что не удержишься. Был я уже в переделке — три недели под следствием. А все из-за того, что один зэк на меня накатал. Еле выпутался.

— Меня тоже арестовали и осудили потому, что оговорили недовольные,— поделился я.

— Не говори. Я-то знаю, кто вы есть. Неприятно влипли. А сейчас они меня,— прапорщик кивает в сторону рецидивистов,— хотят к себе перетащить. Дай им чай, водки, а сам рядом садись. Знаю я эту братию! От них надо держаться подальше. Вон, когда бунт был в Латвии, бросили нас на подавление. Я был в каске, так один попал в нее металлическим шариком. Обошлось... Видимо, рикошетом. А если бы в лоб — концы! А вот видишь шрам на голове?

— Вижу, свежий еще...

— Недавно получил металлической трубкой. Еле откачали. Несколько дней в больнице провалялся... А сейчас им чай подавай. Балдеть хотят, видите ли. Ох, тяжелая служба наша!

— Так ушел бы, кто держит?

— Не пускают; подавал несколько рапортов. Никто не хочет мотаться по поездам. Постоянно в дороге. Должен отбыть около ста дней в году, а на самом деле — за двести, а то и за триста переваливает. Некому ездить. Все хотят в тепле сидеть да награды получать. А таких, как я, мало.

— При желании всегда можно уйти.

— Да где там! Только если напиться или еще что аморальное совершить. Тогда по статье уволят. А потом нигде не устроишься. Перестройка! Кто тянет, на того и грузят. А кто валяет дурака, тот продолжает сидеть в тепле и икру с колбасой есть да запивать коньячком. Все только и говорят: «надо, совесть коммуниста» и прочее. А где у них совесть?

— Не все же сидят по штабам? Армия большая.

— Причем здесь армия? Мы относимся к системе Министерства внутренних дел. Во, смотри,— прапорщик достал удостоверение, на обложке которого вытиснено: МВД СССР.— А ездить в вагонах с зэками никто не хочет. Вот проверяющие сели. Они сбежали из частей, подальше от дел. Решили прокатиться. Вдруг там какая проверка нагрянет? Так они, получается, при деле, в дороге. Никто их не упрекнет. Получают командировочные. А какая от них польза? Посидят в купе, попьют чайку, мне накрутку устроят. А я один бегаю, смотрю за вашим братом. Они не вышли, не посмотрели,— возмущался начальник караула.

Я-то знал, откуда такое недовольство: не дают подзаработать. Но, будто сочувствуя ему, спросил:

— Что, все время по одному маршруту катаетесь?

— В основном. Этот самый плохой. Не нравится мне Латвия и зэки здесь другие — скряги.

— А когда в Воронеж прибудем?

— Почти двое суток идет поезд из Риги. Ну, я пошел, у меня еще много дел,— и прапорщик исчез за дверьми служебного отсека.

Поезд из Риги отправился вечером. За полуоткрытым окном с решеткой мелькали леса, поля, болота, кустарники, крутые откосы, придорожные полосы. «С каким бы наслаждением прошелся я по лесу, по лугу, подышал бы свежим воздухом, запахом цветов и трав. Когда же мне придется вздохнуть полной грудью?..»

— ...Получили сухой паек? — кричит рядом, за перегородкой, рецидивист.

— Да. Селедку и булку хлеба. Вернее, две селедки. На двое суток.

— Поделитесь. Подогрейте, жрать хочется. Нам ничего не дали на дорогу.

— Подогреем. Эй, служивый, передай полосатым.

— Начальник придет, у нее и спрашивай,— отвечает смуглый скуластый солдат на ломаном русском языке.

— Подождите. Вишь, с этим чуркой не сбазаришься. Придет русак, передаст. А как селедка?

— Ничего. Хавать можно, соленая сильно, но свежая.

Постепенно картина за окном тускнеет, потом видишь лишь темные силуэты и светящиеся полоски. «Скоро проедем половину, а там — Беларусь родная. Милая и дорогая сердцу сторона»,— текут мысли в такт ритмичному стуку колес. Без привычки кружится голова. Отвык я уже от поездок. Ведь почти год сидел в замкнутом пространстве, видя перед собой только цементный пол и серые стены. Я забрался на среднюю полку, подложил под голову мешок с вещами, одел телогрейку. Незаменимая, универсальная вещь телогрейка: и подстелить можно, и укутаться от холода, дождя. Я попытался уснуть, но как только закрывал глаза, мелькали увиденные за окном картины. Но постепенно мерное покачивание вагона и монотонный стук колес убаюкали, и я уснул тревожным, неглубоким сном, как говорится, вполглаза.

— Полоцк, Полоцк! — скоро услышал я в полусне.

Вздрагиваю, открываю глаза, вскакиваю, стукнувшись головой о верхнюю полку. «Беларусь! Неужели?..» За окном — освещенное здание станции, вдоль которого мечутся люди. У нашего вагона выставлено оцепление: загружают очередную партию заключенных. Вот входит длинноволосая красивая девушка лет двадцати. Но первое впечатление мгновенно меркнет, как только я слышу ее громкий мат, которым она осыпает конвойных. Ее помещают в отдельную камеру, откуда еще долго несется нецензурная брань. Затем буйная арестантка затихает, а потом начинает что-то напевать.

— Землячка, ты откуда? — кричит кто-то из этапников.

— Из Полоцка!

— Старого или нового?

— Нового.

— За что?

— За кражу, статья 141, часть 3.

— И сколько отмерили?

— Два года.

— Куда держишь путь?

— В Витебск, а там на зону. У кого закурить найдется?

— Для такой, как ты, найдем. Слышишь, служивый, передай бабе сигареты.

Вскоре по вагону поплыл табачный дым.

На станции стояли долго. Новая партия заключенных внесла оживление. Все голоса перекрывал мощный раскатистый баритон:

— Мужики, как караул?

— Нормальный.

— Поживиться у них можно?

— Можно. Только капуста нужна.

— Сегодня хреново, два майора тут сидят, боятся их охранники. Но прапор мужик неплохой. Подогреет.

— У меня есть чирик. Я хочу наполовину затариться. Дорога длинная. Треть, так и быть, вам отстегну. А пожрать у вас есть что-нибудь?

— Голодняк. Хлеб только да хвост селедки.

— Подогрейте хоть этим.

— Не могу, у самого прилипли кишки к животу. А ты рецеде?

— Да, братка. На третий десяток стаж перевалил.

— Нормально...

— Двадцать шесть лет по зонам, тюрьмам да этапам.

— А где сидел?

— В основном Азия, Закавказье. Был в Беларуси, в Глубоком.

— А сейчас куда катишь?

— Для нашего брата много мест припасено.

— А чего?

— Расформировали тюрьму в Глубоком.

— Так ее уже с полгода как раскрыли!

— И сегодня еще тусовка идет. Так передайте что- нибудь похавать...

— Этот чурка не передаст.

— Передаст. Я с ним на его родном языке поговорю. Эй, служивый, подойди-ка сюда. Ты откуда родом?

— Угадай.

— Киргиз?

— Нет.

— Казах?

— Нет.

— Говори, чего ломаешься, как девка.

— Чеченец я.

Полосатый стал говорить по-чеченски. Они быстро договорились, и чеченец принес ему продукты из соседней камеры. Это многих удивило.

— А ты откуда его язык знаешь?

— Знаю. Я почти все тюркские языки знаю. Посидишь с мое, жизнь научит. А знаешь Красавчика?

— Да. знаком.

— Пришили его.

— Где?

— В Виленской тюрьме.

— Хороший был кент, крутился ловко.

— Его менты пришили: дорогу им перешел.

— Когда?

— В этом году. Ему как раз полета стукнуло.

— А тебе сколько?

— Мне тоже перевалило за пол сотню. А как тут насчет чифиря?

— Побазарь с прапором. Должен скоро показаться.

— На чифирь он не даст?

— Даст, контейнер.

— О, я бы не отказался.

Когда поезд тронулся, меня снова стало укачивать. Сквозь сон я слышал, как рецидивист договаривался с прапорщиком насчет чая... Проснулся, как только услышал:

— Подъезжаем к Витебску!

«Вот она — моя родина. Здесь моя жизнь началась, и здесь я впервые сильно обжегся. Так сильно, что боль не дает мне покоя ни днем, ни ночью... Вот и вокзал. Рано еще, наверное часов шесть. Никого на перроне не видно. Увидеть бы кого из работников ЛОВД. Должен ведь дежурный встречать поезд? Крикнуть, что я здесь. Пусть передадут Волженкову. Тот перезвонит жене. Она будет знать, что Я выехал из Риги. Но, как назло, знакомых никого не видно. Ну где же вы, знакомые?..»

Набирая скорость, поезд уносил меня все дальше от родной стороны...

В Смоленске в наш поезд загрузилось новое пополнение. В нем, судя по разговорам, было много земляков. То и дело слышалось: «Я из Гродно... из Могилева... из Витебска» Все заключенные ехали либо в Сибирь, либо в другие края России.

По соседству в зарешеченном отсеке сидела женщина лет сорока пяти. Она переговаривалась с новичками:

— Виталик, а ты откуда?

— Из Минска.

— Самого?

— Да, но только давно там не был. А если точнее, так двадцать три года. Как сел, практически и не вылезал. Только десять лет назад на недельку съездил домой. И снова тюрьма.

— А у тебя там из родственников кто-нибудь есть?

— Есть. Пишут изредка. А ты откуда?

— Я из Гомельской области. Слышал Жлобинский район?.. А за что же тебя прихватили?

— Статья 141-я, часть 2 — моя коронная статья. Вам, женщинам, легче малость, чем нам. Амнистии, помилования...

— Где там! Мне не везет. Двадцать лет по тюрьмам мотаюсь.

— Дети есть?

— Нет. Если бы были, не сидела бы. Мне следователь так и сказал: попала бы под амнистию. А поскольку детей нет...

— А чего уж так? Рожать — ума большого не надо.

— Не было времени. Молодая, дурная была. Не хотела. А сейчас поздно уже.

— Сколько тебе определили?

— Три года строгача.

— Понятно.

— Виталий, тебе курить передать? Я в хате стрельнула у товарок на дорожку. Сама не курю. Думала, познакомлюсь с кем, передам.

— Давай, Танюша. Табачок зэку пригодится. Я попрошу прапора, он заберет.

— Хорошо. А ты, Виталий, куда едешь?

— Не знаю сам. Пока — на Волгоград.

— А я здесь, под Москвой буду.

Появился прапорщик, перебрасываясь с заключенными шутками и прибаутками. Некоторых он знал по предыдущим этапам, останавливался, заговаривал. Передал по просьбе Тани табак Виталику. Остановился возле меня:

— Видал: подруга себе кавалера нашла, подкармливает его... Слышишь, Танюша? Может, его к тебе посадить?

— Давай, не откажусь: мужик под боком — теплее спать будет.

— А больше ничего не хочешь?

— Много хочу. Да толку мало.

— Хотеть не вредно. Но не могу. Сама знаешь. Детки пойдут, начнут выяснять, откуда появились.

— Откуда появляются, ясное дело.

— Умная ты баба, Танюша, только все лучшие годы по тюрьмам растранжирила.

— У каждого своя жизнь.

— Видал, какая острая на язык, не тронь, порежешься,— снова обратился прапорщик ко мне. Постоял, подумал, добавил: — Ну их к черту. Они у меня в печенках сидят. Так и жди от них подлянки. К ним по доброму, а они так и стараются укусить.

— Не надо, гражданин начальник. Со мной могли бы не стесняться. Я ведь не из тех, кто закладывает.

— Знаем мы вас: все до поры добренькие. Недавно ехал на вашем месте один зэк. Все в душу лез. Все высматривал, а как приехали в Воронеж, назавтра вызывают меня. Смотрю, сидит тот же зэк, только в форме капитана. Ну, думаю, труба. Но повезло, не засек он меня. Так что научен я уже. Стреляный воробей.

— Меня не бойтесь. Лучше принесите что-нибудь поесть. У же сутки, как кроме селедки и хлеба в желудке ничего не было. А у меня гастрит, почки. При такой еде долго не протяну. Еще по дороге концы отдам. Выручайте несчастного, как-никак, почти одному Богу служили,— попросил я.

— Бог у нас был разный. И принести ничего не могу, не положено — связь с арестованным. Садиться на ваше место не хочу.

— Маленький бутербродик. Кусочек хлеба с маслом.

— Не положено. Сами знаете закон, а меня толкаете на нарушение.

— Да кто знать-то будет? А я приеду на зону, для вас место забью. Как-никак, вы потенциальный кандидат. Сами говорите, что ходите по лезвию бритвы.

— Это верно,— улыбаясь, согласился прапорщик.— Но лучше вы — здесь, а я — там. У каждого свое место.

— Каждому свое — это верно. Так как насчет пожрать?

— Нет, не договоримся. Подогрев нужен.

— Ничего у меня нет, кроме рваного спортивного костюма, домашних тапочек и телогрейки.А костюм еще ничего?

— Не пойдет... Сам в чем ходить буду? Нехорошо, гражданин начальник, на ходу раздевать.

— Ну, если нехорошо, тогда сиди голодный. Да я пошутил. Я с зэками никаких дел не имею. Вон у меня из Полоцка один. Может, слышал? Полиглот, все восточные языки знает.

— Нет, я спал,— солгал я, не желая выдавать, что был свидетелем незаконной сделки. А прапорщик продолжал, стараясь ввести меня в заблуждение:

— Ночью пристал ко мне: дай чаю и все тут. Еле от него отделался. Назойливый. Ты думаешь, он зэк? Я его сразу раскусил: переодетый проверяющий. Попадаются и такие. Знает все мое начальство, всех начальников колоний.

— Глупости. Обыкновенный арестованный — рецидивист... У страха глаза велики. Вы в каждом видите проверяющего. Лучше принесите мне что-нибудь перехватить.

— А вы потом будете моих детей кормить? — прапорщик оборвал разговор и ушел в служебное купе. А поезд все наматывал километры уже на просторах России...

Перед Брянском, на небольшой станции, к нашему вагону на милицейской машине подвезли трех арестованных. Одного поселили ко мне. Наголо остриженный парень находился в подавленном состоянии. На сгибах рук, у локтей, заметны едва засохшие кровавые следы порезов. «Вспарывал себе вены в И ВС. Наивный, разве этим что докажешь?»

— Куда едешь? — заговорил я.

— В колонию. Дали три года общего режима.

— За что?

— За грабеж. По части третьей.

— С ножом или пистолетом?

— Нет. Если б с ножом или пистолетом, был бы разбой. А так — с кулаками. Но суд не разобрался до конца. Осудил без потерпевших.

— Жалобу пиши.

— Буду. Еще приговора нет. Не знаю только как.

— Адвокат был?

— Был. От него ничего не добьешься, ничего толком не сказал.

— А кто тебя провожал? Я видел, плакали девушка и пожилая женщина?— Мать и сестра.— Новичок стал складывать в сумку вещи, я помог.

Кусок колбасы и несколько конфет, которыми меня угостил парень, оказались очень кстати. Я с удовольствием заморил червячка. Поезд приближался к Брянску. Я переоделся. Приготовился к выходу. Возле станции стояли крытые армейские машины, перед ними толпились военнослужащие. Когда поезд остановился, человек двадцать заключенных под усиленным конвоем двинулись от вагонов к машинам. В это время хлынул проливной дождь. Солдаты, как и заключенные, промокли насквозь. Настала и моя очередь. Я и еще трое арестованных шагнули под ливень. Последовала команда: «Бегом к машинам!» В сопровождении более десятка солдат мы бежали, спотыкаясь о скользкие рельсы и шпалы... Быстро погрузились в машины. Заурчали моторы. Мои телогрейка и брюки промокли насквозь, хоть выжимай. По телу струилась холодная вода...

Капитан с повязкой дежурного по изолятору доброжелательно предложил мне пока побыть в камере с тремя прибывшими поездом арестованными, прозрачно намекнув, что в этой камере есть такая шикарная принадлежность, как туалет. В поезде в сортир водили в сопровождении двух конвоиров. Через несколько минут меня переместили в одиночный бокс. Здесь ждать пришлось долго: шла приемка большого количества арестованных. Рабочий день приближался к концу. Меня пригласил к себе старшина. Заполнил на меня карточку, осмотрел вещи, произвел личный обыск. Снова возвратил меня в бокс. В отличие от боксов рижского изолятора тут было гораздо чище. Свежеокрашенные стены и двери не пестрели нецензурными надписями и рисунками. В здании стояла удивительная для такого учреждения тишина. Слышно было, как проходило оформление очередного арестованного. Без суеты и шума.

Вот мне приказали следовать за работником изолятора. С ним я поднялся наверх, и, к своему удивлению, оказался в уютной небольшой камере площадью около пятнадцати квадратных метров с двойными нарами вдоль стен, крепким на вид деревянным столом. В окне с двойными плотными решетками имелась маленькая форточка. Что там за окном — не рассмотреть. На стене в рамочке висели правила поведения, распорядок дня. Пол деревянный, выкрашенный малиновой краской. Стены, стол темно-зеленого цвета. Камеру освещала вмонтированная в стену над дверью лампа дневного света. Меня прежде всего поразила чистота. Впервые за долгие месяцы я мог увидеть свое лицо в небольшом вмонтированном в стену зеркальце. На меня смотрела небритая, желтосерая физиономия с невеселыми, выцветшими глазами, глубоко сидящими под нависшими пепельными бровями. «Неужели это я? Совсем даже не красавец». Вздохнув, подумал: «Может, дадут побриться? Уже полтора месяца не брился...» В грязи и смраде рижского изолятора о бритье даже мечтать не приходилось. А здесь во всем чувствуется хозяйский подход и глаз... Даже правила распорядка — в аккуратной рамке. А в рижском СИЗО какие-то бумажные лоскуты свисали с грязной стены. Какой контраст!..

На ночь матраца мне не дали, объяснив, что постель выдадут завтра, после бани. Пришлось расстилать спасительную, уже высохшую, телогрейку, под голову положить мешок с вещами... Благо, стояла летняя погода, и в камере тоже было тепло. Наскоро умывшись (об ужине мечтать не приходилось), голодный, уставший, я быстро уснул. В шесть утра объявили подъем. Не успел я ополоснуть под краном лицо, как получил полбулки хлеба, баланду, наперсток сахару. Здешний хлеб был светлее и на вкус лучше рижского. В супе плавали две большие картофелины, а не сухие стружки. Я с удовольствием умял с хамсой целую картофелину. Хотя хамса для моего желудка не очень подходила, но голод не тетка. В обед дали красный борщ и кашу-размазню. Конечно, эти блюда не сравнить с домашними, но все- таки они были лучше, чем вонючая ежедневная уха. После обеда повели в баню. Вдоль длинной стены просторного предбанника вмонтирован ряд зеркал, и возле каждого из них на полочке стоял бритвенный прибор — помазок и металлический стаканчик. Тут же за перегородкой сидел заключенный, очевидно, оставленный в изоляторе на хозяйственных работах. Он выдал мне новое лезвие «Нева», о котором шутники говорят: «Не вой, когда бреешься «Невой». Для облегчения страданий моих он предложил сначала постричь бороду машинкой, а потом доскрести лезвием. Заодно я попросил его укоротить волосы вокруг моей «тонзуры». Обычно всех заключенных перед направлением в колонию стригут наголо. Но в Риге майор, проверявший караул, пошел мне навстречу и распорядился, чтобы мне оставили, как говорят на тюремном жаргоне, «шапку». Здесь также

никто меня не заставил стричься наголо. Наскоро побрившись, торопясь помыться, я пошел в душевую комнату. Мыла нигде не обнаружил. Изо всех труб лился кипяток, и как я ни старался получить воду нужной температуры, добиться этого мне так и не удалось. Поджимало время. Наспех ополоснувшись, быстро оделся и в сопровождении контролера пошел в свой корпус. Получил подушку без наволочки, простыни, одеяло и оказался в камере. Настроение у меня было бодрым, даже несмотря на неудачное мытье, все-таки хоть немного смыл грязь и побрился.

За дверями камеры были слышны размеренные шаги контролера, который прохаживался по коридору и довольно часто заглядывал в глазок. Из соседних камер доносились женские голоса. Значит, я находился на этаже, где размещались женские камеры. Может, от этого и такой уют в моей камере? В отличие от Рижского изолятора здесь никто не кричал, не переговаривался, не стучал. Спокойная обстановка и редкостная тишина поселились в этом здании. Дежурили также женщины, а старшим в смене постоянно был мужчина. И пищу раздавали женщины, они же ежедневно мыли пол в коридоре. Первые впечатления от пребывания в новых условиях были довольно приятными. Мучили меня только невыносимая тоска по дому, по родным и близким... Даже читать книги не хотелось. Да и транзитникам, к которым я относился, книги не выдавались* Томительно ждал я вызова на очередной этап для направления в колонию. Сколько дней придется провести в ожидании, я не знал, как не знал, где и когда будет следующая остановка...

Прошло трое суток одиночного заточения в этапной камере. Тоска усилилась. Я прислушивался к каждому звуку, к каждому голосу за дверями, уверенный, что пришли за мной и вот-вот поведут с вещами для передачи военнослужащим. От ежедневного употребления борща из кислых помидоров и рассольника у меня появилась острая непрекращающаяся изжога. От хамсы пришлось отказаться, несмотря на постоянное чувство голода. Но, к счастью, камеры ежедневно обходил врач. Он дал мне таблетку анальгина и питьевую соду, наказав расходовать соду экономно как дефицитный продукт. За полтора месяца у меня на руках сильно отросли ногти. В рижском изоляторе просить ножницы было бесполезно. Здесь же я решился на такую просьбу, но снова получил отказ.

Где-то рядом с тюрьмой находился стадион. Ближе к вечеру оттуда доносились крики, свист и шум болельщиков. Когда-то и я любил посещать футбольные матчи на стадионе «Динамо». Сейчас голоса болельщиков терзали мне душу... В это время в ФРГ проходил чемпионат Европы по футболу. Я ждал вестей о полуфинальном матче Италия — СССР. Только на третий день из выданной в камеру газеты я узнал о выигрыше сборной СССР со счетом 2 :0. Я досадовал, что был лишен удовольствия посмотреть игру. «Быстрее бы доехать до колонии,— мечтал я.— Там будет с кем поговорить, поделиться; может, удастся смотреть телевизор. Работа позволит коротать время, ускорит его бег». Все нетерпеливее ждал я вызова на этап. Жизнь все еще никак не научила меня смирению. Бездействие органически не входило в мою плоть, в беспокойную кровь.

Ночью я проснулся от крика. Прислушался. Кричали, перебивая друг друга, женские голоса:

— За что вы меня ударили?..

— Зачем вы ее бьете?

— Мы будем жаловаться! Это не концлагерь!

— Вам никто не давал такого права! Мы жалобу коллективную напишем. Она больная, а вы ее — бить?!

Эти громкие истошные крики пытались перекрыть грубые мужские голоса:

— Тихо! Молчать! Отведем в одиночку!

— Чего раскаркались?! Неприятностей хотите?

— Получите и вы, если будете чесать языками!

Через несколько минут загромыхали двери и все стихло. Теперь до меня только изредка доносились глухие женские голоса. «Мда, кому-то влетело... Значит, и здесь практикуется рукоприкладство...»

Для того чтобы пойти на прогулку, здесь приходилось спускаться на второй этаж, шагать по длинному тоннелю, вдоль мрачных дверей с многочисленными сложными запорными устройствами. Все двери обиты толстой жестью и металлическими рейками с большими заклепками. «Кулаком не прошибешь: крепка Россия!» — подумал я, шествуя вдоль множества дверных ниш. Прогулочные дворики, расположенные чуть выше второго этажа, были размером с камеру. Ограждены поверху толстой сеткой из железных прутьев. Наверху по настилу ходят женщины-контролеры. Каждый арестант у них на виду, как на ладони. Все попытки Заключенных переговорить через толстые стены, разделяющие дворики, мгновенно пресекаются. Но самые шустрые умудряются перекинуться несколькими словами. Нарушителей досрочно уводят с прогулки. Но все здесь зависит от настроения контролера. Я стал бегать по ограниченному пространству дворика, чтобы хоть немного размять ноги. Из соседнего дворика доносились женские голоса, шутки, смех. Вскоре я услышал негромкий девичий голос:

— Какая хата?

Я понял, что обращались ко мне. Оглянувшись и убедившись, что никто за мной не наблюдает, я приблизился к стене и ответил:

— Триста пятьдесят первая.

Посыпались новые вопросы. Для безопасности переспросил:

— Вы малолетки или взрослые?

Ответили, что есть и те, и другие. Женская половина здесь ругалась нецензурными словами не хуже мужчин. Когда же женщина-контролер попыталась образумить арестанток, одна из них зычно ответила:

— Без мата нельзя. Он для связи слов, что ремень для штанов. И еще: речь без мата, что борщ без томата!

Вскоре заскрипела дверь соседнего прогулочного дворика, и контролер попросила:

— Оля, подмети-ка ты дворик.

— Почему это я должна подметать?

— Кто же будет? В конце прогулки дворик убирает дежурная. Вот ты и подмети. Не мести же ей, старушке.

— Ничего, пусть подметет. У меня сегодня желания нет.

— И тебе не стыдно, что она старая женщина убирать будет, а ты — молодая, цветущая девка — будешь стоять и смотреть?

— А чего вы тогда старую и больную посадили? Вам ведь не стыдно? Почему мне должно быть стыдно? Ладно. Пусть даст сигарету, тогда я за нее подмету. А лучше две. Может, у вас есть закурить?

— Я не курю.

— Тогда мы не договоримся. Шабаш, больше я базарить не буду.

— Давай, мети! Ишь ты, молоденькая, а уже проститутка,— раздался возмущенный старческий голос.

— Мое тело: кому хочу, тому даю. Не твое дело. Не то что ты, прожила жизнь, а ничего хорошего... не видела. — И пошла перебранка.

«Где женщины, там и шум»,— подумал я.

Светило солнце. Изо всех двориков доносились вздохи и возгласы:

— Эх, позагорать бы сейчас возле речки!.. Жизнь — тоска! И надо же мне было летом залететь?.. Искупаться бы. Да мужика под бок... А на травке сейчас так хорошо. Кого найти, кому отдаться?.. Эх, бабья доля, бабья доля! Так хочется ласки, хоть на эту шершавую стену лезь...

Прогулка окончилась. Снова длинный коридор. Снова она, камера, и томительное ожидание. Тюремная пища, показавшаяся вначале сносной, через несколько дней опротивела. Ни кислый рассольник, ни баланда, заправленная постным затхлым маслом с плавающими в воде несколькими кусочками картошки и крупинками пшена, не лезли в горло. Голод я утолял только выловленной картошкой и хлебом.

Жизнь заключенного, как и любое явление, имеет свое начало, продолжение и конец. На седьмой день пребывания в брянском СИЗО я был извещен, что завтра иду на этап. Утром, при обходе, я хотел передать дежурному по корпусу письмо домой, чтобы там знали, где я теперь. Но дежурный письма не взял. Потянулись особенно тягостные минуты ожидания отъезда. После обеда меня отвезли вниз, обыскали и закрыли в камере- боксе размером 75 X 75 сантиметров, где я пробыл около часа. Наконец меня посадили в машину вместе с пятью осужденными, направленными на химию. Как только машина прибыла на станцию, как по заказу, полил дождь, под которым снова пришлось топать по шпалам к поезду. У входа в столыпинский вагон стоял знакомый прапорщик — начальник караула рижского этапа. Увидев меня, он, улыбаясь, бросил:

— Я же вам говорил, что вы поедете в Воронеж со мной!

«Какой был смысл снимать меня с поезда, держать в Брянске неделю, а потом снова тем же поездом и тем же маршрутом везти дальшей?» — недоумевал я.

— Так разработан ваш маршрут,— читал мои мысли прапор.— Наше дело доставлять. Я здесь ни при чем.

Подозревая, что я слежу за ним и в курсе его темных делишек, начальник караула постарался так «упаковать» меня в вагоне, чтобы я не видел, как он продает втридорога заключенным чай, сигареты, спиртное. Вначале он меня определил в последний отсек, узкую камеру с тремя боковыми полками, с двойными железными дверями, оснащенными сложным запорным устройством. Сюда помещали приговоренных к высшей мере наказания. Но как только поезд тронулся, подошел сержант с конвойным, и меня переселили в другую камеру, где уже были два заключенных. Оказалось, что их по постановлению суда везут на психологическую экспертизу. Один всю дорогу пытался косить, то есть разыгрывать психически больного, заявляя:

— На меня стены наступают. Полки говорят, решетка раскрывает рот, чтобы съесть...

Я знал, что у психически больных бывают моменты, когда они и впрямь не владеют собой. У них могут быть слуховые и зрительные галлюцинации, навязчивые идеи, возникать вспышки гипертрофированной ревности, садизма...

Другой, слушая бред соседа осторожно шептал мне:

— Крыша едет...

Этот просил совета, как лучше ему поступить в больнице: разыгрывать психически неполноценного человека или нет. Он привлекался за убийство женщины, и ему грозила высшая мера, так как у него была уже третья судимость, да кроме того, совершил еще ряд преступлений. Вот таких спутников подобрал мне прапорщик, зная, что на моем личном деле большими буквами было написано: «Строго изолировать от других заключенных». Но тюремный стаж уже научил меня кое-чему, и несмотря на внутреннее напряжение, внешне я держал себя уверенно и спокойно.

В пути следования публика постоянно менялась. На одной из станций высадили и моих соседей. Я облегченно вздохнул, с удовольствием вытянулся на освободившейся средней полке и с жадностью стал смотреть в окно, за которым лето пело и играло красками в лучах жаркого июньского солнца... Но прапорщик не дал мне долго побыть одному. Он бесшумно, словно кот, подкрался к камере и спросил:

— В поезде едет один оперуполномоченный из Каунаса. Он следует на химию. Может, пойдешь к нему?

— С кем он сидит в камере?

— С другими химиками.

— Сколько там человек?

— Шесть.

— Нет, не хочу. Зачем мне быть среди них? Вы лучше его ко мне переселите.

— У нас не хватает камер...

— Не надо, гражданин начальник. И мест, и камер хватает. Поэтому я не хочу переходить в другую этапку.

Прапорщик прищурил свои быстро бегающие плутоватые глаза:

— Пойду поговорю. Может, он согласится к тебе переселиться? Говорить ему, кто ты?

— Как хочешь,— небрежно ответил я.

Прапорщик ушел. Вскоре он вернулся и сообщил:

— Не хочет он к тебе идти.

— Не хочет, так и не надо. Обойдусь без него.

— Зря ты: у него есть деньги. Я бы мог вас отоварить... Ты ведь жрать хочешь?

Действительно, голод донимал меня. Уже более двадцати часов во рту ничего не было, стала кружиться голова. На дорогу нам почему-то не выдали никакого пайка. В поезде, при соответствующей наглости и деньгах, можно было достать поесть. Гордость не позволяла мне просить еду у других заключенных. Чтобы отвлечься от мыслей о еде, стал слушать разговоры попутчиков из соседних купе:

— Я провел несколько недель в буре...

— А что такое бур?

— Бур — помещение камерного типа, куда запирают за грубые нарушения.

— В буре работают?

— Для работы отводят в другую камеру, чуть побольше.

— А что там делают?

— Клеют коробки, вяжут сетки, всякую мелочевку делают.

— Пайка такая же?

— Пайка не зэковская, отоварка на три рубля.

— Если отказываешься от работы, что тогда?..

— Сажают в карцер — трюм. А если не исправляешься, администрация обращается в суд, и тот может продлить срок.

— Скажем, лечусь от алкоголизма и наркомании?

— Если лечишься, то держат в ПКТ — помещении камерного типа.

— Ты, Страшный, сколько уже сидишь?

— Три месяца, Паленый.

— Ну и как?

— Нормально. Жить можно.

— Шурики собирают деньги по три рубля с каждого путевого.

— А как вы в камерах переговариваетесь?

— Через телефон.

— Как это?

— Из унитаза откачивается вода. Очень хорошо слышно...

— Можно переговариваться и через решетку...

— Запросто...

— Как у вас называются карты игральные?

— Открытки...

— У нас — картинки...

— Деньги как называются?

— Филки, башли.

— ...Флеты, флетки.

— А как таблетки?

— Всюду — колеса. В основном атоминал. Пять штук на кишку — и будешь пьяный. А можно три таблетки в горячей воде растворить, а потом шприцем в вену — и балдеешь... Хороший приход. Но отход плохой — колотун...

— Пару колес стрельну и мне хватает...

— А если кум усечет?

— Не усечет...

— Лак и краску пьют...

— Научи...

— С водой размешивают... Но это петушиный кайф. А у вас банги ходят?

— Редко. Пока трудно достать. Иногда анаша попадается, косяк забиваем.

— За что ты тут торчишь?

— Гоп-стоп — грабеж. А ты, Длинный?

— Хату на уши поставил.

— И что?

— Хата бедная оказалась, филки чуть нашел на раскрутку: на первое время куска полтора зацепил...

— А ты за что?

— По дурости залетел. Неопытный... Подельник на уши лапши навешал. Я и клюнул. Чуть на мокрушку не подписался.

— Откуда едешь?

— Каунасская зона, с общака.

— В Литве есть полосатые?

— Есть. Крытка в Вильнюсе. Но там только усилек и строгач.

— Публика везде хреновая. Не хочу говорить. Всю мою кровь выпили.У нас тоже зэк зэка давит. Нашему брату везде невпротык. Зажали, дальше некуда. Народ хитрый пошел, так и смотрит, чтобы разок-другой повернуться или в повязники податься.

— Каждый третий на кума работает...

— Слышишь: паленым пахнет?

— Это братва чаи гоняет. Бухнуть решили.

— Где только умудрились достать?

— Прокрутили, видно...

Действительно, в воздухе запахло паленой ватой или тряпьем...

— Кто там чифирит?

— Полосатые. Они у прапора достали...

Набрели на новую тему:

— Желтуху знаешь как делать?

— Нет.

— Берешь теофедрин, пару суток не жрешь, натощак глотаешь... Затем полпачки заварки наверх. И готов. Наутро — настоящая желтуха. Дней сорок пролежишь, не меньше.

Я внимательно вслушивался в непонятные разговоры, пытаясь запомнить язык новой среды. Пригодится. Не всегда же мне быть одному, основное время придется вращаться среди заключенных. Задумавшись, я не заметил, как ко мне подошел сержант и приказал:

— Собирайся с вещами.

— Снова переселяете? — недовольно переспросил я. Но сержант ничего не ответил. Теперь меня переместили в ту самую камеру, куда ранее хотел отправить прапорщик. Здесь уже было семеро заключенных. Стараясь держаться уверенно и спокойно, я занял свободное место и стал прислушиваться к разговорам. Оглядевшись, я быстро определил, что самый маленький, толстенький мужичок — рецидивист, полосатый; блондин с прической ежиком и есть тот самый работник милиции, о котором говорил прапорщик. Но странно, почему у него на обеих руках наколки почти от кистей до локтей? Рядом с ним знакомый крепкий паренек, с которым я познакомился в боксе перед отъездом на этап. В углу молчаливо и безучастно сидит заросший мужчина. И еще трое юношей следуют этапом на стройки народного хозяйства. Опасны для меня три человека: рецидивист, крепкий язвительный паренек и, может быть, молчаливый угрюмый мужик. Оценив ситуацию, я стал внимательно прислушиваться к разговору, которым явно управлял блондин. Он частил дробью слов, будто из пулемета, рассказывал о зэковских традициях, неписанных законах, царивших там, где он отбывал наказание. Меня удивило, что милицейский работник сидел в обычной зоне. Возникли сомнения. Если блондин действительно был на зоне, значит, он никогда и не работал в правоохранительных органах. Когда он замолчал, рецидивист обратился ко мне:

— А ты по какому разу?

— По второму,— неожиданно для себя ответил я.

— А какой режим определили?

— Усиленный.

— Сколько?

— Девять лет.

— За что?

— Спекуляция, контрабанда.

— Многовато... Хотя я вот уже отпахал на хозяина двадцать три года! Окончил техникум и как сел, с тех пор только маленькие перерывы для разнообразия делаю. Вот такая она, жизнь.

— Мужик ты вроде грамотный, а остановиться не можешь? — удивился я.

— Э, брат! Такова жизнь. Если бы в те годы, когда я учился, кто-нибудь сказал, что буду рецидивистом, я бы плюнул ему в лицо. А оно, вишь, как вышло? В разряде особо опасных числюсь... Не знаешь, где упадешь. Жизнь прожита по тюрьмам...

— Слушай, Лысый! Ты отвечаешь за свой базар? — рявкнул крепкий парень.

— Что за тон? — возмущенно переспросил я.

— А то, что послы говорили: у тебя строгий режим. А ты стреляешь по ушам!

— Какой у меня режим — моя забота! Не тебе ловить меня на словах,— не найдя убедительного объяснения, парировал я.

— Кончай туфту гнать...

Я видел, что обстановка обостряется, назревает скандал. На выручку мне неожиданно пришел блондин. Он с безразличным видом заметил:

— А мне все равно. Каждый живет сам по себе. Наплевать на чужое горе. Полезу-ка я на пальму (второй ярус).

Но парень не успокаивался. Он стал что-то нашептывать на ухо блондину, зло посматривая на меня. Но Литовец (так я его окрестил) и на этот раз громко заявил:

— Да брось ты... заниматься! У него — своя жизнь, у тебя — своя.

Отбоя в поезде не делают, и разговоры продолжались всю ночь. Под конвоем покамерно ходили в туалет. Потом солдаты разносили питьевую воду. Мы набирали ее в кружки; у кого не было тары, пили прямо из крана бачка. Постепенно стали укладываться спать. За окном давно стемнело. Я забрался на среднюю сплошную полку, на которой, прижавшись друг к другу, уже лежало четверо попутчиков. Было невыносимо жарко и душно. Одежда сразу пропиталась потом. К тому же соседи постоянно курили. В голове гудело и стучало. Никто не спал. Длина полки не позволяла вытянуться во весь рост. Пришлось лежать калачиком, вплотную прижавшись друг к другу. Телогрейка, служившая подстилкой, вскоре стала мокрой от пота. В нашем купе собрались, видимо, самые неприхотливые, бывалые. В остальных вели нескончаемые разговоры, вспоминали прошедшую жизнь, времена веселые и грустные. Вагон смутно гудел, словно пчелиный улей... К моему удивлению, Литовец быстро уснул.

Начальник караула был на ногах: прохаживался по коридору, останавливался у металлических решеток и болтал с арестантами. Остроты, шутки-прибаутки так и сыпались из него. Он свободно владел тюремным жаргоном, а это поднимало авторитет в глазах зэков.

Не выдержав духоты, я спустился вниз. Заметив, что я изнемогаю от усталости и неудобств, прапорщик ехидно спросил:

— Ну, что — жизнь прекрасна и удивительна?

Мне было не до шуток, и я зло бросил в ответ:

— Для кого как: кто гниет, а кто и наживается...

Прозрачный намек задел прапорщика, но он постарался сделать вид, что его это не касается:

— Каждому — свое...

— Сколько вам осталось до выслуги? Кажется, семь лет? — опять с намеком поинтересовался я.

— Немного, а что?

— Можно и не дотянуть.

Лицо прапорщика перекосилось. Маленькие глазки забегали в глубоких глазницах. Пожалуй, если бы не решетка, он бросился бы на меня с кулаками, но овладел собой и, сорвавшись с места, быстро зашагал вдоль камер. На обратном пути охранник громко заметил:

Здесь некоторые хотят жаловаться... Всю жизнь стараешься, стараешься, а всегда находятся недовольные... Пусть пишут! Выдержим! Не впервой.— Прошло не более пяти минут, и он вернулся. Не глядя на меня, пробурчал:

— Собирайтесь.

— С вещами или без?

— Как хотите.

Я быстро собрал вещи под удивленными взглядами сокамерников и вышел. «Куда он теперь меня посадит? Может, к полосатым? Наверное уже предварительно с ними переговорил. От него можно всего ожидать».

— Все пишете и пишете,— бормотал он, открывая дверь в купе. В камере находился всего один заключенный. Он стоял у входа и курил. Пропуская меня, недовольно спросил:

— Чего мечешься?

— Я не мечусь. Понятия не имею, чего он на меня взъелся. Бросает из хаты в хату.

— Значит, грешок есть. Стукач, что ли?

— Никого не закладывал.

— Петух, может? — не отставал назойливый сосед. Я хотел по привычке ответить ему: «Сам ты петух», но сдержался. Очень хотелось спать, было не до конфликтов, и я попросил:

— Не задавай лишних вопросов.

Застилая полку телогрейкой, я нечаянно зацепил соседа за руку. Тот недовольно бросил:

— Куда прешься. Не видишь, что ли...

— Ты же не спишь. Наверно, скоро выходишь? А мне еще далеко ехать,— как можно спокойнее ответил я. Я так и не понял, что повлияло на соседа. Он вдруг переменился и заговорил довольно мирно:

— Ты по какой ходке?

— По второй.

— Тогда должен знать, что наш брат не любит тех, кто из хаты в хату бегает.

— Знаю. Но здесь хозяева не мы. Куда толкнут, туда и идешь.

— Это верно.

— Рядом живут полосатые?

— Да. Там пять человек, а за ними — женщины.

— Спать хочется, наверное, уже часа четыре ночи.

— Где-то около того. А мне не спится. Я скоро выхожу, в психиатричку везут.

— Тяжеловесную статью шьют?

— Да. Теперь видно, что ты не из новичков: кое-что шурупишь.Помотался по тюрьмам да по этапам, кое-что повидал, узнал, услышал.— У меня появилось чувство уверенности.

— Шьют мне убийство. Но хрен докажут. Уже третье на меня пытаются повесить. Да не получается у них ничего. Мне следок так и заявил: «Знаем, Боркин, что твоя работа, но доказательств пока нет».

— Они всегда так говорят, а потом обвиниловка — и в суд.

— Ничего у них не выйдет. Уже вынесли постановление о прекращении уголовного преследования.

— А по каким основаниям?

— За недоказанностью.

— Постановления принимаются и отменяются. Так что у тебя, может, еще все впереди...— авторитетно заверил я...

— Хотя бы одно доказали. Тут я сам виноват. Признался, что обнаружил в своем сарае труп, испугался, вынес и закопал. Доказательств моей вины у них нет. Хотят время потянуть, вот и направляют на экспертизу.

Глядя в его тусклые, с металлическим отблеском глаза, подумал: «Факт, способен убить. Но держится довольно уверенно. Про таких в народе говорят: убьет и глазом не моргнет».

Одумавшись, спросил:

— Семья есть?

— Жена бросила. Да я особенно и не переживаю. Дур на свете много. Выбор всегда есть. Была бы шея, а хомут найдется. Но я еще похолостякую. Вволю их... а там видно будет...

Вытянувшись во весь рост на полке, я незаметно уснул и не слышал, как увели соседа. Проснулся рано утром и посмотрел сквозь решетку в приоткрытое окно. Там медленно плыли леса, потом открылись зеленые, залитые солнцем поля. Спросонья возникло ощущение свободы и независимости. Но натолкнулся на решетку, и сознание безнадежного, ужасного положения камнем легло на душу. Скорее бы добраться до колонии, определиться среди людей, с которыми можно будет поговорить, порассуждать на любые темы без страха, без оглядки... Все сильнее стал давать о себе знать голод. Уже которые сутки кроме куска хлеба я и в глаза ничего не видел. В животе бурлило и жгло. В слюне стал замечать сгустки крови — предвестник язвы желудка. Я уже не раз видел на телах заключенных неровные шрамы-следы операционных швов, идущие от грудной клетки до пояса. Среди зэков язвенников во много раз больше, чем среди свободных людей. Да разве может нормальный человеческий желудок долго выдерживать убийственную тюремную пищу и нервные стрессы.

Сквозь решетку, отделявшую мое купе от коридора, я с удивлением заметил, что соседняя камера открыта. Из нее вышла женщина с коротко остриженными волосами и мужеподобным крупным лицом. Возле нее вертелся прапорщик. Женщина громко заявила:

— Вот освобожусь, расскажу теще...

— А что, все нормально...

— Знаю, знаю я это «нормально». Так и крутишься возле баб. Что ты хотел от Ольги?

— Ничего... Пройтись.

— Куда? К тебе в постель?

— Брось глупости говорить. Я же на службе. Как я ее к себе поведу?

— Знаю я тебя. Ни одной юбки не пропустишь. Такому, как ты, море по колено.

За женским купе находилась камера рецидивистов. В вагоне они чувствовали себя хозяевами: переговаривались, переписывались с соседями. Многолетнее, многократное пребывание в различных колониях, тюрьмах научило быстро устанавливать деловые отношения. Без труда добывали пищу, вещи, деньги. Легко входили в контакт с охраной и через нее доставали чай, таблетки, переплачивая, как правило, втридорога. Вот и сейчас из их камеры тянулся терпкий запах жженого чая. Встряли они и в разговор заключенной и начальника караула.

— Зина, Зина! Так ты говоришь, что мужики — блудные коты?

— Что, разве не так? Готовы за любой девкой бегать, если на мордочку ничего.

— Оно-то, может, и так. Наш брат по тюрьмам, в армии, в экспедициях, а вы, как наседки, дома и подыскиваете себе кавалеров. Время у вас есть.

— Не надо. Баба любит постоянно, раз и навсегда!

— Знаем мы это постоянство. Как только муж за порог, так из сердца вон.

— Спите спокойно, зэки дорогие: ваши жены спят с другими,— сострил прапорщик.

— Как в том анекдоте. Чукча возвращается домой после отсидки, барабанит в дверь, а жена спрашивает: «Кто стучится в дверь моя?» А в ответ: «Это я, судьба моя».— «Опоздал, мой дорогой. С твоей судьбою спит другой».

— Вот, так — зэк, дорогой... Ты сколько лет по тюрьмам шляешься?

— Я-то — двадцать третий.

— Вот видишь. А что жена твоя должна держать на замке...? Ждать, когда ты выйдешь, а потом через неделю снова сядешь? И опять годами ждать?

— Я не о себе говорю. А вот молодые ребята, которые поженились и залетели на год-три. Приходят, а жены их — тю-тю, гуляют напропалую.

Неожиданно прапорщик запел:

— Кто-то с горочки спустился... А может быть спустили... Я нарушил твой покой... И не только твой, но и соседей.— Надо полагать, полностью истратив арсенал своих шуточек, он скрылся за дверями караульного отсека.

Зина осталась у окна. К ней обратился полосатый:

— Зин, а Зин, ты за что сидишь?

— По глупому залетела. Скорее, по незнанию. Работала в школе. Оформляла подставных лиц и получала на них зарплату. В табель проставляла, расписывалась за них. Вот и накрутили.

— А что, директриса не знала?

— Как же не знала? Я с ней делилась. Но когда началось следствие, я ее отшила. Подумала, что одной легче выкручиваться.

— И сколько тебе отмерили?

— Шесть лет. Никогда не думала, что столько дадут. Полагала, что отделаюсь химией или исправительными работами... Первое время с ума сходила... Ведь ребенок остался без меня.

— А сколько ему?

— Сыну, когда меня судили, четыре годика было. Я сижу на скамье подсудимых, под стражей, а сын подходит и говорит: «Мама, мамочка, пойдем домой. Я по тебе соскучился». И тянет ко мне ручонки. У меня слезы из глаз посыпались. А он: «Мамочка, ну почему ты не хочешь ко мне идти? Пойдем. Мне скучно без тебя. Надоело ждать. Ты только обещаешь».— Женщина утерла ладонью мокрые глаза.

— Слезами горю не поможешь. Не реви.

— Не везет мне в жизни. Ждала амнистию, не попала...

— Держись, Зинка: такая наша доля.

— Я уже дала зарок: как выйду на свободу, сразу пойду в церковь и Богу свечку поставлю. Так я молилась и просила у него помощи...

— Выйдешь, время идет быстро. Сколько тебе осталось?

— Три года. Сын уже мне сам письма пишет. Спрашивает все: «Мама, когда же ты приедешь домой? Уже сады отцвели и снова зацвели, а тебя все нет. Я устал тебя ждать». Читаю его детский крик, и у меня все внутри обрывается... А сколько еще сидеть...

— А куда сейчас-то везут?

— На другую зону. Старую расформировали. Мне от этого не легче.

— Так ты же скоро должна выйти! Уже полсрока отсидела.

— Должна, но как будет? Раз зону расформировали, то по новой надо зарабатывать характеристику.

— Старая в деле должна быть.

— Есть. Но, как говорят, новая метла по-новому метет.

— Слышишь, Зина, а с мужем как у тебя?

— Никак. Бросил он меня. Как только родила сына, так и ушел к другой. А сейчас дома борьба за ребенка идет. Он живет у моей матери, но свекровь не дает покоя. То уведет его к себе, то на меня наговаривает, переманивая его. В общем, драка там. А у меня сердце кровью обливается. Представляешь? Развелись. Все забрал. Оставил голые стены. А сейчас требует себе и дом через суд, и ребенка отобрать хочет. Если заберут, выйду, его и свекровь убью! Пусть меня расстреляют. Без сына у меня жизни не будет.

— Не спеши с решением.

— Ты не знаешь всего, потому так и говоришь. Мать работает, смотрит за сыном. Ей очень тяжело. Она бегает и в школу, и вечерами за ним следит. А свекровь все уговаривает его переезжать к ней. Когда ей удается заманить мальчика, тогда там скандал идет. Мать требует возврата, те не отдают. В милицию обращалась. А там говорят: «Родители имеют равные права. Мы не можем забрать сына у отца».

— Не расстраивайся, все образуется. Выйдешь и заберешь сына к себе. Еще и замуж выскочишь.

— Зачем он мне, мужик? Буду жить с сыном и для сына. Не знаю, как я перенесу первые дни свободы.

Часто о них думаю. Страшно становится. Ведь здесь мне думать не надо, за меня думают. Я как винтик часов. Завели — иду, сказали стоять — стою. А там другая жизнь, там нужно самой вертеться...

— Ничего, быстро приспособишься. Я уже несколько выходов имел, знаю. Первое время, действительно, не в себе бываешь. Это самое опасное. Можно с радости снова глупостей наделать. Но стоит выдержать где-то с месяц, и все станет на свои места. Жизнь потечет, как обычно, по твоему усмотрению...

— Представляешь? Забыла, что продукты покупают в магазине. Денег три года не видела. Забыла, что надо готовить себе обед, что можно идти куда хочешь и с кем хочешь!

— Кто у тебя, кроме матери?

— Никого. Я же сказала: сынок и мать.

— А она живет в городе или в деревне?

— Поселок. Есть свой огород. Хорошо, что мать еще молодая, а то не с кем было бы сына оставить.

— Хозяйство есть?

— Есть. Поросенок, куры...

— Ну, ты уже успокоилась?

— Не совсем.

— Тогда я тебе анекдот расскажу.

— Расскажи...

— Сидит один в тюрьме, похожий на меня... Мать ему пишет: «Сынок, быстрей возвращайся. Некому без тебя огород вскопать». А он ей в ответ: «Мать, не копай огород. У меня там зарыто в разных местах оружие». Через непродолжительное время получает он новое письмо: «Сынок, спасибо тебе. Пришли твои друзья и перекопали весь огород». Он в ответ: «Мать, извини, чем смог, тем и помог». Поняла?

— Да. А что, каждое письмо из колонии прочитывается?

— А ты как думала? Сидишь уже три года и не знаешь?

— Не верится, чтобы спецчасть успевала прочитывать все письма. Их же много идет.

— Не так уж и много. С общака — неограниченно, а с усилка только два, со строгого режима — одно. Вот у меня — три сестры. И я не могу написать им всем сразу. Только один раз в четыре месяца узнаю от них новости. Живут они в разных городах. Зачем такое ограничение?

— Мне-то приходится писать только в один адрес. Черкни мне на зону.

— А как я узнаю?

— Дай мне свой адрес.

— Я же не знаю.

— Домашний. А я напишу письма матери, она переправит тебе.

— Запиши: Воронежская область... Но лучше не пиши. Там свекровь на почте работает: разнесет по всему поселку. К тому же сын имеет привычку вынимать письма из ящика. Может затерять. Придумай другой вариант.

— Тогда запиши адрес моей старшей сестры. Ты ей черкнешь, она тебе сообщит мой адрес. Смоленская область...— Появился прапорщик и снова направился к Зине, но, заметив, что я стою у решетки, подошел ко мне:

— Понимаете,— дружелюбно пояснил он,— какой удивительный случай? Беру очередную партию заключенных, смотрю — Зинка. У меня все внутри опустилось, ноги подкосились. Это моя бывшая жена.— Я сразу понял, что прапорщик врет, но притворился, что верю ему.

— Вернее, не совсем, чтобы жена. Лет пять я с ней сожительствовал, от меня у нее сын. Потом уехал на Север и забыл ее. Она, конечно, тоже не ждала меня, подгуливала... За это время я женился. Она не ревновала... И вот такая встреча? Жаль бабу, пусть у окна постоит.

— Когда прибываем в Воронеж?

— Через пару часов. Может, ко мне какие просьбы есть?

— Жрать хочется. Кроме воды с хлебом целые сутки ничего не ел.

— Ты же знаешь: я не имею права давать заключенным еду.

— Знаю, поэтому и не прошу. Если можно, стержень для ручки дайте. Здесь ничего противозаконного не усматривается?

— Стержень для ручки принесу.— Прапорщик ушел и, возвратившись, подал через решетку стержень.— Пользуйтесь моей добротой. А ты на меня еще обижался. Я же понимаю твое горе. Сочувствую. Ведь почти коллеги.

«Пой, ласточка, мой. Доброжелатель! Я же у тебя, как кость в горле: побаиваешься, поэтому и лебезишь»,— подумал я.

А прапорщик снова плоско пошутил, объявив на весь вагон:

— Граждане зэки! Прошу сдать постельные принадлежности: подъезжаем к конечной станции. Квитанции — у выхода.

— А чай с бутербродами когда принесут? — отозвался остряк из угловой камеры.

— Сыр, масло, котлеты, жареных цыплят и табачок будете иметь от пуза, когда рак на горе свистнет. Очень скоро. Не пройдет и десятка лет,— импровизировал начальник караула под хохот заключенных. В это время поезд остановился на очередной станции. По перрону гуляли по-летнему легко одетые девушки, парни. Зэки- мужики прежде всего смотрели на девушек и завистливо комментировали:

— Гляди, расфуфырились. Сюда бы их...

— А вон, видишь, та — полненькая. Эх, мать моя, женпщна. Вот бы мне такую...

У молодых заключенных, несмотря на все тяготы нечеловеческой жизни, играла кровь. Простые человеческие чувства многие скрывают за вычурными, нередко нецензурными, словесными остротами. Я понимал реакцию мужской половины на внешние раздражители, по своему понимал ее и наш прапорщик:

— Граждане зэки, стриптиз окончен,— объявил он, поднимая опущенные на стоянке окна вагона.

— Командир, дышать нечем, приоткрой! — со всех сторон раздались недовольные возгласы.

— Не положено. Глаз не видит, зуб не жмет, желаний нет...

— Открой, чего боишься? Мы мужики крепкие не такое видали на своем веку...

— Воздержитесь, граждане зэки. Выйдете на свободу, наломаете дров, разожжете костер. А сейчас берегите палки, чтобы не отсырели. Костер без них не горит...

Поезд приближался к долгожданному Воронежу. За окном замелькали небольшие разноцветные домики, утопающие в зелени садов. Начальник караула зычно прокричал:

— Граждане зэки! Приближаемся к конечному пункту назначения. Выполнять все распоряжения караула. А в итоге будет, как в анекдоте: «Стой, стрелять буду. Твоя бежит, моя стреляет».— «Стою».— «Все равно стреляю». Мои аксакалы бьют без промаха. Правда, бывает и по своим.— И дурашливо запел: — На нем защитна гимнастерка... А может быть, одежда зэка...

Поезд остановился точно против станции. Столыпинский вагон отсоединили, и более часа локомотив таскал его по путям, пока не подогнал к желтому одноэтажному зданию, возле которого стояло несколько машин- фургонов с вооруженными солдатами. Выгрузка окончилась очень быстро. Заключенных разместили по машинам. Я оказался в одиночном отсеке, железные стенки которого накалились на солнце. Здесь было жарко, как в духовке. Тело мгновенно вспотело. Мокрый от жары и удушья, голодный и злой, передвигая ноги в тесном закутке, я нечаянно наступил на хвост или лапу собаки, которая подняла бешеный визг и лай. Проводник- солдат, не зная причины визга, долго кричал на нее, пытаясь успокоить. Лай вызвал бурную ответную реакцию других собак. От вокзала до изолятора оказалось недалеко. Скоро всех высадили из машин и под дулами автоматов привели в длинный узкий коридор тюрьмы. Широкая железная зарешеченная дверь была замкнута, из комнаты дежурного за нами наблюдал офицер.

Минут через десять в коридор вышли двое работников изолятора: капитан и сержант-сверхсрочник. Последний громко объявил:

— Я буду называть фамилии. Названный подходит ко мне и подтверждает имя и отчество, год рождения и статью.

Возле железных дверей стоял стол, на который сержант и положил личные дела заключенных.

— Осотов!

— Иван Васильевич, 1944-й, 206, четыре года лишения свободы, строгий режим.

— Проходи в седьмую камеру.

— Калистратов!

— Петр Терентьевич, 1948-й, 211-я, часть 3, шесть лет общего.

— Проходи в шестую камеру.

— Курочкин!

— Валерий Иванович, 1913-й, 202-я, восемь лет строгого.

— Проходи в седьмую.

— Кожемякин!

— Иван Сидорович, 1937-й, 201-я, 15 лет особого.

— Проходи в третью камеру...

К концу сверки в коридоре остались только двое: я и знакомый блондин-литовец.

Капитан, окинув нас взглядом, назвал фамилию литовца:

— Вашилкис.

Что говорил литовец, я не расслышал. Литовца увели в отдельный бокс. Настал и мой черед. Капитан, заглянув в личное дело, не стал спрашивать необходимые реквизиты, а поинтересовался:

— За что же тебя, коллега?

— Работал следователем. Обвинили в психическом воздействии, а квалифицировали как физическое и определили четыре года лишения свободы.

— Не повезло. Но не падай духом. Сколько осталось?

— Два года.

— Скоро дома будешь. У тебя первая ходка, не засидишься.

— Будем надеяться на лучшее,— вздохнув, согласился я.

Меня сержант посадил в одноместный бокс, так называемый стакан. Размеры его были 75 X 75 сантиметров. Стены были свежепобеленные, к ним не прислонишься. На узкой вмурованной в стену доске можно было сидеть только сильно упираясь ногами в пол, чтобы с нее не съехать. Вентиляции не чувствовалось. Вскоре я стал задыхаться. В этом каменном мешке с каждой минутой становилось жарче. Раздевшись до пояса, я то вставал, то садился, тупо уставившись в шероховатую стену. Обливаясь потом, изнемогая от болей в животе и головокружения, я упорно ждал вызова на обыск и определения в этапную камеру.

Время, кажется, остановилось в этом здании, и служители Фемиды будто испарились: не слышно и не видно, никто никого никуда не вызывал. Ни звуков, ни шагов, ни хлопанья дверей...

Наконец послышались раздраженные крики заключенных:

— Звери, сколько мучить будете?!

— Вы что, хотите нашей смерти? Дышать нечем, откройте!

— Сводите в туалет!

— Прекратите издевательства!

— Командир, открой: дышать нечем!

Крики сопровождались стуком в железные двери. Но никто не отзывался на массовый ропот. Но вот в коридоре послышался топот солдатских сапог, и голос сержанта раскатился под сводами:

— Мужики, потерпите! Отправим партию на этап, займемся вами!

Объяснение сержанта немного сбавило напряжение, но ненадолго. В коридоре послышались шаги. Я посмотрел в разбитый глазок двери и увидел: там в сопровождении охранника, виляя бедрами, шла молодая девушка в глубоко декольтированном платье с обнаженной полной грудью. Ее поместили в бокс напротив моего. Как только закрылась дверь ее «светлицы», девица стала громко спрашивать, кто с ней находится рядом. Довольно быстро ей откликнулся мужской баритон. Вытирая уже грязным от пота платком лицо, я сидел и слушал их диалог:

— Чего кричишь? Скажи лучше, как тебя зовут, крошка?

— Вика.

— А за что же тебя?

— По 206-й.

— Сколько же тебе лет?

— Семнадцать.

— Когда же ты, молодая, красивая, умудрилась залететь за хулиганство?

— А я ей все волосы повыдергала. Если бы не отняли, убила бы.

— А ты здесь одна?

— Нет, с подругой.

— А как зовут подругу?

— Надя.

— А где она?

— В соседнем боксе.

— Откуда вы?

— Из Воронежской области, город Борисоглебск. Слышал?

— Слышал.

— А тебе сколько лет? И зовут как?

— Мне двадцать пять, Толик. Пойдет?

— Не пойдет, так поедет. А ты красивый?

— Черный, как басмач.

— Значит, тебя зовут Толик. А в какой хате ты сидишь?

— Я только что прибыл. Не знаю, куда поднимут. А ты?

— Тоже не знаю. А как бы нам установить связь?

— Ксиву подгоню. Ты скажи свою фамилию.

— Крамаристова...

— Хорошо, запомнил. Когда определюсь, буду каждый день в двадцать часов выкрикивать в окно твое имя, а ты слушай. Услышишь, отзовись. А ты уже... того?

— Ага. С двенадцати лет...

— Нравится играть в любовь?

— Очень. Привыкла к мужикам. Теперь вот уже месяц сижу, ужасно тяжело отвыкать. Иногда так хочешь мужика, хоть на стенку лезь.

— У тебя есть парень?

— Есть. В армии служит.

— С кем ты гуляла?

— Мало ли хороших мужчин?

— А как же он? Не простит?

— Простит: он меня безумно любит, готов за меня в огонь и воду. Когда меня арестовали, его родители ко мне в КПЗ приходили, письмо его приносили. Пишет: ждать будет, все мне прощает.

— Не беременела?

— Всякое бывало. Но теперь уже научена...

— Подруге сколько лет?

— Столько же, сколько и мне.

— Она как к мужикам относится?

— Положительно, как и я.

— Откуда ты знаешь?

— Глупые вопросы задаешь: мы же вместе гуляли. Она сейчас беременна.

— Тогда ее отпустят домой.

— Я думаю, что и меня не посадят: малолетка, должны понимать. Но выйду, я той стерве последние волосы повыдергиваю.

— Снова посадят.

— Не боюсь. Пусть знает, как у меня мужика отбивать. Он меня удовлетворял на все сто баллов, а она дорогу перешла. Он с ней теперь встречается. Но я не уступлю. Он стоит того, чтобы за него драться.

— Ну ты, Вика, даешь! Что тебе, мало других? Посмотри, сколько вокруг мужиков.

— Видела, но его хочется. Любовь.

— Наивная ты еще.

— Ну и пусть. Он мне нравится, нравится, на свете парня лучше нет...

— Чем ты занималась на свободе?

— Училась в кулинарном училище.

— У тебя неплохой голос. Может, и поешь?

— Да, пела в одном ансамбле.

— Спой нам, а то мы тут скоро умрем от жары и голода.

— Слушай...

После небольшой паузы девица запела вполголоса. Тембр у нее оказался приятным, чистым. И пела она незнакомую песню. Как только закончила, послышались одобрительные возгласы мужчин и просьбы повторить. Она снова спела ту же песню. Потом другую, третью. Минут через двадцать заявила:

— Устала я: всю дорогу в поезде цела. Толик, а ты женат?

— Женат.

— Ничего. Сойдешь и женатый.

— Примешь?

— Приму.

— Хорошо...— Помолчав, девица нецензурно выругалась и яростно загрохотала в двери.— Откройте! Изверги: засадили в мокрый бокс. Вода на полу. Ноги уже промокли. Откройте!

— Чего ревешь? — прокричал работник изолятора.

— Пить хочу! В туалет надо.

— Не умрешь.

— Сам бы посидел, зверем бы завыл. Зови начальника. Я устала в этой вонючке сидеть...

— Ничего, посидишь. Не в пансионат благородных

— Скотина! Отведи в туалет.

— Ты у меня покричили еще! Запру в одиночку, там вообще никакой скамейки нет. Простоишь несколько часов, отпадет охота выступать.

— Не пугай бабу толстым хером! Не боюсь. Веди в туалет, а то здесь оправлюсь.

— Заставлю убирать.

Со всех сторон, нарастая, послышались крики, стук, злая матерщина доведенных до отчаяния арестантов. Прошло более часа, прежде чем появился работник изолятора и стал по очереди водить заключенных в туалет. Каждый жаловался контролеру на невыносимые условия. Но тот лишь обещал, что примерно через час отведет в баню и разместит по камерам...

Прошел еще один изнурительный час, но все оставалось по-прежнему. На мне оставались только брюки, насквозь промокшие от пота; босые ноги скользили по полу. В камерах визжали, орали, грохотали. Передо мной плыли стены и потолок. Вот-вот потеряю сознание.

Коленки подкашиваются, дрожат...

Когда же кончатся эти мучения? Специально унижают, чтоб забыл о своем человеческом достоинстве.

Да, правы бывалые сокамерники, убеждавшие меня, что зэка никто не считает за человека. Скот содержат в лучших условиях. Да он бы таких условий и не выдержал: или подох бы, или взбесился...

Ни обеда, ни ужина прибывшим с этапа так и не дали.

Где-то около семи вечера начался индивидуальный обыск.

Я терпеливо ждал своей очереди. Когда вокруг стало тихо, за мной пришла невысокая женщина и, спросив фамилию, приказала следовать за ней без вещей. По коридору прошел в небольшую перегороженную барьером комнату, за которым сидела еще одна женщина.

Она улыбалась майору и что-то быстро записывала в журнале. Худощавый красивый майор спросил меня:

— Кем вы работали?

Мой ответ вызвал удивление и как будто некоторое замешательство. После довольно долгой паузы он снова спросил:

— Как же случилось, что вы оказались в таком неприятном положении? — И не дожидаясь ответа, заговорил: — Впрочем, в жизни всякое бывает. Не расстраивайтесь. У вас еще все впереди. Кто вел дело?

— Прокуратура СССР. Думаю, что меня должны оправдать...— Я стал сбивчиво, стараясь успеть, пока не перебьют, излагать доводы, почему меня незаконно осудили. Но майор, как я и ожидал, не выслушав до конца, нетерпеливо прервал:

— Может быть, теперь с вас снимут обвинение? Прокуратура СССР сейчас попала в неблагоприятную ситуацию: Генерального прокурора сняли. На партийной конференции во всеуслышание заявлено, что следственное управление прокуратуры СССР погрязло во взятках, злоупотреблениях. Самое время писать на них жалобы. Понятно? Я только что приехал сюда работать из органов. Знаю эту кухню. Попали вы под ножи мясорубки, вот вас и перемололи.

— Что следователи прокуратуры нечистоплотны, это я испытал на собственной шкуре, воспользовавшись паузой вставил я. — Может, дадут их действиям справедливую оценку. Я только об этом Бога молю...

Майор снова перебил:

— Я вас для безопасности поселю в камеру к бывшим сотрудникам.

— Хорошо,— вместо спасибо сказал я и одобрительно кивнул головой, хотя моего согласия совсем не требовалось. И, не утерпев, спросил:

— А покормить меня нельзя? Уже более суток ничего не ел: кишки к спине прилипли.

— В камере найдется, что поесть. У них там есть продукты.

— Тогда последняя просьба: дайте распоряжение, чтобы со мной побыстрее разобрались. В боксе невыносимая жара, духота, сердце заходится и вот-вот потеряю сознание...

— Побыстрее решите с ним вопрос,— приказал майор стоявшему рядом старшине. Тот сразу повел меня в старый бокс. Я думал, что заберу вещи — ив камеру, но мне пришлось еще около часа томиться в боксе-душегубке, пока не вызвали на обыск. Опытный работник изолятора мельком оглядел мою одежду, некоторые вещи, спросил, нет ли у меня каких запрещенных предметов и, не слушая, приказал снять пояс плаща и брючный ремень, остальные вещи разрешил взять с собой. В его сопровождении я пошел в банное отделение, где пять минут улыбался под горячим душем. Выйдя, почувствовал облегчение. Одев чистое белье, в сопровождении того же работника изолятора пошел на склад, где получил матрац и со всем имуществом поднялся на третий этаж. В камере было накурено. Синие пласты дыма напомнили мне предрассветный туман, виденный из окна поезда. Душный, затхлый с горьким табачным привкусом воздух ударил в ноздри. Я бросил грязный, сбившийся комьями ватный матрац на верхний ярус койки и представился глазевшим сокамерникам. Они тоже назвали себя. Самый старший, мужчина с густыми коротко остриженными волосами, с ходу беспардонно начал допрашивать, кто я и что я. В его интонации я ощутил уверенность хозяина жилья. Когда я кратко изложил свои анкетные данные, рассказал о характере бывшей работы и сути приговора, старший немедленно стал делиться своим горем:

— А я тоже незаконно сижу. Боком выйдут им мои страдания. Не на того напали. Я им уже дал прикурить и дальше буду держаться в таком же духе. Судья уже не знает, куда от меня деться. И прокурор уже боится в суде рот открыть.

— Дед, тебе бы еще юридическое образование, так ты бы их всех засадил в трубу,— заметил парень лет двадцати пяти со смолисто-черными блестящими волосами и красивыми строгими чертами лица.

— Я их и без высшего юридического загоню в трубу. На каждое их лживое слово нахожу десяток опровержений. При допросе свидетелей судья и прокурор играют в одну дудку, не скрывая своего желания вытянуть из них нужные показания. Крутят, вертят, своими наводящими вопросами подводят к обвинению. «Скажите, свидетель, вы работали такого-то числа?» Тот в ответ: «Откуда я могу помнить, прошло два года».— «Но вот есть документы в деле. Они соответствуют действительности?» — «Конечно».— «А в них есть штамп, что вас в автобусе проверил Букланов?» — «Может, и он, я уже не помню».— «Тогда подойдите, посмотрите: его штамп?» — «Откуда же я знаю, чей штамп?» — «Нет, вы подойдите». И чуть ли не силой заставляют свидетеля подтвердить, что в путевом маршрутном листе стоит мой штамп. Потом спрашивают: «Давали ли вы Букланову деньги или нет?» — «Может, и давал».— «Значит, давали»,— подхватывает прокурор. «А можете вспомнить, сколько давали?» Я вскакиваю и кричу, что это не нормальный вопрос, а выжималовка нужных для моего незаконного осуждения показаний. Судья делает мне замечание. Предупреждает в сотый раз, что удалит из зала. А прокурор давит, давит свидетеля повторными, подсказывающими вопросами. И шофер вынужден говорить: может, десять рублей, может, пятнадцать, а может, и пять: «Как когда. В зависимости от выручки от безбилетных пассажиров». Судья приходит на помощь: «А сколько вы обычно давали? Какая была такса?» — «Рублей десять».— «Значит, и в этот раз вы дали десять рублей?» — «Может быть». Все довольны: вытянули нужные показания. И тогда доходит очередь до моих вопросов. Здесь я уже даю волю своему воображению.— Повышенная нервозность рассказчика бросалась в глаза. Изображая допрос, он то переходил на шепелявый, ехидный, дразнящий шепот, то вдруг громко вскрикивал, брызгал слюной. В облике, в смене интонаций, в блеске глаз видны были отчаяние, гнев и предельное возмущение человека, пораженного наглой несправедливостью «законохоронителей».

— Я задаю свидетелю вопрос: «Вы помните, что делали 15 марта этого года?» А он мне в ответ: «Откуда я помню». Я: «А как же вы тогда можете помнить, что было 25 января три года назад?» — «А я и говорю, что не помню».— «А как вы докажете, что именно я проверял ваш автобус в тот день?» — «А я и не утверждаю, что вы»,— отвечает он. «А как вы можете вспомнить, что дали мне десять рублей?» — «Я таких показаний не давал и не утверждаю, потому что ничего уже не помню...» Надо видеть, какими становятся после этого прокурор и судьи: они перекашиваются от злобы и ненависти. Председательствующий сразу же задает мне вопрос: «Вы подтверждаете, что в маршрутном листе сплошь ваш штамп?» — «Не отрицаю,— говорю.— Но я его мог передать другому контролеру. Что мы и практиковали. А во-вторых. Проверяли мы автобус вдвоем. Один смотрел билеты, другой ставил штамп. Кому конкретно шофер мог дать деньги? Этого уже не установишь». Как, бывший прокурор, правильно я себя веду в суде? — До меня не сразу дошло, что последний вопрос обращен уже ко мне. Подумав и оценив обстановку, ответил:

— Правильно, Дед. Только так можно счастье найти.

— Хрен они меня раскусят, кишка тонка.

— Я только не пойму, что они тебе вменяют? Взятку?

— Точно так. За три года моей работы у меня собралось несколько тысяч. А теперь хотят меня осудить за это. Время же волной все смыло. Большинство шоферов уже не помнят, когда, кому и сколько давали.

— Не пойму только, какое отношение ты имеешь к милиции?

— Так я до поступления в контрольно-ревизионную службу автотранспорта работал более десяти лет в милиции.

— И почему ушел?

— Не ушел, а выгнали. Любил ударить по стаканов- скому. За пьянку и уволили.

— Так и записали в трудовую книжку?

— Нет, у нас в милиции не принято делать такие записи. Просто — за нарушение Устава.

— И в каком звании уволили?

— В звании капитана. Служил я честно, но не дали дотянуть до выслуги.

Разговор оборвался, так как загремели запоры, и в камеру вошел с матрацем под мышкой уже знакомый мне по этапу литовец-блондин. Теперь все взоры переключились на него. Увидев меня, он обрадованно бросил:

— А, и ты здесь? — Лицо его расплылось в доброй улыбке.

— А я знал, кто ты есть, но специально не подавал виду. А иначе в дороге и пришить могли.

— Волков бояться, в лес не ходить,— не найдя ничего лучшего, ответил я.

— А ты не забыл, как к тебе лез тот наглый парень? Ты тогда стушевался, не одернул его. Вот он и попер рогом. А ты мог его на прикол запросто взять. Только задал бы ему вопрос: «Почему тебе определили химию, а не зону? Кого застучал?» Он бы стал отговариваться, а ты на своем: «Козел, значит?» Ему бы места не было. Сокамерники затюкали бы. А ты промолчал. И я вынужден был прийти к тебе на выручку. Он мне на ушко шепчет: «Мент это. Чистый мент. Надо оттырить». А я ему в ответ: «Не базарь, отвечай за свои слова. Чем докажешь?» А доказательств у него никаких. Он попытался к рецидивистам подкатить со своими догадками. А им все это до фени. Вот он и заткнулся. С ними надо быть резким, грубым и наглым. Тогда никто не полезет с расспросами,— назидательно говорил литовец.

— Я тоже знал, кто ты есть — мне прапор намекнул. Не думаю, чтобы они ко мне полезли. Я тоже могу молотить не хуже многих.

— А этого наглеца прохора ты хорошо осадил. Он побледнел, закрутился, как ошпаренный. Я наблюдал.

— Что мне с ним церемониться? Обязан содержать отдельно. Пусть выполняет закон...

— Плюют они на инструкции: что хотят, то и делают. Меня он тоже специально посадил с другими. Не хотел, чтобы я видел его бизнес. А он в камеры и чай, и колеса, и водку во фляге подгонял. Меня, старого волка, не проведешь. Я эту братву насквозь вижу: два года зоны многому научили.

— Так ты мент? — вмешался в разговор Дед. Литовец засмеялся, но на лице появилось выражение растерянности.

— Говори, не бойся,— пришел к нему на выручку еще один из сокамерников, толстый мужик лет тридцати. Он спал, когда я вошел, но горячечно-нервный разговор, видно, разбудил его, и сейчас, лежа на верхнем ярусе, он с интересом наблюдал за новичками.

— Здесь все работники милиции.

— Я работал в уголовном розыске,—проговорил литовец.

— Где?

— В Каунасе.За что посадили?

— За взятки.

— Сколько вменили?

— Одиннадцать тысяч.

— И сколько же дали?

— Четыре года.

— Что-то не верится, чтобы за одиннадцать кусков могли столько дать.

— Наши суды — не ваши. Судят по-божески. Вполне нормально.

— У нас за такую сумму лет десять всучили бы, как пить дать. Если не больше,— заметил я.

— У нас бы тоже,— поддержал Дед.— В Риге я сидел в камере с одним, так ему за десять тысяч Рижский районный суд дал десятку.

— Я же вам говорю, что в Литве совсем не то, что в других республиках. Судят хорошо, без выкрутасов.

— Наверно, купил?

— Об этом не говорят. Но могу пояснить: у нас с судьями и прокурорами можно договориться.

— Оно и у нас можно, только надо иметь большие деньги и знать, через кого и к кому подойти.

— У нас в Беларуси взятки — редкое явление. Хотя исключать нельзя. Но мне, например, неизвестно ни одного случая.

— Через нашу камеру проходило этапом немало южан. Так они рассказывают чудеса. В Средней Азии, Грузии, Армении, Азербайджане за деньги можно купить свободу, в изоляторе — комнату с ванной, телевизором и даже женщиной. Там продается и покупается все,— информировал нас Дед.

— Так ты уже сидел? — спросил литовца толстяк.

— Два года отпахал.

— А как тебя зовут?

— По-литовски Айрис, по-вашему — Алик.

— Где был на зоне?

— У себя дома.

— Как же ты мог сидеть у себя дома? — удивился Дед.— У вас же нет спецзоны для милицейских работников.

— А кто сказал, что я сидел на спецзоне? Я был в обыкновенной, на общем режиме.

— Как же ты, работник розыска, мог находиться среди других осужденных? Они бы тебя поимели и при удобном случае пришили. И концов бы никто не нашел.

— Я был не один. Нас, бывших милиционеров, набралось несколько человек. Жили отдельно, своей группой. Стоял караул. Никто из посторонних не мог к нам зайти.

— А работал где?

— Числился в хозобслуге. Помогали администрации: дежурили на пропускных точках, на вышках, проверяли осужденных, приводили их со свиданий, участвовали в обысках.

— Так вы неплохо жили?

— Не перетруждались. Питались отдельно, в столовой. Всегда имели дополнительный паек.

— Чего же тебя по половинке условно-досрочно не освободили и не отпустили домой, а еще на химию заперли?

— У нас тяжело из зоны досрочно домой выбраться. Надо иметь большие деньги, чтобы откупиться. Меня вызвали и говорят: пойдешь на стройки народного хозяйства. Я согласился. Надоела изоляция. А на химии, как на свободе. Сам себе хозяин. Да и не надо отстегивать пятьдесят процентов в доход государства.

— Разве на всех зонах забирают половину? — поинтересовался я.

— На всех,— ответил Дед и пояснил: — Эти деньги идут на содержание осужденных: питание, обслуживание, следственные изоляторы. Думаешь, здесь, в тюрьме, нас содержит государство? Шиш! Зэки пашут, а половина заработка идет на покрытие расходов.

— Мужики, соловья баснями не кормят. Дайте что-нибудь пожрать,— не вытерпел я, считая, что в камере уже установились дружеские, доверительные отношения.

— У нас ничего нет,— ответил Дед.— Разве вот только хамса и хлеб.

— Что ж, пойдет,— садясь за стол, согласился я и спросил литовца:

— А ты будешь хавать?

— Я что, не такой же голодный? Буду, конечно,— ответил тот, снимая тенниску. Тело его оказалось очень белым и худым. Руки были испещрены татуировкой, на животе от грудной клетки до трусов выделялся розовый неровный шрам — след хирургического скальпеля.

— Для чего ты себя исколол? А еще работник милиции, говоришь,— пренебрежительно заметил я.

— Да по глупости. От безделья.

— На всю жизнь себя пометил. А шрам? Язву вырезали?

— Ее, заразу. На зоне за год нажил.

— Удачно сделали операцию?

— Так себе. Но сейчас гвозди могу глотать, а раньше, что ни съем — рвота, а потом и кровью харкал. Не знаешь, как нашего брата на зоне лечат? У меня обморок был, поэтому сходу на операцию положили. На следующий день сестра уже кричит: сам иди в перевязочную. А я шелохнуться не могу. В зэковских больницах работают медики с извращенной психикой.. Они не чувствуют и не понимают чужой боли. Зарезать могут только так. И никто с них не спросит. Был зек и нет. А сколько людей калечат! Там не разговаривают с больным, как на гражданке. Что можно отрезать — отрезают, что можно вылечить — тоже отрезают.

— Ну, как хамса?..

— Так себе, но на безрыбье и рак рыба.

— Мы тоже ее лопаем, когда жрать нечего. Голод не тетка. Правда, Юрик? — обратился Дед к соседу по койке, мужчине лет пятидесяти с седеющими длинными волосами. Большие очки на крупном носу явно старили его, но маленькие светло-серые глаза смотрели по- молодому задорно.

— Я тоже, ребята, к вам присоединяюсь,— сказал он, подсаживаясь к столу.

— Поглядел, с каким азартом вы уплетаете, и самому захотелось. Здесь паршиво кормят... Дают овсянку с шелухой, как впрочем, и грязное пшено. Рассольник кислый, из гнилых овощей. И где только они эти отходы находят?

— Чудак ты, Юрик! Это же тюрьма, сюда все остатки прут. Снабжение по категории скотской. Зэк все сожрет. Не хочешь — не ешь. Никто не заставляет,— язвительно пояснил Дед.

— А так как человеку, чтобы жить, надо есть, то после такой еды у него не позже, чем через полгода, язва будет...

— Ничего, выживем. Я уже двадцать один месяц ем тюремную баланду и пока язвы нет,— похвастался я, мысленно трижды сплюнув через плечо.— Хронический гастрит, правда, нажил. Но держусь пока, хотя боль мучает ежедневно.

— С гастрита-то язва и получается. Ты уже язвенник. Приедешь на зону, проверься. Увидишь, что плохи твои дела,— огорошил меня Алик.

— Придется. Иногда уже и кровью харкаю, да не к кому обратиться. Моего бы следователя в такие условия! Этот бугай весом больше центнера стал бы тонким и звонким. Я ему никогда не прощу...

— Что ты ему сделаешь? Соли на хвост насыплешь? Мы все недовольны своими следователями, ну и что из этого? Приходится терперь,— заметил толстяк, назвавшийся Игорем.

— У каждого, конечно, свое горе. Кто-то знает, что за неправедные деньги сидит. Кто-то еще за что-то, я же ни копейки не брал, старался честно разобраться, как умел, и вот в тюрьме сижу. Да еще как — 21 месяц в нечело- ческих условиях. А мои следователи на свободе процветают и посмеиваются. Поэтому у меня к ним, кроме ненависти, ничего и нет. Были бы они объективные, честные люди, не сидел бы я в тюрьме. Верховный суд БССР вернул дело на доследование. Тогда они, прекрасно зная о беззакониях, творящихся в Латвии, о волоките, бюрократизме их Верховного суда, спровадили мое дело туда. И я почти год просидел в рижской тюрьме. Подонки они, а не люди!

— Я тоже уже больше года сижу в изоляторе,— поделился своим горем Дед.— Тоже столько наболело, накипело... Ночами не могу уснуть. Зачем же так медленно, по граммам отнимать здоровье, пить кровь? Вампиры — иначе их не назовешь. Совершил человек преступление, посадите его. Но зачем же годами держать его в скотских условиях. Посмотрите: в этой камере я просидел год и два месяца. Это же пещера до нашей эры.

— О чем ты, Дед, говоришь? Пещера проветривалась, первобытный гомо выходил из нее наверх, на природу. Охотился, купался, грелся на солнце. А мы сутками сидим без выхода на воздух. На двадцати квадратах по восемь человек, да при такой жаре.

Теперь и я уже оценил камеру. В ней было оборудовано трое двухъярусных металлических нар. В узком проходе между нарами стоял стол со скамейками. Два человека в этом проходе не разойдутся. У входа, слева от двери,— унитаз. Рядом с ним — раковина умывальника. На окне тройные металлические решетки, сквозь которые почти не проникает свет. Поэтому денно и нощно горит над дверью лампа дневного света. Воздух в камере сырой и затхлый. От одежды, потных тел исходит стойкий резкий запах. Все сокамерники сидят в трусах. Их примеру последовал и я. Так легче переносить жару. Хотелось спать, вечерняя проверка прошла. Время было послеотбойное, но никто не думал ложиться спать. Сновали взад-вперед, вели разговоры.

— Вы как хотите, а я уже с ног падаю,— не выдержал я и полез на верхнюю койку. Подушки и простыни, как и у всех, у меня не было. Положил под голову телогрейку. Тело прилипло к матрацу, но усталость прошедших суток сморила меня, и я мгновенно уснул.

Выработавшаяся за месяцы тюремной жизни привычка рано вставать подняла меня с постели в шесть часов утра. Дед уже был на ногах. Он сидел за столом и жевал мясо. Увидев, что я слез с нар, не смущаясь, пояснил:

— Мне дают диету. Так вот, мясо я оставляю обычно на утро или в суд с собой беру.

«Вот жмот. А вчера говорил, что ничего из еды нету. А на столе у него — и сахар, и белый хлеб, и мясо»,— подумал я.

— Как тебе удалось выбить диету? У нас в тюрьме ее только язвенникам давали.

— Пришла жена и договорилась.

«Ясно, деньги и здесь сработали»,— отметил я про себя и спросил:

— Что здесь дают на диету?

— Молоко, поллитра, кусочек мяса — граммов двадцать, белый хлеб, масло — граммов пятнадцать и кашу, типа манки.— Стараясь убедить в законности получения диетического питания, он раскрыл беззубый рот:

— Клыков у меня почти нет. Вот поэтому и пошли навстречу.

— Где потерял? Ведь ты еще не старик?

— На Сахалине, на Курилах. Я всю молодость проездил по окраинам. Несколько лет на Курилах работал. Все побережье Северного Ледовитого океана объездил. Не сиделось на одном месте. Легок на подъем был. Жена у меня — молодец, не противилась. Повидал свет и неплохо пожил. Деньги не считал, ел, пил сколько требовалось. Икру, любую, за деликатес не считал. А рыба! Какую только ни пробовал! Работал много лет участковым. Хозяин района, равного иной области. Все мне кланялись. А вот кончил век свой тюрьмой.— С мажорной ноты сокамерник перешел на траурную.

— Ничего, не нереживай. Еще поживешь! Сейчас, видимо, дома все необходимое есть.

— Не жалуюсь. Квартира, дача, машина, жена. Сын живет отдельно. Женат, внук недавно родился.

— Вот почему тебя Дедом зовут, а я как-то постеснялся спросить, откуда такая кличка.

— Да ребята узнали о внуке и прозвали Дедом. Я не обижаюсь. Так оно и есть на самом деле. Жизнь пролетела быстро, словно самолет, и осталась лишь полоска света в памяти.

— А почему у тебя машину не отняли? Ведь, как я вчера понял, у тебя взятка в круглую сумму, а значит с конфискацией?

— Я же не дебил. Как только завертелось, закрутилось вокруг меня, так я сразу стал ответные меры принимать. Кое-что из имущества на жену переписал, что сумел, то продал, спрятал. А машину так спрятал, что хрен найдут.

— Машина — не иголка. Куда ее спрячешь? И какая она у тебя?

— «Жигули», шестая модель. А как спрятал? Очень просто. У меня следователь спрашивает: где машина? А я ему: уворовали. И заяву ему на стол: прошу установить воров. Побегали, побегали они, на том и успокоились.

— Допустим, ты отсидишь и выйдешь. Суд вынесет решение о конфискации по документам, находящимся в ГАИ. Тебе ведь на ней все равно не ездить. Как только пойдешь за отметкой с техпаспортом, так сразу и отнимут. Ежегодно надо проходить техосмотр.

— А я и не пойду. Продам по частям, разберу и продам. У меня сын — таксист. Он знает конъюнктуру черного рынка. Ничего не потеряю. Стоимость ее возьму, запчасти сейчас дефицит.

— Мужик ты хитрый, голыми руками не возьмешь. Но все равно посадят. Коль за взятки арестовали, считай, что посадили. Смотри, как бы надолго не упрятали!

— Зря, что ли, я работал в милиции? Многое повидал, научен. У меня столько запасных вариантов защиты, что прокурор и судья не знают, как со мной сладить. Прокурор — малявка, молодая девушка со студенческой скамьи, воробей против коршуна. Последнее время молчит, боится, чтобы я ее не посадил в лужу, не поддел на крючок. Судья пока еще сопротивляется, но тоже притих. Последнее время уже не кричит, что удалит из зала.— Договорить ему не дали. Открылась кормушка. Баландер стал выдавать завтрак — жидкую смесь воды с крупой. Дед крикнул:

— А ну-ка, лежебоки, поднимайтесь завтракать. На его зов отозвались двое: заспанный литовец медленно сполз с нар и пошел умываться; встал и Юрий, нары которого находились напротив стола. Он прямо с нар перебрался на скамью и, брезгливо морщась, стал хлебать варево. Вскоре с нескрываемым отвращением бросил ложку на стол и начал пить чай с черным хлебом. Этот напиток только условно можно было назвать чаем: светло-желтый, слегка подслащенный кипяток. Да и отчего ему быть сладким, если вместо полагавшихся пятнадцати граммов сахара давали всего одну чайную ложку.

— Кормят, как скотов! — в который раз недовольно изрек он и снова улегся спать. Литовец же сербал свою порцию с неистовым упорством. Несколько раз он повторил:

— Зэк должен свою кровную пайку есть до конца.

Окончив первое, взялся за чай:

— Эх, чифирнуть бы!

— Здесь мужики часто чифирят. Видел за окном куски кирпича? В основном там варим, жарим, когда есть что,— ввел в курс дела Дед.

— Трудно доставать чай?

— Умудряются. Но стоит он больших денег.

— Сколько контейнер?

— Малый — пять — семь рублей. Больший — десять — пятнадцать.

— У нас намного дешевле.

— От него же зубы крошаться, печень разрушается, сердце садится...

— Я никогда не пил и не собираюсь,— заметил я.

— Я тоже отказываю себе в таком удовольствии. Водочки бы дербануть. Это совсем другое дело. А это на любителя,— высказался Дед.

— А я на зоне привык чифирить. Вначале, как и вы, не понимал в этом толка. А сейчас ловлю кайф,— объяснял свое пристрастие Алик.— Жизнь заключенного скучная, необходима разрядка. Вот и приходится искать такое удовольствие, какому на гражданке не придаешь значения. Зэки приспосабливаются даже краску пить...

После завтрака Дед стал собираться в суд. И, к моему удивлению, его выдернули около семи часов утра. На мой вопрос Дед ответил, что здесь всегда так рано забирают. Заранее сгоняют всех заключенных в этапные камеры... Литовец снова полез на нары досыпать. Его примеру последовал и я. В середине дня нас повели на прогулку. Через длинный коридор по ступенькам спустили вниз, в прогулочные дворики. Здесь они были очень маленькие, с неровным бетонированным полом.

— Что у вас все дворики такие мизерные? -— спросил я у Игоря.

— Есть и еще меньше.

— Тут же негде развернуться. Всего около десяти квадратных метров — меньше камеры. И это называется прогулка! Как аист, простоишь все время на одной ноге и снова в душегубку.

— Ничего не попишешь. Вот у нас в Литве дворики большие и порядка больше, чем у вас. Анархия здесь, а не тюрьма. Закрыли камеру на замок и теперь с зэком, что хочешь, то и делай,— высказался вдруг Алик.

Как только оказались в камере, сразу же сбросили с себя одежду, оставшись лишь в трусах. Но и это не спасало от удушливой жары.

— Дед не просил, чтобы ты со мной разобрался? Он мне сказал, что ты в уголовном праве хорошо сечешь,— сказал мне Юрий, вытирая платком стекла своих больших очков.— Помоги мне открутиться от обвинения. Посоветуй, какую позицию занять.

— Дорого тебе будут стоить мои советы,— шутя заметил я.— Ведь за помощь платить надо, а ты гол, как сокол.

— Ничего, разберемся. Не вечно же мне сидеть, кое-что у меня еще осталось. Встретимся, умирать я не собираюсь,— всерьез стал заверять Юрий.

— Ладно. Будем считать, что я пошутил. Ну, что у тебя? Хвались...

— Хвалиться нечем. Как гроза в ясную погоду, свалился на меня арест. Я уезжал в Амурскую область, а здесь уже объявили розыск.

— А семья есть?

— Как тебе сказать? Формально есть: жена со мной не развелась. Но вот сижу уже четыре месяца, она не подала ни одной весточзш. Ни передач, ни перевода нет. А курить хочется, приходится унижаться, просить постоянно. Не говоря уже о жратве.

— Ну, что ж, Юрик, держись: прорвемся Не ты первый, не ты последний в таком положении.

— Мне кажется, что я тяжелее других переживаю. Все вроде привыкли к такой кошмарной обстановке, к таким скотским условиям, а я не могу. К тому же было бы за что сидеть...

— Тебе предъявили обвинение?

— Какое?

— Постановление, за что ты привлекаешься к уголовной ответственности. Там расписаны все твои преступные деяния и статьи, которыми они наказываются, потом указывают права обвиняемого. Внизу — подпись. Такую бумагу ты подписывал?

— Да-да, помню. Там написано, что я, работая директором кинотеатра «Зенит», за три года похитил государственного имущества на сумму три тысячи семьсот тридцать рублей, совершал должностные подлоги, присваивал вещи, оборудование и т. д.

— Тебе предъявили список вещей, предметов, которые ты похитил?

— Нет, называли много наименований, но мне трудно было запомнить.

— Подожди, проводилась ревизия твоей хозяйственной деятельности?

— Проводилась, документальная. В ходе ее выявлено, что трудовые соглашения, которые я заключал с рядом лиц, фиктивные, так как те лица якобы не работали. Сличали ведомости, стали устанавливать людей, за которых я расписывался и получал деньги.

— Это весомые факты как раз для обвинения.

— Но я действительно те деньги себе не брал. Они были нужны, чтобы приобретать стройматериалы для ремонта кинотеатра, для обновления оборудования, оплаты ремонтных работ.

— Скажи, назначалась комплексная ревизия?

— Нет, не было.

— А если она будет проведена, можно установить, куда ; ы расходовал деньги, полученные незаконным путем?

— Почему нельзя, можно! Ведь те же оконные блоки, те же трубы, краска, цемент, саноборудование пошли на ремонт кинотеатра. Оборудование частично, если уже не разбили, имеется в наличии.

— Помнишь, где и что приобретал ты сам?

— Трудно вспомнить. Сколько времени прошло.

— Ну, а что говорит следствие?

— Они мне не верят. Утверждают, что деньги я присваивал. А приобретал оборудование инженер — была такая у нас должность в кинотеатре. Где он и с кем договаривался, сколько платил, я не знаю. Он приходил ко мне и говорил: нужно сто рублей на облицовочную плитку. Я вынужден был доставать эти сто рублей любым способом: составлял фиктивные договора, делал поддельные подписи в ведомости зарплаты; иной раз человек расписывался в ведомости, а я забирал эти деньги и отдавал инженеру. Но, к сожалению, инженер умер, а мне никто не верит. Угрожают пятью годами тюрьмы. Я этого позора не перенесу.

— Не паникуй. Соберись с мыслями, возьми бумагу и не спеша начерти схему, на которой отрази где, когда и что брал, на что использовал, чем это можно подтвердить. От этого зависит твоя судьба. Сможешь все убедительно доказать, тебя освободят из-под стражи и отделаешься только наказанием, не связанным с лишением свободы.

— Бесполезно. Если прокуратура за меня ухватилась, арестовала, то моя судьба уже предрешена. Никто не захочет признать свою ошибку.

— Так ты хочешь, чтобы я тебе помог?

— Конечно, а вдруг... Я не нахожу себе места, просто раздавлен, у меня уже нет сил противостоять, сопротивляться...

— Тогда бери бумагу.

— Взял. Хватит пяти листов?

— Хватит. Расчерти на несколько граф... Так. Пиши в первой: время. Постараешься вспомнить, когда приобретались то или иное оборудование, материалы. Во второй графе пиши, кто приобретал и где; в третьей — что приобреталось (наименование изделия); в четвертой — количество, стоимость; в пятой — где установлено (указать). Привлеченные лица и так далее. Дошло, что от тебя требуется?

— Я же не могу вспомнить каждую мелочь, которую я доставал для кинотеатра? Прошло столько времени! — озабоченно произнес Юрий.

— Захочешь, вспомнишь. Только старайся, чтобы все было точно. Времени у тебя достаточно. Потом будут вспоминаться, всплывать все новые и новые случаи. Главное — настроить память на нужный канал.

— Попробую. Но вряд ли все вспомню.

— Главное, чтобы ты перекрыл ту сумму, которую тебе вменяют, как хищение. Давай начнем вместе, а потом сам продолжишь. И так, что приобреталось?

— Оконные блоки.

— Количество?

— Два.

— Стоимость?

— По 25 рублей.

— Где установлены?

— В коридоре кинотеатра.

— Кто доставал и когда?

— В 1982 году. Кажется, инженер.

— Кто может подтвердить?

— Их устанавливали столяры, работники кинотеатра.

— Понятно. Следующее наименование — ставишь цифру 2. Что?

— Металлические трубы для замены теплотрассы. Отопительные батареи.

— Ну вот, в таком порядке и продолжай...

Юрий стал сосредоточенно заполнять бумажное полотно. Часа через два он несмело подошел ко мне и спросил:

— Слушай. Я вспомнил около пятидесяти наименований затрат. По моему предварительному подсчету получается уже пять тысяч рублей. Перебор. Значит, мне никто не поверит.

— Наивный ты, кореш. Вспоминай и записывай все, что доставалось и устанавливалось. Пусть будет даже на девять — двенадцать тысяч. Тебя это не должно волновать. Чем больше, тем лучше. Пусть следствие проверяет. Главное — перекрыть приписываемую тебе сумму хищения.

— Так. Если я ее перекрою в три раза, то потом меня обвинят в большей сумме хищений, подлоге, злоупотреблениях?

— Но ты ведь указываешь государственную цену оборудования, а оно могло приобретаться дешевле, по блату и тому подобное. К тому же доставал его не ты. Понимаешь?

— Да.

— А по сему — пиши и отдавай следователю заявление: «Прошу проверить мои доводы, назначить комплексную ревизию хозяйственной деятельности и, в зависимости от результатов, решить вопрос о снятии с меня незаконного обвинения». В общем, в таком духе.

— Все ясно,— Юрий взволнованно потер руки. Затем снова уселся за составление калькуляции своей судьбы. Было видно, что у него поднялось настроение, он воспрянул духом. Надежда доказать свою невиновность росла. Несколько дней он старательно вписывал в схему все новые и новые наименования и с нетерпением ждал вызова на допрос. Временами он обращался за советом то ко мне, то к Деду, то к другим сокамерникам, уточняя отдельные детали. Он полностью был поглощен найденным вариантом защиты.

— Дед, а сколько ты под штыком?

— Больше года и все в этой камере.

— А ты, Игорь? — поинтересовался литовец у соседа, который чаще всего или спал, или просто находился в горизонтальном положении.

— Я тоже больше года. На два месяца меньше Деда.

— Айрис, ты говорил, что за взятку осужден/

— Да.

— А какая сумма?

— Одиццадцать тысяч.

— Сколько дали?

— Четыре года.

— Непонятна мне практика судов,— вмешался в разговор я.— В Риге за десять тысяч одному моему сокамернику дали десять лет. По дороге сюда я встретил осужденного из Смоленска. Ему за десять тысяч определили шесть лет. Все, при прочих равных условиях, обвиняются в получении одинаковых взяток, но наказываются по-разному.

— Что там говорить о десяти тысячах! Есть случаи, когда за двести — триста рублей дают по семь-восемь лет лишения свободы,— перебил Дед.— По нашему делу уже одну группу осудили. У них по пятьсот — шестьсот рублей, так им сунули по пять-шесть лет.

— А сколько тебе вменяют?

— Пару тысяч.

— Получишь лет шесть-семь; с учетом возраста,— предсказал я.

— Типун тебе на язык! Сплюнь три раза,— сверкнул глазами Дед, но тут же смягчился и уверенно заявил:

— Никогда они мне такого срока не дадут. Отделаюсь исправительными работами либо стройками.

— Не тешь себя иллюзиями и не обижайся на меня. Но если, как ты рассказывал, твоих подельников суд осудил так строго, то тебе, как бывшему работнику милиции, обязательно год-два добавят. Обязательно! Отношение к нашему брату предвзятое,— убежденно высказался я. Меня поддержал литовец:

— Это точно. В прокуратуре, суде и в милиции относятся друг к другу в случае привлечения очень даже предвзято. Своего обязательно стараются посильнее наказать. Если гражданскому за такое же преступление дают три года, то нашему брату — пять-шесть. Нет никакой солидарности, никакой взаимовыручки.

— Да, мы не медицинские, тем более партийные или советские работники, которые любыми средствами спасают друг друга. У нас стараются топить и как можно надежнее,— поддержал мнение литовца Игорь.— Вот я тоже за взятки арестован. Ничего хорошего не жду. Знаю, что схлопочу лишение свободы, хотя не считаю себя опасным для общества.

— Валерий, я послушал твои суждения. Мне кажется, что ты разбираешься в уголовном законодательстве. Может, ты бы мне помог? Я жду окончания суда. Мне нужно основательно подготовить последнее слово.

— Помогу. Только чуть позже. Который теперь час?

— Без пяти — как сняли, полчаса — как ищем,— пошутил литовец.

— Я не пойму, почему ты уверен, что мне непременно определят лишение свободы, да еще более пяти лет? — не успокаивался Дед.

— Я высказал свое мнение. Факты взятки, хотя, как ты говоришь, они были всего по пять — десять рублей, подтверждают несколько десятков шоферов. Преступление длилось годами, в него была втянута масса людей — только обвиняемых около двадцати человек. Ты представляешь общественную опасность такого явления? Поэтому ваше дело, уверен, находится на контроле в партийных и советских органах, а потому поблажки не жди...

— Но ведь нет доказательств. Мало ли что можно :казать? Например, шофёр говорит, я давал ревизору Букланову двенадцать рублей, когда ехал рейсом на Воронеж — Липецк или Воронеж — Елец. Поднимают -го маршрутный лист, смотрят — число, месяц. Председательствующий спрашивает: «В этот день?» Свидетель- ззяткодатель отвечает: «Наверное, в этот». Прокурор же :воими вопросами старается заставить свидетеля убрать :лово «наверное» и убедить, что все было именно в этотдень. Я же встаю и говорю: «Позвольте, вопрос к свидетелю. Вы можете вспомнить, что делали на следующий день?» Он, естественно, говорит: «Нет, прошло больше года. Нет, не помню».— «А как же тогда помните точно день, когда давали деньги контролерам?» Он, конечно, краснеет, белеет. Судья и прокурор ерзают в креслах и в конце концов свидетель заявляет: «Я точно не помню когда». Я ему еще вопрос: «А кому именно вы давали деньги?» Он говорит: «Не помню. Кто проверял, тому и давал». Меня такие показания устраивают. Но после меня снова прокурор и судья начинают его подводить к нужным показаниям, для этого опять используют проездные документы. Где же законность? Почему я должен доказывать свою невиновность? Где же хваленая презумпция невиновности, которая гласит, что я невиновен до тех пор, пока не будет доказано, что я преступник. А меня арестовали по оговору нескольких человек без всяких доказательств. У нас опять, как в тридцатых — сороковых годах, процветает теория Вышинского: невиновность обвиняемого должна быть доказана самим обвиняемым.

— Оно так и есть. Мы — жертвы времени,— поддержал Игорь.— Сейчас очень модно садить должностных лиц. Вот и прокуратура под различными предлогами хватает людей, арестовывает, а потом уже старается подвести под статью.

— Точно, был бы человек, а статья найдется. Волна идет, и кто под нее попадет, того она утопит,— поддакнул литовец.

— Сейчас уже осторожничают, ибо те, кто расследует, также могут попасть в жернова правосудия. Как я, например. Не разобрался в виновности гражданина, сам получил срок. Поэтому идет у правоохранительных органов детальное исследование обстоятельств преступления, хотя при сохранившейся системе ошибки неизбежны. И по-прежнему невиновные оказываются в местах лишения свободы.

— Вот видишь, ты сам работал в прокуратуре и только сейчас начинаешь все осознавать и понимать, когда почувствовал беспомощность перед аппаратом насилия,— заметил Дед.

— Я бы всех работников милиции и прокуратуры запер в сарай. Продержал бы в нем полгода, а потом позволил бы им решать судьбы других,— высказал свое мнение Юрий.

Он сидел за столом и тщательно вычищал ломтиком черного хлеба миску с остатками хамсы. Хамса была мелкая, уже расползшаяся в грязном рассоле, издавала тухлый запах.

— Эх, маринованную бы сюда, да покрупнее,— переменил тему разговора Айрис.

— Может тебе еще палтуса или красной рыбы подать? — передразнил Игорь.

— Не отказался бы. Ведь говорят, что тюрьма — второй дом, а кормят нас хуже свиней. Мы все-таки люди и еще, может, пригодимся обществу.

— Кому ты нужен? Тебя уже давно вычеркнули из всех списков...

— Ну, не скажи. Приеду домой — семья ждет, родители, ребенок. Работать стану...

— Легко сказать: приеду. Вернешься из заключения, а из квартиры выписан. Не слышал разве о постановлении Совета министров, в котором указан перечень городов, где нельзя прописывать вернувшихся из мест лишения свободы? И если твой город попал в перечень, то не видать тебе больше родных мест.

— Как это так? Я родился, например, в Вильнюсе. Там у меня родители, квартира, семья. А меня к ним не пропишут? — удивленно повел головой литовец.

— Да, к сожалению, так! — подтвердил я,— Даже к жене, к семье нельзя прописаться. Но в том постановлении имеется специальный перечень. Если статья, по которой ты осужден, попала в него, то пропишут, а нет — закрыта дорога. Придется в другую местность уезжать и устраиваться.

— Вот она, родная советская власть! Мало того, что оторвали от семьи, ни за что посадили, так еще и рушат эту семью под корень. Не всякая жена поедет за мужем. Да и неизвестно, где примут судимого. А родители, скажем, старые, немощные, нуждаются в помощи. Да и переезжать из родных мест, где прожил всю жизнь, не каждый решится. Абсурдно. Вот как издеваются над свободой, над правами человека. Конституция говорит одно, а бюрократы делают другое и все это — на уровне правительства и ЦК партии.

— Не надо так обобщать,— вмешался я.— Можно обратиться в Президиум, Совет министров союзной республики и они, в каждой конкретной ситуации, могут, в порядке исключения, прописать к семье, к родителям.

— Пока будешь ходить по инстанциям, по кабинетам, добиваясь того, что положено по Конституции, чтобы позволили трудоустроиться, тебя снова сунут за решетку, уже за тунеядство. Где Ленин с его утверждением, что социализм для человека и во имя человека?

— Зачем так высоко? Просто — очередной перебор бюрократии, очередной акт беззакония и бездушия.

— Освобожусь, не пойду работать в государственное предприятие. Либо в кооператив подамся, либо буду подрабатывать на частной машине,— заявил Дед.

— И я тоже,— поддержал Игорь.

— А я еще не знаю, как придется дальше строить свою жизнь,— горестно вздохнув, невесело проговорил я. После некоторой паузы спросил у Деда: — И много ты заработаешь на машине? Бензин, запчасти, патент...

— Все уже организовано. До сих пор без патента подрабатывал. За каждый выезд имел до полсотни рублей. Это только после работы. А если весь день работать, то несколько сотен закалымлю.

— А милиция? Поймают, оштрафуют, а потом могут и к уголовной ответственности привлечь?

— Я их насквозь вижу... Ты знаешь, как можно узнать переодетого милиционера?

— Это невозможно.

— Легко и просто. Каждый работник милиции носит своеобразную прическу, подстрижен коротко, ровно под горшок, по ней можно определить... А насчет заработка... Я с вокзала до аэропорта сделаю два рейса и почти полсотни в кармане, а если четыре-пять, да в другой город отвезти, то только подставляй карман. Только бы вырваться отсюда. Или, может, частную юридическую консультацию создать на кооперативных началах? Сейчас юридические консультации формально считаются независимыми. А на самом деле адвокат на процессе смотрит то на судью, то на прокурора: как бы не обидеть, не задеть их и выглядеть в глазах подзащитного выразителем его интересов.

— Не всегда это так. Все зависит от адвоката, от его человеческих качеств.

— Знаем мы эти качества; как правило — больше сорвать с клиента. Если сегодня он поссорился с прокурором и судьей и поможет своему клиенту вопреки их мнению, то завтра, когда у него будет другой, третий клиент, председательствующий, государственный обвинитель устроят ему бойню. Будет просить оправдать, а суд назло даст срок больший, чем без участия адвоката. Поэтому адвокат у нас выступает в роли просителя. Хочет, чтобы и овцы были целы, и волки сыты. Сам знаешь. У тебя адвокат был?

— Был!

— Помог тебе?

— Нет. Сорвал с жены около трех тысяч, а весь процесс проспал, даже дело не изучил. В защитной речи не смог по всем эпизодам высказать свою позицию. Бездарь!

— Вот-вот. Только не бездарь он, хотя и такие встречаются, а не захотел глубоко влезать, испугался прокуратуры СССР. А может, даже они его чем-нибудь и припугнули. И так вот каждый из них юлит, не желая идти на обострение. Поэтому я от услуг адвоката отказался. Защищаю себя сам.

— Если бы я знал, что у меня будет такой бездарный хапуга, я бы его просто-напросто прогнал. А вообще, если бы можно было все начать сначала, я бы не взял адвоката. Если брать, то только независимого, толкового работника, который никого и ничего не боится и не поглядывает по сторонам, а режет правду, как она есть.

— Во-во! Если я организую свою кооперативную консультацию, у меня от клиентуры отбоя не будет. Я буду зашибать такие деньги, что хватит на всю оставшуюся жизнь.

— Ты знаешь, мое мнение о роли советского адвоката в судебном процессе почти совпадает с твоим. Настоящей адвокатуры у нас нет. Фикция. Захочет суд — даст срок. Чтобы адвокат реально мог помочь добиться справедливого приговора, он должен быть независимым.

— Валерий, ты — прокурор. Просвети меня немного: у меня тоже был защитник. Я просил, чтобы мне его дали с момента предъявления обвинения, но его допустили к делу только в момент ознакомления с постановлением. В суде он держал себя робко, все смотрел в рот прокурору и судьям. Фактически он мне ничем не помог. Если бы не родственники, сидел бы, как медный котелок. Мне непонятна его роль.

— В соответствии с требованиями УПК защитник должен допускаться к участию в деле с момента предъявления обвинения,— и я прочел чуть ли не лекцию о роли и правах адвоката.

— ...Все мы в тюрьме ожесточаемся,— заметил как- то за ужином Юрий.— Становимся не только злыми, раздраженными, обиженными на весь свет, но и мстительными. Я никогда не прощу своему следователю мои страдания. Я тоже отомщу всем своим врагам за муки, которые пришлось выдержать не только мне, но и моей семье, родным,— подхватил Дед.— Это же надо: из мухи раздуть слона!

— Я тоже не намерен прощать,— вступил в разговор я.— Сколько буду жить, столько буду доказывать истину, бороться за справедливость. Не отомстить, не наказать тех, кто сознательно допускает беззаконие, значит не только унизить себя, но и позволить творить произвол и в отношении других.

— А я не буду никого преследовать. Поскорее только оказаться дома. Очень устал. Хочется забыться, ничего не слышать, не помнить о прошлом,— хмуро проговорил литовец.

— Я старался делать добро, а окружающие платили мне, как правило, злом. У меня складывается впечатление, что общество пропитано нечистоплотностью, у нас ощущается хронический недостаток честности, включился Юрий.

— Послушай, сосед,— обратился я к нему.— Скажи, как на духу, открыто: ты разве сам не обижал других, всегда был порядочен, скромен?

— С кем?

— С окружающими — с семьей, с государством?

— Конечно, нет. Мне за сорок. И пьянки были, и другие женщины, и жил иногда не на свои, а на государственные деньги, но это были эпизодические случаи, не система. А в основном старался работать добросовестно, не считаясь со временем и здоровьем. Другие на каждом шагу злоупотребляют: живут для себя, жируют за счет других, за счет общества — и ничего, все сходит с рук. А мне вот — тюрьма... Я не могу осознать, не могу понять: почему так мне не везет?..

— Знаешь, я много думал, многое понял, но мучает такой неразрешимый вопрос: почему за добро платят злом? Не всегда, конечно, но часто. Почему тебя не понимают? И чем больше вникаю, тем больше прихожу к выводу: чтобы увеличить количество доброты в обществе, чтобы не чувствовать ее дефицит, нужно оыть добрее самому. Если тебя не понимают, то в этом виноват ты сам, ибо не понимаешь других. Не хватает честности вокруг, ощущаешь ее недостаток — стань честнее сам. Пародок- сально, но это так. Попробуй жить по принципу: не пожелай другому того, чего не желал бы себе. И вот заметишь вокруг разительные перемены. Поддерживать такую жизненную позицию немыслимо трудно, но она, только она годится для счастливой жизни.

— Ты городишь сущую чушь! — сердито возразил ДеД- Я прожил жизнь. У меня уже растет внук, видел я тысячи разных людей, в разных ситуациях побывал и пришел к выводу, что надо жить для себя, для своих родных и близких. Выйду на свободу, буду жить только для себя.

— Вот видишь, ты же сам себе противоречишь. Говоришь — для себя и тут же расширяешь круг: для родных и близких. А если чуть больше расширить круг? — возразил я.— Ведь мы сталкиваемся ежедневно, как правило, с одними и теми же лицами — делай им добро. Они, в конечном счете, отблагодарят тем же. А за зло всегда приходит отмщение. Я это испытал на себе.

— А вот что ты скажешь, если я, работая ревизором, выявлял у водителей безбилетных пассажиров и не записывал им нарушения, не составлял актов, то есть фактически делал добро за минимальную оплату. А в конечном счете это обернулось для меня личной трагедией. Они сейчас дают на меня показания и говорят, что я взяточник. Вот тебе пример, как за добро платят злом. А составлял бы я, как положено, акты, их лишали бы премиальных и других льгот. Они потеряли бы в десятки раз больше. Возрази, попробуй.

— Тут яркий пример того, как допускаемое тобой беззаконие привело тебя в тюрьму. А водители не виноваты. Они просто честно рассказывают о том, что было. Ведь в душе они вас, ревизоров, всегда презирали за взятки, между собой об этом говорили. Ваши же злоупотребления толкали их на провоз безбилетных пассажиров и на другие нарушения. Вы их заражали уверенностью в ненаказуемости беззакония, нравственно разлагали их. А теперь хотите, чтобы они вас выгораживали, скрывали такой бессовестный грабеж. Здесь как раз и сработал принцип: что посеешь, то и пожнешь.

— Ладно, хватит спорить,— нетерпеливо перебил Игорь.— Об этом издавна толкует все человечество и не может прийти к общему знаменателю. Каждый живет так, как хочет, как понимает. Лучше, Валерий, помоги мне написать последнее слово.

— Жить так, как хочешь, не дадут,— поправил Юрий.

— Если следовать твоей логике, Дед, то я должен помогать Игорю только за плату. Как же быть? — иронично спросил я.

— Но ведь мы в особых условиях. Живем рядом, ежедневно общаемся друг с другом. Надо помочь,— неуверенно промямлил Дед.— В такой ситуации я бы тоже помог.

— Снова расхождение между словом и делом. То ты утверждаешь, что надо жить только для себя, то вдруг предлагаешь помочь соседу. Вольно иль невольно приходится жить рядом с людьми, значит, и помогать друг другу. Без этого вообще не будет жизни. Давай, Игорь, бери бумагу и садись за стол. Начнем работать.— Все замолчали.

— Тебе нужно рассказать, за что я привлечен?

— Да, для ориентировки.

— Значит, я работал в ОБХСС районного ОВД. Однажды приехал ко мне знакомый армянин и попросил разобраться с заведующим столовой. Тот задолжал и не хотел возвращать деньги. Я согласился. Проситель был на машине, и мы поехали. Вошли в кабинет заведующего столовой. Я проверил работу, выявил ряд нарушений в продаже мясной продукции. Взял объяснение и изъял по протоколу из стола заведующего четыреста рублей. Мы уехали в отдел, но этот армянин попросил отдать ему объяснение, протокол и деньги, так как он, мол, обещал заведующему все уладить и тем самым хотел установить с ним контакт, чтобы отовариваться продуктами. Я поверил ему и отдал деньги, протокол и объяснение заведующего. И через некоторое время мне предъявили обвинение в получении взятки и злоупотреблении служебным положением. Второе, в чем меня обвиняют, состоит в следующем. Тот же армянин как-то рассказал, что приехал его земляк, остановился у любовницы и у нее в квартире припрятал бутыль со спиртом. Попросил съездить на квартиру и изъять эту бутыль. Мы поехали. Действительно, в квартире я изъял бутыль спирта, составил протокол, взял у приезжего объяснение. Приезжий начал умолять, чтобы я не передавал материалы по инстанции, не регистрировал их. Оставшись наедине со знакомым, я снова передал ему все письменные материалы, а бутыль со спиртом осталась в его машине. Мне снова вменили взятку и злоупотребление. Вот и все мои похождения.

— Непонятно. Что ты все-таки имел от этого?

— Ничего. Просто иногда пользовался машиной армянина. Раза два он возил меня в ресторан, где угощал за свои деньги.

— Обо всем этом ты рассказал в суде?

— Да. Решил не скрывать.

— А армянин что говорит по поводу присвоения денег, спирта?

— На следствии он сказал, что я забрал себе и деньги, и спирт. А потом, когда встал вопрос о привлечении его к ответственности как соучастника, скрылся.

— Так. Ему обвинение предъявили?

— Нет.

— Значит, его не разыскивают?

— Разыскивали. Объявили розыск по милицейской линии.

— Разве можно объявлять розыск, если ему не предъявлено обвинение?

— Местный розыск — могут. Милиция все может. Но его не нашли.

— Его и в суде не допрашивали?

— Нет.

— Странно. Без такого важного очевидца, фактически соучастника, рассматривать дело нельзя. А если он скажет, что вернул деньги владельцам? Тогда уже не будет взятки. Да мало ли что он может заявить. К тому же показания соучастника на предварительном следствии нельзя положить в основу приговора. Их нужно проверить в связи с твоим заявлением.

— Я же не могу заставить суд не судить меня.

— Это так. Но от суда закон требует полноты, всесторонности исследования обстоятельств. А иначе приговор будет незаконным и подлежит отмене.

— Надежды у меня на оправдание нет.

— Не падай духом. Давай сядем вместе, детально во всем разберемся, аргументированно напишем последнее слово. На адвоката надейся, а сам не плошай.

— Поэтому я и прошу тебя.

— Тогда пиши: «Гражданин судья! Я не юрист. Пришел в органы, не имея никакого опыта. Перенимал все у старших товарищей, познавал азы и специфику на ходу, гоняясь за показателями. Для работы необходимо было иметь своих людей, которые информировали бы о фактах нарушений правил в торговле и других сферах. Таким своим помощником я считал Манукяна. Он был своим человеком на рынке, в некоторых торговых точках и обладал обширной информацией. Но за помощь я обязан был ему хорошо платить. И поэтому я пошел у него на поводу и, не зная тонкостей законодательства, воспринимая свои действия как малозначительное нарушение, совершал вышеуказанные противоправные действия. Умысла на завладение чужими деньгами, на незаконное обогащение, то есть на взятку, у меня не было...»

Завершалось последнее слово душещипательными фразами о молодости и доверчивости подсудимого, его непрофессионализме и тяжелом семейном положении. Речь заняла пять тетрадных страниц. Шлифовали ее коллективно, всей камерой, вносили поправки, дополнения, пока не пришли к выводу, что лучше ничего не придумаешь.

— Ну, а теперь можно и перекусить,— предложил довольный Игорь. Он достал недавно полученный от родственников пакет с продуктами.

— Не против,— сразу согласился я.— Голод постоянно мучает. Кажется, съел бы целого кабана.

— Это только кажется. А начнешь есть — несколько кусочков сала или мяса — и уже насытился,— заметил литовец.

— Это факт,— поддержал Дед.— Вот мне жена передает в суд продукты. Ну, думаю, сейчас наемся до отвала. Ан нет — откушу пару раз — и готов. Желудок в тюрьме уменьшился, наверное, раза в два...

— А разве у вас в судебном заседании разрешают передавать продукты? — удивился я.

— Нет, конечно. Но я договорился с охраной. Они тайком приносят мне в камеру во время перерыва. А как быть? Мы ездим в суд уже третий месяц. Горячего не привозят, а на сухом пайке язву быстро наживешь.

— Я ездил в суд почти полгода, и нам не давали даже сухого пайка...

— А ведь работники следственного изолятора обязаны привозить горячую пищу подсудимым.

— Существует инструкция, согласно которой конвой поступает в распоряжение судьи и выполняет все его требования, в том числе: покормить осужденного, предоставить свидание с родственниками, адвокатом и тому подобное. С разрешения судьи и по заявлению родственников судья выдает официальное разрешение, заверенное его подписью и печатью, и конвой обязан доставить продукты, проверив, нет ли чего запрещенного, и выдать арестованному,— профессионально разъяснил литовец.

— Вот видишь, жена вправе меня кормить.

— Нет. Ведь разрешения судьи она не получала. Но какая нам разница? Приносит, значит, молодец. Говори ей спасибо.

— Да она у меня деловая старушка! Каждый раз к обеду приходит, а если сама не может, то присылает дочь с внуком. Приятно и больно смотреть на карапуза. У меня, старого волка, слезы навертываются.

— Садитесь к столу,— пригласил Игорь, разложив нарезанное сало, лук, чеснок, помидоры.

— Барский стол,— потирая руки, воскликнул литовец.

Все дружно навалились на еду и мгновенно прикончили ее. Юра, Игорь и Айрис улеглись на нарах и стали травить анекдоты.

— Давай сыграем партию? — предложил Дед.

— Идет! Надеру тебя!

— Ну-ну! Меня здесь мало кто обыгрывает...

— А я попробую. Обыграю только так, в одну калитку.

— Хвалиться — не бревна таскать.

Мы склонились над шахматной доской...

— Шах! — вдруг громко объявил Дед.

— Вижу, вижу. Незачем кричать!

— Ты же хвалился, что меня наколешь? А уже проигрываешь.

— Просто устал я от жары, от нехватки кислорода и поэтому прозевал ход,— оправдывался я.

— Не надо! Я нахожусь в таких же условиях, как и ты. К тому же гораздо старше тебя, и до сих пор мой ум-разум зациклен на судебном заседании.

— Ну, ты уже привык к этому климоту, к изнурительной жаре, вони, а я новенький, еще не адаптировался...

— Плохому танцору, говорят, яйца мешают. Так и тебе. Не можешь, не берись. Надумал с кем тягаться... Перед тобой — чемпион тюрьмы!

— Кто, кто? Какой ты чемпион, просто на халяву выигрываешь. В тюрьме найдутся и получше тебя.

— Никого здесь нет. В основном деградированная публика. Только в этой камере собралась интеллигенция. Да еще с малолетками должностные лица сидят, но те недалекие, среди них самое большее кто-нибудь техникум заканчивал...

— Разве интеллигентность зависит от образования? Я считаю, что есть люди, не имеющие высшего образо-вания, но гораздо эрудированнее многих дипломированных, а об интеллигентности и говорить нечего. На мой взгляд, интеллигентность — это то, как человек относится к окружающим...

— А на мой взгляд, интеллигентный человек — это и работник умственного труда, и любой гражданин, которому присуща тактичность,— высказался Айрис.— Вы помните рассказ Льва Толстого «После бала»? В нем полковник на балу вел себя как интеллигент: вежлив, обходителен. А на следующий день на плацу он хладнокровно, безжалостно следил, чтобы его солдаты добросовестно забили палками насмерть провинившегося рядового. Можно ли его назвать интеллигентом?

— Да у нас миллионы людей в заточении, за колючей проволокой. Можно ли тех, кто их туда насильственно загнал, называть интеллигентами? — с нескрываемым сарказмом бросил Дед.

— В том, что десятки миллионов находятся в местах лишения свободы, виноваты не отдельные должностные лица, а система, государственная политика. Интеллигентность же требует от каждого человека милосердия, доброты и чести. Инструкции, приказы не могут отменить норм и требований человеческой морали.

Вечером резко заскрежетали дверные запоры. К нам прибыло пополнение — двое рослых черноволосых парней. Один был стриженый, второй обладал пышной шевелюрой и пушистыми казачьими усами. Старожилы камеры встретили их радостным гомоном. Из их сумбурного разговора я понял, что оба парня уезжали на этап и вернулись из родных мест с сумками, набитыми продуктами. Оба сразу разделись до трусов и, устало опустившись на скамью, стали делиться новостями.

— Отмерили мне восемь лет,— говорил усатый Александр.— Прокурор попросил восемь, суд и удовлетворил его. Адвокат только рот раскрыл от удивления. Я к нему: «Ты же говорил, что не должны осудить за убийство?» А он плечами пожимает, глазами выпуклыми хлопает: «Ничего не могу поделать. Я думал, я полагал...» Так бы и сунул кулаком в жирную морду! Образина! Деньги взял немалые, еще жена ему триста в лапу сунула. А он в суде задал только несколько вопросов. Вот и вся его защита. Надул, подлец! — Выщербленные, ощеренные желтые зубы, чуть выдвинутая челюсть, жаркий блеск глаз, очень подвижные мощные руки свидетельствовали о его буйном нраве.— Я ему говорю: «Ты ко мне в КПЗ не приходи, а то я за себя не ручаюсь!» В ментовке удалось повидаться с женой, тещей, сестрой и малышом. Родные передали мне прорву жратвы. Еле дотащил. Ты, Дед, займись ею. Колбасу, сало — отдельно, лук, чеснок — в мешочки. Сидеть мне и сидеть. Настроения никакого нет. Как дубиной по голове, когда услышал, какой мне определили срок.

— А я загорал до закрытия дела. В КПЗ — все знакомые. Сразу же сообщили моим. Те приехали и тоже навезли жрачки навалом. Ел, сколько душе угодно,— рассказывал другой возвращенец — молодой, гибкий, с атлетически сложенным телом, попыхивая сигаретой. Небрежно бросив начатую пачку на стол, пригласил:

— Налетай, братва, подешевело: были рупь, стали два.— И, как бы опасаясь, что его перебьют, продолжил: — Сижу сытый, вымытый и жду, когда же вызовут к следаку? Да и с адвокатом хочется перебазарить. Он вроде толковый малый. Его мои хорошо задобрили, вот он и старается. На третий день потянули меня наверх. В кабинете — следователь и адвокат. Я полистал, полистал дело, что мне его читать?.. Сам уже все рассказал, дал полную раскладку. Спрашиваю адвоката: «Что мне будет?» А он успокаивает: «Не переживай, все будет нормально». Дает понять, что потом, наедине, поговорим. Следователь делает вид, что ему не интересны наши разговоры, ворошит себе бумаги. Адвокат стал читать дело, а я заскучал. Гляжу в окно, а там гуляют такие девочки! Все вокруг утопает в зелени, в солнечных лучах. Птицы летают, щебечут — и такая тоска меня взяла! Думаю: вот возьму и сигану в окно, убегу... Так на волю захотелось, не передать!

— Сейчас искупаться бы, да полежать на солнышке в песке,— дополнил его Юрий, вытирая полотенцем потные шею и лицо.

— А мне бы сейчас,— под кусток, принять сухенького с шашлычком да поплавать,— поддержал Дед.

— Да молодицу красивую под бок,— мечтательно произнес литовец.

— Адвокат дочитал дело,— продолжал прерванный рассказ стриженый парень.— Говорит: «Ну что? Давай подписывай. У тебя есть какие-нибудь дополнения, ходатайства, заявления? Согласен?» Я посмотрел на него и думаю: «Если у тебя нет, ты специалист, я тебе заплатил, то у меня тем более ничего нет». Подписали мы протокол. Следователь и говорит: «Я вас оставлю наедине,только перейдите в соседний кабинет, ко мне должны зайти». Вышли мы. Адвокат тихонько шепчет: «Года три, самое большое. А нет, так химия». Мол, будет стараться. Я ему: «Делай все, что можно, в долгу не останусь». Он палец к губам: об этом потом. Сейчас, дескать, главное, чтобы я держался, не путался в показаниях. Перебазарили мы с ним и меня снова — в КПЗ. Камера оказалась сырой, несмотря на то, что на улице сушь и жара. Нас набралось трое. Заварили чифир. Слышу, в соседней кричат: «Саша, отзовись». А тот молчит. Тогда и я стал кричать...

— Мне тогда не до тебя было,— пояснил Александр.— Только что привезли из суда. Не знал, куда деваться, места не находил. Все кипело внутри. Несколько часов не мог успокоиться. А потом мой сокамерник тоже заварил. Мы с ним зачифирили, я и забалдел. Только чай и привел в чувство. Тогда-то я и услышал твой голос. Чифирили мы по-черному — день и ночь...

— А как у тебя с женой дела? — поинтересовался Дед.

— Нормально. Будет ждать, куда денется.

— Ты не переживай особо, суд будет рассматривать кассационную жалобу. Адвокат подпишет?

— Пошел он...— выругался Александр.— Надежды на него у меня совсем нет. Ворон ворону глаз не выклюет. Все они заодно... Правда, жена говорила, что адвокат обещал написать...

— Ты на адвоката надейся, а сам напиши. У нас теперь есть свой прокурор,— Игорь кивнул в мою сторону.— Мужик толковый. Ты его попроси, он тебе лучше любого адвоката накатает. Только долго не раздумывай. Наш прокурор этапом идет на зону. Через пару дней его могут забрать.

— Если бы он толково написал, да эта жалоба помогла, я бы его озолотил...

— Пишет он классно,— рекламировал меня Игорь.

— Слышишь, как тебя зовут? — заинтересованный Александр обратился ко мне.

— Валерий.

— Так ты напишешь? — как-то бесцеремонно-уверенно спросил он.

— Напишу.— А сам подумал: «Парень нагловатый».

— По дороге нас шмонали, ничего не нашли,— продолжал Александр.— А здесь отобрали полста рублей. Потрошили вещи. Саня пытался отвлечь пушкаря, но неудачно. Пакет с чаем я перекинул, а деньги не успел. Нашел, скотина. Мы его упрашивали, но бесполезно. Составил протокол и изъял.

— Я же тебе моргал, изо всех сил пытался отвлечь, а ты давай с ним спорить. Вот и результат,— вздохнув, пояснил Саня.

— Да плевать мне на те деньги. Сколько уже отнимали у меня в тюрьме? Я не переживаю. Наверное, только одну кассу со свиданки я и сумел провезти.

— А на что ты здесь тратишь деньги? И сколько эта касса? — удивленно спросил я.

— Как на что? — не менее удивился Александр.— На чай. А касса — это тысяча.

— М-да,— покачал я головой. Чтобы не выглядеть белой вороной, сразу же перевел разговор:

— Сколько у тебя детей?

— Трое.

— Возраст?

— Меньшему годик, старшей — пять лет.

— Где живешь?

— В деревне.

— Судя по разговору, ты — хохол?

— Угадал, приезжий. Женился здесь и остался.

— Хорошо жили?

— Неплохо. Имели большое хозяйство, пили, гуляли, работали. Вкалывать основательно приходилось. Да я работы не боялся. Бог силой не обидел.

— Как жена относилась?

— А что жинка, куда она денется? И теще я нравился. На столе всегда бутылка, когда в гости заходил. Ну и пахал, конечно: корова, двое поросят, теленок, утки, куры, гуси. Вся живность требует ухода. И у тещи — хозяйство.

— Жена-то будет ждать, срок немалый?

— Ха-ха-ха! Будет ждать? Ты лучше спроси, вернусь ли я к ней? Такого хлопца пошукать треба.

— Тогда не огорчайся. Ты крепкий, время пролетит незаметно.

— Не надо меня успокаивать. Я сам кого хочешь успокою. Не привыкать.

— Значит, уже сидел?

— Три года отпахал на хозяина. Вышел, решил завязать. Но вот — стечение обстоятельств, и я снова сел. Ты бы мне помог написать? А что от меня зависит, я сделаю.Вижу, ты — парень-рубаха.

— Ты меня еще не знаешь. Дед, отшарашь ему кусок колбасы. И чтобы никто его не обижал. А не то — моргалы выколю,— грозно, не то серьезно, не то шутя, предупредил Александр.

— Брось заниматься ерундой, отдыхай. А потом сядем и напишем твою жалобу.

— Чифиришь?

— Нет.

— Эх, зря! А мы сейчас заварим. Игорь, давай, кипяти воду,— приказал Александр. Игорь слез с нар и стал что-то искать под матрацем. Вскоре он извлек два провода, оголенные с одного конца, на другом — лезвие бритвы. Он налил воды в литровую банку, опустил в нее провода с лезвием, вывернул одну из ламп дневного освещения над дверью и вставил оголенные концы провода в отверстия, словно в розетку. Посыпались искры, и «мастер» испуганно спрыгнул с выступа унитаза, на котором стоял.

— Не трусь, не... Пробуй еще раз.

— Сейчас. Ты же видел, как искрило.

— Аккуратней вставляй провода, друг друга чтобы не касались.

— Сам попробуй, советы хорошо давать,— буркнул Игорь, но снова полез подключать самодельный кипятильник. На этот раз ему удалось подсоединиться к электросети.

— Заваривай,— негромко приказал Александр.

— Давай, я сделаю заварку,— предложил Айрис.

— Ты все испортишь, не треба.

— Не суй... в муку, не делай пыли,— возразил литовец.— Я знаю, где что... Санек, помоги.

— Кирпичи за оконной рамой, в нише. Нашел?

— Нашел.

— Поставь на них миску с водой.

— Поставил... Чтоб тебя! Опять долбануло!..

— Возьми старую простыню, смочи в жире и подожги. А лучше кусок сала запали.

— Сало жечь? Лучше его отправить в желудок.

— Небольшой кусок надо. Горит, как бензин.— Вскоре в нише окна запылал небольшой костер.

— Юра, возьми полотенце и гони дым в окно,— распорядился Александр.

— Нашел и мне занятие,— недовольно проворчал

Юрий, но взял полотенце и стал гнать дым за окно, боязливо оглядываясь на двери.

— Глазок бы закрыть.

— Наоборот. Пусть смотрит — ничего не поймет. В хате — семь человек. Митусня.— Когда закипела вода, литовец засыпал заварку в миску.

Вскоре кружка с чаем появилась на столе. Не дожидаясь, когда остынет, Александр, жадно глядя на темную, чуть загустевшую жидкость, стал переливать ее из одной посудины в другую. Затем попробовал на вкус и восторженно объявил:

— Лады, самый кайф! — Глотнул раза три и передал кружку подошедшему Игорю. Тот тоже отпил три глотка.

— Дед, будешь?

— Нет. Сердце не позволяет.

— Не хочешь, не надо. Валерий, иди глотни.

— Нет, спасибо. Пейте без меня.

— Иди-иди, не ломайся. Это полезно.

— Нет, мое здоровье тоже не позволяет...

— Наше дело — пригласить, а ваше — отказаться,— иронически заметил Айрис. Он взял кружку и, чмокая, стал смаковать содержимое. Юрий тоже отказался. Саня с явным удовольствием составил компанию чифирщикам:

— Балдеж!

— А у меня ни в одном глазу.

— Тебе бы пару литров. Здоровый как бык.

— Не отказался бы.

— А я и от этого словил кайф...

— И у меня чувствуется кое-какой прилив сил...

— Пей еще.

— Нет, хватит. Тоже боюсь за сердце: что-то пошаливает. Допивай сам.

Больше никому Александр не предлагал. Допив все, он поставил кружку на стол и попросил литовца еще налить кипятка. Снова вскипятили воду. Александр высыпал 50-граммовую пачку чая:

— Эх, что бы я делал без чая?! Все удовольствие — в нем. Никому не трогать! — Накрыв кружку, он осторожно поставил ее под нары и опасливо зыркнул на двери:

— Не дай Бог, пушкари нагрянут.

— Не зайдут. Они в нашу хату не очень-то заглядывают,— успокоил Дед.

— Не скажи. Ты помнишь, как в прошлом месяце шмонали, все перевернули? И сейчас запросто могут сунуться,— заметил Игорь.

— Тогда давай, доставай из-под шконки. Да побыстрее раздавим,— заторопился Александр, посматривая на двери. Вскоре содержимое, уже черного кофейного цвета, несколько раз переливали из банки в банку, а затем снова по очереди пили крепкий чай — чифир. На этот раз уговорили и меня. Я сделал традиционные три глотка и передал кружку очередному. Потом кружка еще дважды возвращалась ко мне. Вскоре я почувствовал учащенное биение сердца, горячая кровь ударила в голову, застучало в висках. Но настроение было каким-то приподнятым, радужным. Ощущался прилив сил, какая- то легкость во всем теле... Но скоро появилась тупая боль под левой лопаткой, заболел желудок.

«Нет, я не гожусь для таких напитков»,— беспокойно подумал я и объявил всем:

— Баста, мужики. Больше я пить не буду.

— Как хочешь. Нам больше достанется.

— А что, здоровье пошаливает?

— Да, сдаю потихоньку. На свободу давно пора...

— На свободу все хотят, но не всем дано быстро вырваться отсюда...

— Ты мне помоги только нашрайбать жалобу,— не забыл напомнить Александр.

— Напишу. Давай только сначала отдохнем.

— Ты хочешь жрать?

— Нет, мы уже поужинали.

— Ничего. Сейчас я тебя угощу деревенским сальцем, колбаской, лучком, чесночком и будешь ты у меня здоров,— заверил он и мгновенно разложил на столе продукты. Аппетитный, дразнящий запах всех приковал к столу. Многие сглатывали слюнки... Наконец Александр широким жестом пригласил всех за стол и, будто не замечая предупредительных подмигиваний Деда, стал большими ломтями ломать и резать продукты. Все дружно набросились на еду. Угощающий еле успевал подкладывать из домашней сумки. Дед не выдержал и недовольно заметил:

— Ты что, одним днем живешь? А что через неделю жрать будешь?

— Ничего, дедуся, не... прорвемся. Не впервой голодать. Гуляй, братва, пока я добрый.— Постепенно все замедлили жевательный ритм и стали отходить от стола. Но Александр, не обращая на это внимания, доставал из сумки и предлагал все новые угощения. Его поведение явно злило Деда, но он молчал, покашливая и сердито поглядывая на хлебосола.

— Давно не видел такого изобилия,— заметил я.— Не хватает только фруктов на десерт.

— Прабач, чем богаты, тем и рады.

— Да нет, я пошутил, очень благодарен тебе за щедрость. Просто мы здесь оголодали.

— Вырвешься из-под замка, будешь лопать, сколько душе угодно.

— Как вырваться — вот вопрос. Крепка власть и стены тюремные крепки, больше метра толщина у них,— осадил Дед.

— Хорошо, что ты напомнил о стенах. Мы хотим дырку сделать, чтобы передавать кое-что из одной хаты в другую.

— Как пробьете стену? — не понял литовец.

— Очень даже просто. Ты слышал, что оттуда постоянно стучат? Там, где труба проходит. Это к нам прокладывают дорожку. А я отсюда начну долбать.

— Тебе придется больше недели ковыряться: кирпич крепкий.

— За сутки сделаем связь. Надо только точно угадать место долбежки, а то еще разминемся. Юра, покарауль у глазка, а я узнаю у соседей, куда точнее двигаться...

Игорь забрался на решетку окна и прокричал: «Пять! Шесть! Пять! Шесть! Отзовитесь?!»

— Есть контакт! Теперь за работу!

...Все притихли, когда Игорь стал кричать, склонившись над отверстием в стене размером не более трех сантиметров.

— Неужели продолбил? — спросил Дед.

— Да. Видны соседи.

— Спроси, есть ли у них чай? — воспользовался случаем Александр.

— Подожди, сначала пусть подгонят литературу.

— Судак, у вас детективчик какой есть?

— Нет.

— А про Сталина, про репрессии?

— Есть. Журнал «Огонек».

— Давай!

— Спроси, есть чай и могут ли они достать? — настаивал Александр.

— Судак, а у вас чай есть?

— Немножко. Подгоним.

— О, будем должны!

Вскоре через отверстие в тонких свертках стали передавать журналы, чай. Наладилась постоянная вещественная связь.

На следующий день Александр не отходил от меня, постоянно напоминал о жалобе. А у меня с утра болела голова. С вечера в камере долго не засыпали. Несколько раз заваривали чай, делились новостями. Долго обсуждали, где кто будет спать, ведь в камере семь человек. Александр заявил, что он спать не будет. Но ему на всякий случай постелили матрац на полу. Мне отвели второй ярус и даже выделили матрац, правда, без подушки и простыни. Подушек было всего четыре, а простыней пять. Рано разбуженный шумом, я долго лежал, вглядываясь в потолок, до которого легко было дотянуться рукой. Повернувшись на бок, вдруг заметил на черном грязном матраце что-то серое, ползущее. Когда внимательно рассмотрел, понял, что это — вошь. Брезгливо, но тщательно осмотрел телогрейку, которая лежала под головой вместо подушки, и тут же спросил у проснувшегося Деда:

— Слушай, я обнаружил вошь на матраце. Что, здесь вши постоянно водятся?

— Нет, не было. Это, видимо, привезли либо вы, либо они,— указал он на прибывших сокамерников.

— Жуть! Чего только не увидишь в тюрьме: и клопов, и вшей, и тараканов. Вся нечисть здесь собрана, словно зоопарк паразитов.

— Оно так и есть. Мы ведь тоже считаемся паразитами общества.

— Мы не паразиты, а болячки на здоровом теле, которые нудят, болят и дают о себе знать.

— Какая разница. Все равно — отбросы. А здесь мы тоже встречали паразитов всех мастей. Месяц назад уже было нашествие вшей на нашу хату. Еле избавились. Всю одежду сдавали в прожарку, постельные принадлежности тоже. Сами проверялись, несколько раз в камере делали санобработку. Кажется, вытравили всех. А сейчас снова завезли. Не камера, а этапка. Кого только сюда не подселяют! Скотный двор.

— Ты не обижайся! Я же не выбирал. Меня привезли и закрыли дверь на замок.

— Я не о тебе говорю. С такими, как ты, интересно пообщаться, да и советами помогаешь. Скажи, почему Александра, ранее судимого, к нам подселили?

— А кто их знает? Что хочет администрация, то и делает.

— Парень он неплохой. Скучать не дает.

— Всю ночь бушевал... Ни минуты покоя от него нет,— недовольно ворчал Дед. После подъема он тщательно осмотрел запасы продуктов и остался недоволен: щедрость Александра способствовала их заметному таянию. Возразить или ограничить сокамерников в питании Дед не решался, а только недовольно покашливал и ворчал. Проснулся литовец. Глаза красные, веки набрякли.

— Сколько времени?

— Скоро шесть.

— Поспал только два часа.

— Спи еще, кто тебе мешает? — буркнул Дед.

— Похавать надо: пайку съем и снова завалюсь.

Спустя время загремели засовы кормушки и баландер, всунув голову в кормушку, громко спросил:

— Завтракать будете?

— А как же!

— Подходи.

— Сколько брать будете?

— Все семь.

— Тогда бери и не чухайся.

— Беру, беру! Горячая миска, зараза.

— А что на первое? — оторвав голову от подушки, спросил Юрий.

— Сидишь уже третий месяц, а не знаешь. Суп перловый, с водой.

— Я не буду есть.

— Как хочешь!

Попробовав несколько ложек безвкусной похлебки, я отодвинул миску. Дед даже не притронулся. Только литовец заставил себя доесть до дна.

— Бурда, но жрать надо. Дорога мне предстоит длинная. А в поезде не кормят.

— Убери посуду! — скомандовал ему Дед.

— Сейчас.

Содержимое остальных мисок оказалось в унитазе, а пустые миски — на полу, возле двери. Вскоре снова открылась кормушка, и мы вернули пустые миски.

— Колбасу подавать? — спросил баландер.

— Какая?

— Обычная.

— Покажи. Фу, запашок идет. Не будем. Жрите сами и начальника угостите. Гнильем кормят!

— А ты думал, тебе отбивные подадут?

— Никто не ждет. Но хоть бы на положенные копейки нормальную пищу давали, а не отходы. Где жратву забракуют, сразу ее в тюрьму завозят. Нате, зэки, жрите, травитесь, гробьте свое здоровье!

— Наш брат неприхотлив, выживет.

— Тише, раскаркались, словно вороны! — раздраженно заметил полусонный Юрий.

— Спи! Сутками с постели не поднимаешься и все никак не выспишься...

— А я тоже завалюсь. До обеда не будить. Только при пожаре и других стихийных бедствиях поднять в первую очередь,— пошутил литовец и полез на второй ярус. Судя по донесшемуся вскоре негромкому похрапыванию, уснул он очень быстро. Дед спать не ложился: стал собираться на суд.

— Тебя завтра должны на этап дернуть,— предупредил он меня.

— Как завтра? Ты же говорил, что этап на Саратов через каждые десять — двенадцать дней.

— Теперь расписание поменяли. Хотя можешь и не уехать. Сколько дней ты здесь?

— Восемь.

— Должен уехать.

— Быстрее бы прибыть на место, надоели неустроенность, шмоны один за другим, отстойники, душные камеры, постоянный голод, нервотрепка...

— Я здесь уже второй год, всякое и всяких видел... Некоторые больше месяца здесь гнили.

— Почему?

— А потому, что конвой их не забирал. Спустят вниз, в отстойник. Помаринуют, а потом говорят: «Вы бывшие сотрудники органов, вам необходима изоляция, а у нас отдельной камеры нет. Все забиты». И возвращают снова.

— Бардак!...

— Ты думаешь, на зоне будет легче?

— Не знаю! Ничего не знаю,— удрученно ответил я.

...В тот день мы стали бухать с утра, Александр заарканил меня пораньше.

— Вначале я выпросил у женки,— стал рассказывать он,— стаканчик самогона или опохмелки. Голова, помню, как чурбан гудела. Полегчало. Жинка сказала, чтобы я привез сена. Привез два воза. Затем теща пришла, попросила ей привезти. Помог и ей. Как же теще отказать? Заработал бутылку. С женой в обед приняли. Вечером к нам пришел кореш Витька. Мы с ним по кружке бражки выцедили. За ним пожаловала его шкура, Тонька, баба сорви-голова. Познакомился он с ней в Москве, потом она приехала к нему. Пожила месяца два и смылась. Потом снова приехала. Пожила, пожила и пошла к Семену. Перекантовались у него несколько недель, поругалась и опять вернулась к Витьке. Нигде не работала. Моталась от одного мужика к другому. Она принесла бутылку вина. Оприходовали и ее. Показалось мало. Моя жинка с Тонькой сходили в магазин, принесли еще бутылку. Раздавили. Потом опять пили бражку. Захмелели. Жинка пошла управляться по хозяйству, а Тонька улеглась на диване. Я сел возле нее. Она и давай меня целовать. Я оттолкнул ее и пересел за стол. Витька стал материться: потаскуха, мол, и здесь не выдерживаешь, при мне пристаешь к другому. Она стала орать на него. Такой гвалт устроили, что дети проснулись и заплакали. Я попытался успокоить гостей... Где там! Витька съездил Тоньке по уху, та его поцарапала. Наконец они выдохлись, успокоились. Тонька заплакала, потом легла на диван, отвернулась к стенке и закемарила. Но быстро проснулась, вскочила и — снова к Витьке. Они так орали друг на друга, что стекла в окнах дребезжали. Малыш в люльке плачет, трехлетняя дочка дрожит, ревмя ревет... Как в дурдоме! Я кричу: «Перестаньте, дурни, детей перепугали». Взял мальца на руки, успокаиваю, а парочка продолжает орать. Вижу, ничего не понимают. Витька был ближе ко мне, я ему и пригрозил, что если не перестанет выступать, то успокою. Нервы взвинтились, в голове шумит, кружится. В одной руке держу малыша, а другой кулаком замахиваюсь. Витька хватает железную кружку — и на меня, сейчас ребенка ударит и убьет. Свободной рукой хватаю со стола нож и, со всего размаху, не глядя, бью. И надо же, прямо в сердце попал. Он с копыт... Лужа крови. Тонька нагнулась и как закричит: «Кранты!» Я посмотрел — точно, не дышит. Что делать? Тонька говорит: «Давай вынесем и закопаем». Понесли из дома. Пьяный, не соображаю. Отнесли и бросили у забора в конце деревни. Идет моя теща, я ей рассказал, что убил Витьку. Та побежала, разбудила тестя. По дороге их уже встретили менты, им кто-то сообщил, что труп обнаружили, а через час меня уже в КПЗ сунули.

Я вначале упирался, а потом рассказал, как все было. Припаяли мне восемь лет. И, видимо, жаловаться, что много дали, без толку? Как ты считаешь? — Александр с затаенной надеждой смотрел на меня. А я, ошарашенный ужасной будничностью его рассказа, не спешил с ответом.

— Чего молчишь? Не терзай душу! Есть надежда?

— Надежда всегда должна быть, а иначе трудно жить. Приговор у тебя с собой есть?

— Дали. Сейчас найду.— Александр пошарил в карманах пиджака и извлек измятый кусок бумаги.— Кажется, он. Да, приговор, чтоб ему пусто было!

Я внимательно перечитал приговор и подумал: «Парень вроде неплохой, а влип крепко, трудно будет оспаривать». Вслух сказал:

— Не огорчайся. Зацепки есть, будем писать жалобу. Мое мнение: должны снизить срок. Неправильно квалифицированы твои действия. Здесь налицо необходимая оборона. По этой статье осуждают до трех лет.

— О! Если бы ты помог мне выбить эту статью, я бы тебя озолотил.

— Не надо красивых слов.

— Что? Я отвечаю за свой базар. Зачем мне убийство? При одном только слове «убийца» мороз по коже продирает. А еще у меня иногда такой страшный видок бывает, что в самом деле можно подумать: бандит и разбойник.

— Вначале ты мне ответишь на вопросы, а потом сядешь и под мою диктовку напишешь жалобу.

— Я плоховато пишу, у меня восемь классов. Ты бы сам написал, а я перепишу.

— Нет, у меня почерк очень неразборчивый.

— Тогда ты, Юрий, напиши, а я перепишу.

— Пиши лучше сам. Не в грамотности дело.

— Ладно!

— Слушай меня внимательно и правдиво отвечай. Сколько лет Витьке было?

— На год старше меня. Тридцать один год.

— А Тоньке?

— Может, лет тридцать пять. Точно не знаю.

— Так. Тоньку судили?

— Да. Я тогда все рассказал. Ее привлекли за сокрытие трупа. Она мне подсказала, где спрятать. Вместе его тащили. Знаешь, какой он тяжелый, мертвый? Вдвоем еле дотащили. Как вчера, все помню.

— Отвечай только на мои вопросы. Витька был пьяным?

— Конечно!

— Какая степень?

— А черт знает.

— Ты читал заключение судмедэксперта, осматривавшего труп? В справке указана степень опьянения.

— Откуда мне было знать, что надо читать? Адвокат дело читал, чтоб он сдох. А я ушами хлопал. Оказался адвокатишка дерьмо, только деньги сорвал, а помощи — кот наплакал. Выйду, ввалю ему, как коню...

— Ты много говоришь, отвечай по существу!

— Был Витька пьян, как цеп.

— А Тонька?

— Она тоже еле на ногах стояла, стерва.

— Ну, а она помнит, как происходил скандал?

— Помнит, но путается. Один раз говорит, что Витька ее не бил, сама упала. Другой раз — что Витька ее оттырил.

— Меня это не интересует! Видела она, что Витька кружкой замахивался, угрожал тебе?

— Один раз говорит так, другой раз — спала и ничего не видела. Мутит воду, блядюга.

— А на суде?

— Не помню.

— Вспоминай, это очень важно. Что она говорила?

— По-моему, говорила, что спала. Когда я начал задавать вопросы, то она завыла, как белуга, а потом скисла: «Может, брал кружку. Я не помню, пьяная была».

— Ее показания очень важны для тебя. Она — единственный свидетель, если не считать твоей трехлетней дочери. Ее допрашивали?

— Нет, только следователь. Она испугалась крепко и ничего не помнит.

— Но Тонька не отрицает, что Витька хватался за кружку?

— Нет. Как она может, если так и было. Говорит, может, и хватался. Он на все способен, когда наберется. Бил, как Сидорову козу. Постоянно с фонарями ходила.

— А Витька судимый?

— Да, сидел.

— Сколько раз?

— Один или два, точно не знаю.

— А какая была кружка?

— Металлическая, литровая.

— Сколько примерно на вес?

— С полкило будет.

— Если бы он ударил этой кружкой по ребенку, мог убить?

— Запросто. Этого я и боялся. Ребенка я держал на одной руке. И надо же так случиться, что нож лежал рядом... И прямо в сердце... Если бы и хотел, так не попал бы... А тут прямо в точку. Не везет, так не везет...

— Оставь эмоции! Давай обсуждать по-деловому. На каком расстоянии от тебя был Витька с кружкой?

— Совсем рядом. Я же его достал ножом.

— Нож изъяли?

— Да. Обыкновенный, столовый. Дома хлеб резали.

— Магазинный или самодельный?

— Магазинный. Небольшой, лезвие тонкое, сантиметров пятнадцать длиной. И вошел между ребер. Сильно размахнулся...

— Значит, ты увидел, что Витька замахнулся кружкой и мог убить или искалечить ребенка? Тогда ты схватил нож, не соображая, как и куда хочешь ударить?

— Я плохо соображал: настолько отключилась голова. Видел его руку на уровне груди и бил в руку. Но нож скользнул по ней — и прямо в сердце.

— Подожди! То ты говоришь, что плохо соображал, а теперь уверяешь, что в руку бил?

— Да, так утверждает эксперт. Его допрашивали в суде. Удар пришелся в руку, скользнул по ней и проткнул грудь. На руке остался след скольжения ножа.

— Вот как! Это в твою пользу. Это еще раз подтверждает, что умысла на убийство у тебя не было. А убийство — это умышленное преступление. Необходимо, чтобы ты сознался, что убил человека, не желая этого. Это можно квалифицировать как неосторожное убийство. Ты хотел убить Витьку?

— Ты что, рехнулся? Я никогда этого не желал. Случайно получилось такое. И теперь места себе не нахожу.

— Суд слушал твои объяснения?

— Какой суд? Они уже заранее все разложили по полочкам и только для вида провели заседание. Меня никто не слушал, не давали говорить. Да разве я, со своими восемью классами, могу доказать, что не виновен, что не хотел убивать Витьку? У них высшее образование, как хотят, так и вертят. Мне бы хорошего адвоката, такого, как ты. Фиг бы отмерили они мне тогда восемь лет. А мой, паразит, проморгал весь суд. Писклявым голосом визжит: «Можно задать вопрос?» А как задаст, так мне аж плохо становится... «Вы ориентировались в окружающей обстановке?..» Я сижу, как болван, и не знаю, что ему ответить. К чему такие вопросы? Судейский прихвостень, помощник прокурора. Я ему не прощу!..

— Опять переходишь на эмоции.

— Не могу, все болит!!! Ни за что засудили, и доказать нет сил. Обидно! Орать хочется, ломать все вокруг. Сила есть!..

— Да, сила есть — ума не надо. Но в данном случае наоборот, требуется не сила, а ум. Успокойся. Давай работать продуктивно, а то меня завтра выдернут, и ты останешься с носом.

— Не может быть! Тогда давай писать...

— Чтобы писать, для этого необходимо знать все детали, все тщательно обсудить, обосновать...

— Тогда спрашивай!

— На чем мы остановились?

— Хотел ли я убить Витьку?

— Значит, умысла ты не имел. А мог ты быть уверенным, что он не ударит ребенка или тебя?

— Нет. Он, когда пьяный, становился неуправляемым, диким. Я его просил не скандалить, а он Тоньку измочалил.

— А есть у тебя факты, чтобы подтвердили свидетели, что он и раньше устраивал пьяные скандалы и избивал людей?

— Есть. Сама Тонька, соседи...

— Тонька в суде говорила об этом?

— Нет. Она больше выла и причитала, утверждая, что он добрый был...

— По принципу: «О покойниках плохо не говорят»?

— Боялась, чтобы ее не посадили.

— И сколько ей дали?

— Два года.

— Кружку изъяли как вещественное доказательство? Приобщили к материалам уголовного дела?

— Нет. Следователь не верил мне и писал в протокол то, что хотел.

— А ты читал, что он писал?

— Нет. Только подписывал...

— ???

— Расклеился... Витька помер... Переживал...

— Да... Мало Того, что ты юридически тупой, тебе еще и наплевать на свою судьбу. Лапки к верху... Тебе можно было приписать что угодно...

— А следователь так и писал. На суде коснулось, я против: «Так не говорил». Тогда мне подносят протокол допроса: «Подпись ваша?» — «Моя!»

— Все теперь ясно. Околпачили тебя и следователь, и суд. Мог ли ты без ножа защитить себя и ребенка от нападения Витьки?

— Кто его знает?.. Я тогда не соображал: одурел от криков и драки. Дети ревут, они орут, здесь и трезвый растеряется. А тут еще он замахнулся...

— Значит, ты плохо ориентировался из-за сильного душевного потрясения? Не в состоянии был выбрать соразмерные средства защиты?

— Во-во! Правильно. Чувствуется, что ты спец в своем деле... Мне бы такого адвоката!

— А зачем ты труп утащил из дома?

— Испугался. Тонька посоветовала. Я был в таком состоянии, что хватался за любую лажу, как за спасение.

— Будем писать...

— Юрик, давай, кромсани. А ночью сам перепишу.

Юрий неохотно поднялся с нар и сел за стол. Александр услужливо положил перед ним чистую тетрадь, раскрыв посередине. Все находящиеся в камере в мой разговор с Александром не вмешивались. Потом сначала осторожно, потом все активнее посыпались со всех сторон советы, подсказки. Начиналось что-то вроде бесконечной дискуссии. Но я ее быстро пресек.

— Так, мужики, все. Теперь молчим, пока мы напишем,— агрессивно поддержал меня Александр.— Кто будет мешать — сотру в порошок! Тихо: человек работает!

Шум, гомон постепенно стихли, только иногда сокамерники вполголоса переговаривались. Мне не составило особого труда сочинить текст жалобы, в которой я постарался аргументированно обосновать действия Александра как необходимую оборону, дав возможность тем, кто ее будет читать, задуматься и над вопросом о неосторожном убийстве. Отметив неполноту исследования состава преступления, некачественное следствие, я постарался доказать несостоятельность всех пунктов обвинения, изложенных в приговоре. Жалоба заняла три тетрадных листа и получилась весьма убедительной. Александр прочитал ее вслух, потом про себя и остался очень доволен.

Все сокамерники тоже высказали свои одобрительные замечания. Будучи тщеславным, я, конечно, радовался, что мое творение нравилось окружающим. Но своих чувств старался не показывать.

— После такой ценной работы надо обязательно перекусить, торжественно изрек Александр и, деловито убрав со стола бумаги, стал быстро нарезать сало, колбасу, лук.

— Бездельники, к столу! — рявкнул он, окончив несложную сервировку. Самые лучшие, на его взгляд, куски он положил передо мной, приговаривая:

— Ты ешь побольше, не стесняйся! Такую голову стоит подкармливать.— Рядом со мной сел Саня. Он также услужливо придвигал мне пряники, баранки и, воспользовавшись паузой, вполголоса попросил:

— Помоги и мне подготовиться к суду. Дело-то я уже закрыл. Адвокат как будто надежный. Но если я сам вооружусь, легче буду себя чувствовать. Я тебе все расскажу, а ты поможешь мне набросать речь. Дело у меня несложное. Но трудно сориентироваться.

— Ты на следствии признал свою вину? — спросил я.

— Да, полностью.

— Теперь хочешь задний ход дать? Как же это будет выглядеть в суде?

— Я послушал, как ты красиво разложил дело Александра, и подумал...

— Может быть. Но ты бывший работник милиции, и твое признание на следствии судом будет расцениваться как чистосердечное, а показания правдивыми. Никто не поверит, что следователь мог обмануть тебя, заставить подписать протоколы, где неверно отражены твои показания. Ты же специалист. Оценка твоего поведения будет иная.

— Понимаю. Но мне следователь обещал вменить хищение шестнадцати мешков, а вменил сорок. Как это понимать?

— Не знаю, кто и что обещал, но не мог же он с потолка взять эти сорок мешков?

— Конечно, нет. Я сам ему рассказал о них.

— Ты рассказал. Вот тебе и влепили.

— Но ты все равно помоги! Там же можно из обвинения эпизода три выбросить как недоказанные, а остальные я признаю.

— А что тебе дадут три эпизода?

— Как что? Иск будет поменьше, сумма хищения сократится, а значит, и срок соответственно...

— А ты не исключаешь, что может случиться наоборот? Ты начнешь отказываться от прежних показаний, а суд расценит это как желание уйти от ответственности? — Саня задумался. Видя его удрученное состояние, я успокоил:

— Сильно не огорчайся, а пока подумай еще, как лучше поступить. И дай мне малость отдохнуть, а то голова побаливает. Лады?

— Так тебя ж вот-вот могут дернуть на этап? — осторожно спросил Дед.

— Пока они дернут, мы успеем.— Но, заметив, что отчужденность и растерянность Сани не уменьшились, заверил определенно:

— Через полчаса начнем.

— Хорошо...

Как условились, мы стали вырабатывать приемлемый вариант защиты.

— Ты мне распиши все эпизоды.

— Но это же очень долго будет!

— А ты без подробностей. Давай вместе...

Я взял чистый лист бумаги и стал делать пометки для себя.

— Первый эпизод, говоришь, хищение сахара. Сколько мешков тебе вписали?

— Кто участвовал?

— Тесть и два грузчика автокомбината.

— Всех привлекли?

— Да.

— Давай, рассказывай обстоятельно, кто и что говорил на следствии.

— Обстоятельства таковы. Ко мне подошел грузчик Аркунов и спрашивает: «Тебе сахар нужен?» — «Нужен».— «Подъедешь на машине и заберешь». Мы точно обговорили с ним число и время. В назначенный день и час я с тестем на его машине приехали, загрузили сахар и отвезли домой.

— Все это подтверждают?

— Нет. Этот эпизод все отрицали, только один грузчик показывал, а я сдуру подтвердил. Ну и что?

— В суде отказывайся. Говори, что поддался уговорам следователя, который обещал объективно разобраться и не вменить ряд эпизодов. Запугивал он тебя?

— Еще как!

— Вот и расскажи. Сахар изъяли?

— Дома у меня нашли восемь мешков.

— А вменяют?

— Сорок три.

— Тогда в хищении этих восьми признавайся, а от остальных отказывайся.

— А чем подтвердить, что не воровали?

— Инвентаризацию на комбинате на предмет недостачи делали?

— Делали. Недостачи нет.

— Ну вот. Если бы было хищение, то при инвентаризации готовой продукции выявилась бы недостача как результат хищения.

— ...Второй эпизод. На грузовой машине шофер Куликов и грузчик Аркунов вывезли через проходную комбината двадцать два мешка сахара и продали.

— Твоя роль?

— Они говорят, что я как работник милиции попросил охрану пропустить машину.

— Охрану допрашивали?

— Да!

— Что она показывает?

— Я никого ни о чем не просил. Они бегло осмотрели машину, но ничего не обнаружили, так как кузов не проверяли, а только посмотрели выездные документы.

— Вот и прекрасно. Категорически отрицай этот эпизод. Объясни так...

Разбор дела занял около трех часов. Саня детально записывал в тетрадь все доводы, предполагаемые вопросы свидетелям, подельникам. Даже приготовил записку тестю, в которой просил встретиться с нужными людьми, чтобы свидетели изменили показания.

— Кажется все,— облегченно вздохнул Саня. Перечитал написанное и довольно произнес:

— Спасибо. Если так осудят, как ты предсказываешь, то мне зона не светит!

— Я убежден, что пойдешь на стройки народного хозяйства.

— Сплюнь!..

— Не знаю, как твой следователь смог так опрометчиво закрутить дело. Ведь неопровержимых доказательств нет...

— Он молодой, на него давили со всех сторон.

— Ты обеспечен?

— Нормально. Машина есть, деньги тоже есть.

— Адвокату много отстегнули?

— Не обижается.

— На халяву еще сорвет. А потом будет говорить, что помог.

— Нет, теперь я сам с усам. Вооружен. Поговорил с тобой, и все стало ясно. Мне уже суд не страшен.

— Чем рассчитываться будешь?

— Если выйду, найду, не пожалеешь...

— Все так говорите, а выйдете, добро сразу забываете. При встрече и ста граммов не поставишь...

— Это ты зря. Дай адрес.

— Незачем.

— Дай адрес,— попросил и Юрий.— Может, будем когда в Минске, разыщем.

— Хорошо. Запишите или запомните домашний телефон.— Как только я успел проговорить последние цифры, дверца кормушки с грохотом открылась и корпусной объявил:

— Сороко, приготовиться с вещами.

— Я же тебе говорил, что сегодня могут забрать на этап.

— Давай, быстрее одевайся. И ничего не забывай...

Быстро собрался, пересмотрел вещи. На дорогу ребята совали мне продукты, спешили подкормить. Но не успел я проглотить первый кусочек сала, как загремели дверные засовы... Я пошел в этапную камеру.

---

ОТ РИГИ ДО ТАГИЛА

...Нас вывели из машины в глухом углу привокзальной площади и приказали сесть. Кто на корточки, а у кого больные ноги, стал на колени. Здание вокзала было далеко в стороне. Стоять пришлось минут пятнадцать. Солдаты, окружившие пересыльников двойным кольцом, недвижно стояли с автоматами на изготовку. Откормленные овчарки рвались с поводков, злобно рыча на понурых арестантов.

— Надрессировали волкодавов...— тихо заметил один.

— Овчарки восточно-европейской породы обучаются в школе служебного собаководства,— отозвался с другой стороны глухой бас. Впереди по железнодорожному полотну также прохаживались конвойные с овчарками. Рядом, на площади, кипела обычная жизнь: спешили пассажиры, наиболее любопытные на минутку останавливались. Некоторые с удивлением, а иные со страхом, сочувствием, а кто и злорадно смотрели на сбившихся в кучу понурых арестантов.

— Головами не вертеть! Всем смотреть вниз! — раздался резкий голос молоденького сержанта.

— Только из яйца вылупился, а уже кричит, словно попугай...

— Отставить разговоры; во втором ряду опустить головы, смотреть в землю. А ты, бородатый, почему руки за спиной не держишь?..

— Устал я, командир, ноги болят, руки свело...

— Разреши встать? — стал проситься мужчина лет шестидесяти.

— Не положено! Можешь сесть!

— Но здесь мокро и грязно.

— Подушки вам не выдают. И прекратить разговоры!

— Смотри, какой грозный! Во внуки годишься...

— Замолчи, а то сейчас получишь...

— От этих сволочей всего можно ждать,— тихо заметил наголо остриженный юноша.

— Я от них уже получал сполна. Несколько дней кровью харкал, не мог повернуться,— вздохнул скуластый широкоплечий парень. Несмотря на жару он был в телогрейке. Пот струился по его давно не бритому лицу.

— Смотрите, смотрите, баб привезли! — прошелестел по рядам шепот, и все повернули головы в сторону подъехавшего автобуса.

— Не ворочать головами, смотреть перед собой вниз! — опять прозвучала команда.— Дважды повторять не стану!..

Но все равно незаметно для ретивого сержанта исподлобья, с любопытством разглядывали выпрыгивающих из автобуса женщин.

— Молодых совсем привезли. Смотри, какие телки! Пустили бы к нам. Во дал бы!..

— Что бы ты дал? Еле живой! После тюремной кормежки еле дышишь, а на бабу еще тянет...

— Что голодный, то да! Но не поддался бы. Эх, вон с той рыжей ночку провести бы!..

— А я бы вон ту блондинку...

— А я бы вон ту, потолще. Ох и бомба!..

Даже охрана не реагировала на громкие вздохи и довольно двусмысленные замечания. Женщин подвели к нашей группе и построили. Рядом шумел многолюдный город. Люди, сидевшие на корточках и четвереньках в дальнем углу площади, были отбросами этого и подобных ему городов. Здесь были взяточники, грабители, жулики и бандиты-убийцы, звероподобные хулиганы и должностные преступники. Конвой смотрел на них равнодушно, неукоснительно придерживаясь бесчеловечной инструкции, точно предусматривающей, что можно и нужно делать арестантам, а что запрещено. Некоторые охранники любят заставлять зэков стоять по стойке смирно или долго сидеть на корточках; иные не раздумывая бьют прикладами автоматов или колют (слегка!) штыками-ножами. Солдатам караульной службы внушают: лучше переусердствовать, чем нарушить инструкцию в сторону смягчения. Жалость и сочувствие к осужденным им рекомендуется оставить дома. А усердие на службе поощряется, излишнее усердие молчаливо одобряется. Только если оно повлекло тяжкие последствия и получило огласку, только тогда вынужденно проводится служебное расследование. И, как правило, спускается на тормозах или виновным оказывается сам же пострадавший арестант. Но эти редкие ЧП не сдерживают молодую горячую кровь солдат. Многих из них с детства учили, что преступники — опасные люди, способные на зверские поступки, что каждый осужденный — извращенный, испорченный или психически ненормальный человек. Доброго обращения он не поймет. И вот солдатики при деле...

— ...Встать! — раздалась долгожданная команда.— Построиться в колонну по четыре! Взяться за руки и, не отставая, быстро вперед — шагом марш!..

— «Столыпин» уже подогнали...

— Прекратить разговоры. Шаг в сторону — стреляю без предупреждения!

Серая колышущаяся масса послушно двигалась в направлении стоявшего на путях поезда. Метрах в двух перед колонной быстро пятился солдат с автоматом наизготовку. Впереди и по сторонам споро шагали его товарищи, внимательно следя за движением колонны- толпы. Перед входом в вагон конвойные, выстроившись в две шеренги, образовали живой коридор. Спецвагоны для осужденных внешне почти не отличаются от обычных пассажирских, только стекла в них матовые, чтобы замаскировать железные решетки. Правда, если окна приоткрыты, то решетку на них можно заметить даже издали. Эти вагоны в компетентных кругах называют фамилией царского министра, при котором, говорят, их изобрели и внедрили в практику.

Сырая, хмурая погода, тусклый, сумрачный свет. Заключенные присели на корточки возле вагона, на площадке которого стоял молодцеватый прапорщик. Судя по сдвинутой на затылок фуражке и портупее, увешанной кобурой, дубинкой, ножом в чехле, прохор принадлежал к числу молодых людей, для которых грозный внешний вид является символом силы и власти.

— Заходить по одному, согласно названным фамилиям. Называть имя, отчество, год рождения.

Взяв пачку личных дел, он громко начал выкрикивать:

— Якубов!

— Иван Климентьевич, 1946 год...

— Пошел...

Мы по одному поднимались в тамбур и по узкому коридору вагона через железные двери заходили в указанные камеры-купе. Двери тотчас запирались на железные засовы. Камеры рассчитаны на пять — девять человек, но в них запихнули до тридцати. Женщин поместили отдельно. Когда всех втиснули в вагон, начались новая перекличка, сверка и пересчет. Вместе ехали несовершеннолетние и рецидивисты, те, кто направлялся на стройки народного хозяйства, кто имел первую судимость, кто прошел огонь и медные трубы. Чего только не услышишь на этих длительных изнурительных этапах, чего не увидишь сквозь решетку двери, оказавшись невольным свидетелем подневольной жизни и быта разношерстной массы людей.

Караул спецвагона оказался строгим. Прапорщик, он же — начальник караула, несмотря на свой ухарский вид, сам несколько раз тщательно проверил арестантов по личным делам, терпеливо и толково отвечал на все просьбы, заявления и возражения заключенных. Он объяснил, что вынужден переполнить столыпинский вагон. Вместо пятидесяти восьми человек, согласно количеству мест в вагоне, его заставили принять восемьдесять восемь, а две камеры пришлось отвести женщинам. Вот и я оказался в переполненном отсеке-камере. Побаливало правое колено, ушибленное при посадке. Вагон стоял на низкой платформе, дотянуться до ступеньки, держа в левой руке вещи, пришлось с трудом, и я ударился коленом о железный выступ.

Сразу увидел, что в купе уже действуют тюремные законы: кто посильнее да понаглее, занимает лучшие места внизу. Рецидивисты всегда чувствуют себя на этапах хозяевами положения. Я, сдавленный со всех сторон, стоял молча, терпеливо ожидая дальнейшей сортировки. Отовсюду слышались брань, блатная «феня», многоступенчатый мат в адрес караула. «Неужели меня не изолируют, как требует инструкция? Уж слишком много набили людей. Как бы незаметно напомнить о себе...»

— Чего пасть разинул,— вдруг раздался над ухом сиплый баритон. Я поднял голову — передо мной стоял верзила с изуродованным шрамом лицом и толстыми губами.

— А что? — не понял я.

— Дорогу дай!

Другой, видимо его подельник, заискивающе поддакнул:

— Фраер залетный, судьбы не знает...

Кровь ударила в голову. Я пошел, что называется, рогом, совершенно не соображая, что в такой тесноте защищаться практически невозможно, и обозленно выпалил:

— Ты что, не видишь, что я стою на одной ноге? Не могу руки поднять, как же я тебе дорогу дам?

— Ша! Откуда будешь?

— Из Беларуси.

— Бульбаш настырный... Неплохие кореша...

— ...Ты что, свое стойло не знаешь? — вдруг заорал верзила на пожилого щуплого заключенного, втиснувшегося в уголок на первой полке. Тот еще больше сжался...

— За что по двое?

— За угол (чемодан).

— А ты что цапанул?

— Повязали за телок.

— Значит, семерик.

— Из какой командировки (колонии)?

— Из Сосьевки (управление Севуралмаш).

— А куда лыжишь (держишь)?

— На малую командировку.

— А я на лесную. На семерку.

— А я на пятерку.

— Можешь навести аокли (обменяться)?

— Только время терять.

— Ишь, какой ушлый!

— А ты что, черта нашел?

— А меня, братва, на бану (вокзале) взяли. Повязали, не успел и глазом моргнуть, вместе с углом.

— Прекратите базар! Фамилии читают!

— Надо — подойдет еще раз.

— А ты что визжишь, падаль копченая?

— Ты отвечаешь за свой базар?

— Он пидар, ему не место здесь.

— Чем отвечаешь?

— Знаю, за свой базар отвечаю.

— Разборы потом!..

Дверь в купе отворилась, и сержант стал громко называть фамилии заключенных.

— Названные с вещами на выход.

Среди пяти человек оказался и я. Нас развели по разным камерам. Теперь я оказался рядом с караульным помещением. Входная дверь постоянно хлопала, и ее звук раздражал, заставляя все время вздрагивать. Со мной находилось шесть человек: трое несовершеннолетних и двое осужденных, направленных на стройки народного хозяйства. Не успел разместиться, как к решетке подошел прапорщик и тихо, как бы извиняясь, пояснил:

Я знаю, что вам положена изоляция, но вы у нас один такой. А отдельной камеры нет. Остальные купе переполнены. А здесь собрались неплохие заключенные.

— На нет и суда нет. Я понимаю... Если что, я к вам обращусь за помощью.

— Договорились.

Прапорщик отошел, а я занял свободное место и стал прислушиваться к разговору сокамерников.

— Быстрее бы месяц прошел.

— А куда ты, сынок, время торопишь? Люди ждут лета, а ты его прогоняешь? — шамкая беззубым ртом, заметил мужчина лет пятидесяти.— Не заметишь, как пролетит молодость...

— В неволе день идет, как год,— перебил, не дав выговориться, юноша с толстыми губами и угрюмыми глазами (очевидно, зачинщик разговора).— Теперь кореша, наверное, гуляют, а мы здесь задыхаемся. И на сухом пайке. Сейчас бы на речку, а не сидеть в этом вонючем вагоне...

— Когда провожал в армию знакомых, не замечал, как проходили два года, и они возвращались обратно. Смотришь, а они уже дома. Когда же брат ушел служить, ждал два года — время долго шло. А сам сел в тюрьму и ждал суда, казалось, вечность прошла. Еле хватило терпения дождаться.

— Это верно: всегда кажется, что чужие дети растут быстро, а свои медленно,— согласился пожилой мужик. Он постепенно завладевал инициативой:

— Мне жалко смотреть на таких... Всегда представляю почему-то своих детей, внуков в тюрьме... Надо быстрее отсюда выходить. А то совсем от рук отобьетесь...

— Ничего, папаша, выживем. Осталось малость... Всего четыре года...

— В 1992 году дембель,— выпалил скороговоркой очень тощий несовершеннолетний.

— Слушай, а ты из какой тюрьмы?

— Воронежской.

— Я с Украины, а выловили здесь. Как объяснил следователь: по месту совершения последнего преступления.

— Тебя били?

— Еще как!

— Меня тоже... Заловили на квартирной краже. Думали, что я много взял. Били валенком с песком по спине, по почкам, по голове... Отключился... Следы побоев остались. Смотри! — подросток поднял рубашку — за-рубцевавшиеся продольные шрамы...— Это в тюрьме дубинкой переехали. Кожу рассекли через рубашку. А потом просили, чтобы не жаловался.

— Меня каким-то толстым куском резины. Резина широкая, тяжелая. Несколько раз приварили... Потерял сознание...

— А я сидел в районном КПЗ. Там киёнкой...

— Чем, чем?

— Киёнкой. Это деревянный молоток. И по голым пяткам, голова болит, мозги раскалываются, разваливаются... Даже полные штаны накладывают...

— Слышал я про молотки. Два раза врежут, все расскажешь. Даже температура поднимается...

— Знаете, почему применяют эти молотки?.. На теле следов не остается, а причину высокой температуры не установишь...

— Мы прокурору жаловались при обходе. Он удивлялся: «Не может такого быть?.. В своем ли вы уме?..»

— Еще бы! Прокурора даже продуктами снабжают из тюремной столовой. Надо что-нибудь построить или отремонтировать, берут людей из изолятора... Пообещают условно-досрочно освободить, вот и стараются...

В соседней камере размещались рецидивисты. Они сразу попытались установить связь с женскими камерами. На этот раз караул оказался неподкупным: пресек все попытки организовать переписку или обмен продуктами... Обычно заключенные быстро находят общий язык с охраной. Покупают чай, водку (с огромной переплатой) , вещи. Сегодня только самые отчаянные завязывали заочно-звуковые знакомства. Женщины тянулись на призывные клики кавалеров... По заявкам они пели, травили анекдоты, называли свои адреса, телефоны. Прапорщик просил утихомириться, Но каждое его появление женщины встречали хором радостных возгласов и потоком зазывных предложений. Возвращаясь, он заметил меня у дверной решетки купе и обескураженно пожаловался:

— Самая неуправляемая категория — это женщины. Такие голосистые...

...Поезд мчался в неизвестность русских равнин; монотонно под ритмичный стук колес покачивался вагон. Вскоре в купе стало нестерпимо душно. Мокрая от пота одежда прилипла к телу. Усилилось зловоние. Каждый старался занять место ближе к двери, где сквозь решетку просачивался свежий воздух. Послышались, эхом перекатываясь по вагону, отчаянные крики:

— Командир, окно открой!

— Курить надо меньше! — отрезал конвойный.

— Этап добил. Я еду в Сибирь, в Читу. Уже два месяца в дороге. Как тут не закуришь?

В соседней камере говорили о своем:

— В пересыльных тюрьмах кормят плохо. Вши, клопы заедают. Без матрацев, на голых железных нарах. Есть телогрейка, накроешься. Сыро, холодно...

— Тебе еще повезло... А мы спали на бетонном полу.— Говорящий закашлялся.— Туберкулез заработал... Проклятая тюрьма...

— Не тюрьма виновата, а наши правители. Они в тепле, и сытые...

— Задыхаюсь, мужики! Астма...

— Ложись на пол.

— Не поможет.

— Просись, чтобы пустили в тамбур.

— Еще чего захотел? Он на это не пойдет.

— Мне что, умирать? Не хватает воздуха.— Говорящий действительно задыхался: голос его срывался до шепота, он хрипел, стонал... Из женской камеры закричали:

— Помогите! Умирает!

Туда бросился караульный.

— Тише! Чего разорались?

— Плохо: потеряла сознание...

— И в нашей хате мужик лежит на полу в обморочном состоянии. Позови начальника караула!

Солдат вперевалочку направился в караульное помещение; вернулся с прапорщиком. Тот подошел к двери женской камеры и воочию убедившись, что одна из заключенных в обморочном состоянии, приказал принести нашатырный спирт. Затем направился к другой решетке, последовал тот же совет. Из женской камеры неслось:

— Звери! Женщина умирает! А-а-а! Помогите!

— Замолчи, дура!

— Вы что, не люди? Что делать? Она уже не дышит. Начальник, начальник...

Прапорщик быстро подбежал к женской камере и открыл двери.

— Вынести в тамбур! — распорядился он. Солдаты вынесли больную из купе и, положив на пол, начали делать искусственное дыхание.

— Дотянуть до ближайшей станции... Там мы от нее отделаемся. Вызовем милицию и скорую помощь. Я свяжусь по рации с руководством, доложу.

— Подойдите к нашей хате! Старик концы отдает.

— Не вагон, а похоронная процессия. Чего больные на этап пошли? Отказываться надо. Силой никто не тащил!

— При такой жаре даже здоровый коньки отбросит. А здесь — половина хронических...

— Гражданин начальник! Разрешите на коридор выйти. Астма, задыхаюсь...

— Не могу. Держись. Скоро остановка.

— Воды, воды дайте! — раздался истеричный крик в конце коридора.

— Плохо старику...

Солдаты носили бачок с водой. Мы набирали теплую вонючую воду каждый в свою посуду. У меня от жары закружилась голова... Вопли, крики, просьбы о помощи, зловонные запахи, удушье — все слилось в какой-то кошмарный сон-явь. Уткнувшись лбом в прохладную решетку, открытым ртом хватал воздух, стараясь избавиться от подступавшей к горлу тошноты...

...Рано утром поезд прибыл в Саратов. Прошло не меньше трех томительных часов, но нас не спешили выгружать. Ожидание изматывало, мучил голод. На дорогу нам выдали по кульку все той же времен гражданской войны ржавой хамсы и буханку хлеба тюремной спецвы- печки. Сейчас никто был не прочь поесть хотя бы горячей тюремной похлебки. Все чаще раздавались голоса, что на обед в тюрьму нам не успеть. Дадут только кипяток с хлебом. Выдвигались разные предположения о причинах столь длительной задержки с выгрузкой. Я узнал, что саратовская тюрьма — очередная этапка по дороге на Урал и в Сибирь. Из-за перегруженности она не успевает вовремя принимать и отправлять прибывших. Усиливалась жара, потная одежда прилипала к телу.

— Градусов под тридцать. Ну и пекло!

— Больше. Это же Саратов!..

— Чего не забирают? Обращаются, как со скотом. Согнали в вагон и закрыли. Жарьтесь, парьтесь... Может, кто концы отдаст.

— Саратов — город негостеприимный. Пойдем через тоннель. Узнаешь всю ласку караула.

— А ты уже и здесь успел побывать?

— Приходилось. Даже и памятный след остался.

— От чего?

— Штыком в бок; кричали, чтоб быстрее бежал. А у меня были обе руки заняты (телогрейка, сапоги). Ноги распухли от жары, а караул гонит как сумасшедших. И давай прикладом бить, штыками колоть. Хуже, чем фашисты.

— Нашего брата никто не жалеет.

— И я шел через тоннель. Одному в живот пырнули, так пришлось на руках нести до машины, а потом сразу — в санчасть.

— Здесь звери работают... Набивают в спецфургон под завязку; больше десятка в отсек и держат там часами. Представляешь, металл нагревается, как сковорода, дышать нечем, здоровые мужики в обморок падают. Как в душегубке...

— Нам тоже предстоит. В вагоне — рай по сравнению с машиной. Стенки хоть не горячие.

— Братва, жрать хочется...

— Хавку мы сегодня, наверно, не получим.

— Ужин должны дать...

— Эй, служивый, своди в сортир.

— Не положено!

— Уже четыре часа не ходили, а положено — через два.

— Моя нэ понимай. Нэ паложена.

— Да что ты с ним разговариваешь? Не видишь: узкоглазый, с барханов пришел. Ему прикажут, он мать родную застрелит.

— Нэ разговарыват!

— Позови начальника!

— Сычас.

— Дошло, как до индюка, на третьи сутки. Гляди, пошел...

— Идет прапор...

— Кто недоволен?

— Сколько морить будете?

— Сколько потребуется! Нет караула. Я же вас не отпущу одних?

— Отпускай, не сбежим.

— Вопросы по существу есть?

— В туалет бы!

— На станции запрещено.

— А если сутки нас продержат, что нам делать?

— Терпеть!

— Мы в угол накладем!

— Самих убирать заставлю......

— Ушел. Скотина, как и другие. Вроде молодой, а наглый.

— Инструкция...

— Не он виноват; те, кто командует им.

— Человеком оставаться...

— Нам ли о человечности базарить? Мы сами столько наколбасили...

— Ты, может, и грешен...

— Я не праведник... Воровал, но мало. Надо было больше. Гулял, но тоже мало... Баб имел, но мало, надо было больше...

— Надо прожить так, чтобы оглянуться, а сзади были горы выпитых бутылок, толпы обманутых женщин?..

— Во-во!.. Однако задыхаюсь, братцы!

— Ты здоровый. А что про деда говорить? Лежит ни живой, ни мертвый.

— Может, уже отошел в мир иной?

— И то хорошо. Скажи, чтобы глубже заглатывал воздух...

— Мне тоже плохо. Тошнит...

— Не всем. Кто не за решеткой, тому хорошо...

— Скоро в штаны наложу...

— Зема, я уже два часа... Невтерпеж...

— И холод, и голод, и жару — все переживем. А на вас, сучье, управу найдем!

— Сколько по тюрьмам шатаешься?

— Больше, чем ты живешь. Урал, Сибирь... Сибирь, знаешь, она большая, она может принять всю Европу. Меня на БАМ — Тында, Комсомольск-на-Амуре, Северная Гавань. Наш брат костьми выложил насыпи на линиях Тайшет—Лена, Известковая — Ургал... Магадан, Ангарск, Норильск, Тайшет... На наших костях... А во время войны штрафные батальоны были. Туда особо опасных брали. По приказу наркома. И под пули. Сотни, тысячи постреляли, если не миллионы. А остальные лес валили, золото мыли, руду добывали... День и ночь работали, ковали победу. На моих глазах десятками умирали. На нашем брате многие в рай въехали...

— На тебе въедешь. От горшка два вершка.

— Ты за метлой следи, а то сейчас зубы посчитаю...

— Дедушка, что он на тебя прет?

— Я сам разберусь. Если он не заткнется, я ему через двадцать минут черепок проломлю или в стойло залуплю, в петушарню!

— Приготовились к выходу,— гаркнул прапорщик.

Солдат выкрикивал:

— Камера номер три.

— Первый, второй, третий ... одиннадцатый, двенадцатый — все!...

— Открывай камеру номер четыре и начинай счет заново...

Спрыгнувшие из вагона опускались на колени, заложив руки за спину, по четыре человека в шеренге. По привычному живому коридору, образованному солдатами с автоматами на изготовку и овчарками, партия двинулась за старшим сержантом, помощником начальника караула.

— Ведут к знаменитому туннелю...

— Братва, держись...

И как бы в подтверждение этих слов рявкнул новый прапорщик:

— Не разговаривать! Идти, держась друг за другом, в шеренге по четыре человека! Кто будет отставать, тех подгоним!

Потные, измученные дорогой, жарой и голодом ряды быстро топали к туннелю. Незаметно вошли в его недра. Обдало приятной прохладой. В пещерно-тусклом свете громче залаяли собаки, перекрывая истерические вопли; по сторонам и сзади замелькали приклады...

— Быстрее, быстрее! Не зевай! Пошевеливайтесь! — резал слух голос начальника караула. Кое-кто уже успел получить прикладом по спине или боку. Слышались вопли, брань, оскорбления. Озверевшая охрана приказывала бежать все быстрее. Отстающих травили овчарками, подгоняли дубинками и прикладами. Повезло, что длина туннеля была всего метров тридцать.

У выхода стояли автофургоны. Нас снова заставили присесть. После бега все тяжело дышали; кто кашлял, кто отхаркивался. Некоторых стошнило. Это взбесило прапорщика. Его лицо еще больше побледнело, затряслись губы, глаза сузились. Казалось, он вот-вот набросится на кого-нибудь.

— Прекратить рыгаловку! Чифир боком выходит? Или другого наглотались?!

— Голод и жара задушили...— послышалось в ответ.

— Молчать! Загоняйте их в машины, а то раскудахтались тут, как куры.

— Сам ты петух, пидар проклятый! Сколько крови выпил, вампир!

— Не человек — зверь!

Меня вместе с девятью подобными втиснули в одну из камер спецавтомашины. В чуть больший соседний отсек набили человек пятнадцать. Жаром дышало перегревшееся на солнце железо кузова.

— Откройте верхние решетки! — стали громко требовать заключенные.

— Сами откройте.

— Вы, что — издеваетесь?! Они на замке.

— Значит, нельзя.

Охранники сидели у открытых дверей, сдвинув на затылок фуражки и расстегнув гимнастерки. Но и они обливались потом, а что уж говорить о нас, почти герметически закупоренных в железных раскаленных отсеках. Все тянулись к решеткам, отделявшим отсеки от открытой двери, чтобы глотнуть свежего воздуха. Все нарастающее удушье доводило нас до белого каления. Бешено стуча всем, что попадало под руку, требовали ехать, надеясь, что при движении станет прохладнее и свежее. Но начальник караула был глух. А нам с каждой минутой становилось все хуже и хуже.

— Гады! Что вы делаете?! Дышать нечем! Воды дайте, воды!

— Фашисты! Не видите: люди в обморок падают?!

Когда наконец машины двинулись, стало чуть легче, но к этому времени уже многие находились в полуобморочном состоянии.

...Началась выгрузка. Из машины самостоятельно смогли выйти лишь несколько человек, остальных выводили под руки, а семерых, потерявших сознание, солдаты вынесли. Но так как и на свежем воздухе эти доходяги не приходили в себя, на помощь караулу пришли медработники. Обморочных занесли в умывальник и привели в чувство ледяной водой из шлангов.

В просторной этапной камере, последовав примеру других, я с трудом стянул с себя совершенно мокрую, прилипшую к телу одежду, отжал трусы и майку, протер полотенцем потное тело. Несколько десятков человек, усталых, изможденных, постепенно приходили в себя, оживали. Табачный дым заполнил помещение.

— Мужики, меньше курите, а то задохнемся! — умоляюще попросил кто-то.

— Ишь, интеллигент нашелся! Зэк без табака не может...

— Вымотали все нервы, выпили все соки. Если не курил, закуришь...

— А баня будет?..

— С этапа должна.

— Тогда стучи. Пусть ведут.— Несколько человек дружно грохнули в двери ногами. Остальные кричали:

— Баню давай! Давай баню! Помыться надо!

— Пить хочу!

— В сортир выведи!..

Контролер несколько раз подбегал к двери и через форточку кормушки пытался успокоить озлобленных заключенных, обещая, что все будет: и баня, и туалет, и вода. Надо только немного потерпеть.

— Терпеть, как всегда терпеть, терпеть...

— Обяцанки-цацанки, а дуракам радость! Давай сейчас!..

Примерно через час вывели из камеры и в длинном коридоре произвели персональную сверку по личным делам. После каждого завели в специальную комнату с длинными вмонтированными в пол столами. Здесь, как в бане, раздевались догола, но не мылись, а обыскивались — солдаты быстро прощупывали одежду, осматривали авоськи, сумки, вываливая их содержимое на столы. Я решил воспользоваться обыском, чтобы переговорить с прапорщиком. Когда солдат вытряхнул из матерчатой самодельной сумки мой нехитрый скарб, а затем стал перебрасывать вещи, я обиженно потребовал:

— Позовите начальника караула!

— Еще чего захотел? Может, генерала тебе позвать?! — ехидно бросил солдат.

— Вас просят позвать начальника караула! — решительно потребовал я. Поняв, что я шуток не принимаю, солдат крикнул сержанту:

— Сабитов! Подойди: здесь один бушует...

— Чего хочешь? — недовольно спросил подошедший смуглый сержант.

— Начальника караула позови!

— Какой вопрос?

— Лично к нему!

Окинув меня с ног до головы оценивающим взглядом и, видимо, поняв, что дело у меня серьезное, уже спокойно ответил:

— Сейчас позову

Прапорщик, тот самый, бледнолицый, быстро подойдя ко мне, спросил строго:

— Какие вопросы?

Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никто не слушает, я тихо сказал:

— Я — БС. Вы должны меня изолировать.

— Как фамилия?

Услышав ответ, он удивился:

— Я несколько раз называл вашу фамилию? Почему же вы не отзывались?

— Я не слышал.

— Следуйте за мной.

Он повел меня в конец коридора и оставил недалеко от двери камеры, у стола, за которым сидел сержант и оформлял личные дела. Несколько десятков заключенных толпились по одну сторону стола, а он, в гордом одиночестве,— по другую. Поймав на себе подозрительные, настороженные взгляды, я подумал: «Нарочно, что ли выставил меня на обозрение? Не дай Бог попасть в эту компанию, сразу начнутся разборы. Тогда уж точно не сдобровать. С кем-то придется ехать дальше. Может, даже в одном купе. А он тут смотрины устраивает!»

Скоро всех загнали в камеру, а меня оставили в коридоре. Здесь было свежее и прохладнее, чем на улице. Но ноги совсем подкашивались от усталости, и я, не обнаружив вблизи работников изолятора, присел на мешок с вещами...

Прошло больше часа, прежде чем наш этап повели в баню. До меня очередь не дошла. Оказавшись снова в общей камере, внутренне собрался, готовый отразить нападение арестантов в полосатых робах — униформе особо опасных преступников — рецидивистов. Только присутствие солдат-охранников сдерживало их.

— Мент, братва, с нами! — воскликнул один из них, сверля меня злобным взглядом антрацитных глаз.

— Бей ментов и их прихвостней! — раздалось со всех сторон.

«Хорошо, что я нахожусь у самой двери: за спиной охрана, которая в любую секунду придет на помощь...»

...Заскрежетали железные ворота, и автофургон выехал на городскую улицу, немного проехал и снова остановился у таких же тюремных ворот. Приказали выходить. Спрыгнув на землю, я догадался, что нас привезли в другой корпус. Оказывается, саратовская тюрьма расположена по обе стороны улицы и, очевидно, чтобы не тревожить вольных горожан, зэков перевозят от корпуса к корпусу (расстояние тридцать — сорок метров) в спецмашинах. Я уже не опасался разоблачения, потому что предупредил помощника дежурного, что отношусь к категории БС. Тот приказал:

— Поместите его во вторую камеру.

Расположена она в полуподвале старинного корпуса тюрьмы. Здание это построено не иначе, как при Екатерине Великой. Слышал от бывалых людей, что тюрьмы, построенные в годы ее правления, имели внушительный вид, отличались разумной архитектурной планировкой. Педантичная немка и тут проявила заботу о благе подданных... Камера с довольно высоким полуарочным потолком имела вид буквы «Е». Небольшие овальные ниши оконных проемов были орнаментально окантованы темно-красным кирпичом. Воздух был свежим и прохладным, что у меня чуть не вызвало шок. «На улице за тридцать градусов жары, а здесь свежо и прохладно, как в райских кущах! Вот так вентиляция — двести лет работает безотказно»,— неожиданно для себя произнес я это суждение вслух. Голос мой прозвучал громко и глухо, вызвав эхо. Стены были прохладные и сухие. Попробовал простучать их, но бесполезно. Строили надежно и на века. Нигде не видно ни одного выщербленного кирпича; кладка как новая. Из стен торчали большие железные петли, к которым, очевидно, приковывали арестантов. Попробовал раскачать один из крюков-петель — вмонтирован намертво. Да, крепка была царская Россия, славилась тюрьмами и ссылками, а теперь — тем более. Количество их за годы Советской власти увеличилось в два-три раза, и все равно не хватает мест. В камерах, где раньше содержали одного-двух-трех арестантов, теперь содержатся по десять — двенадцать...

...Крутая винтовая лестница уходила высоко вверх, но я вслед за контролером поднялся только на третий этаж. Знакомая тюремная планировка: узкий длинный коридор, по одну сторону — множество обитых железом дверей. В центре коридора, в его середине,— открытое пространство — смотровая площадка. С нее видны все четыре этажа. «Точно, как в рижской тюрьме,— подумал я, глядя то вверх, то вниз, в проем.— Копия второго корпуса, где прошли долгие дни моего заточения». Лязг запоров прервал воспоминания и, держа матрац с подушкой, я шагнул в открытую дверь. Камера типичная: двухъярусные нары, слева- от входа — туалет, умывальник, две прикроватные тумбочки, стол, зарешеченное окно. За столом друг против друга сидели двое заключенных, оба смуглые, скуластые. Поздоровались. Познакомились. Пожилого звали Батыкхан, молодого — Амар. Сокамерники рассказали мне о тюремных новостях, о своих бедах. Узнав, что я работал в органах прокуратуры, Батыкхан попросил помочь разобраться в его деле.

— Мужики, я с дороги, еле живой, мне отдохнуть позарез надо. И в душ не сводили. Хоть чуть грязь дорожную смыл бы...

— Послушай, друг, ты поешь сначала. Все, что есть, отдам. Только помоги.

— Поесть я не против, но и отдохнуть надо.

— Сейчас, сейчас.

Сокамерники выложили на стол кусок сала, хлеб, сахар.

— Это все, что у нас есть.

— А что еще надо? Для меня эти продукты — райская пища.

С жадностью голодного волка набросился я на хлеб и сало...

— Понимаешь, почему мы так настырны: сегодня должны забрать на этап. Сами мы не из Саратова, и ехать нам еще далеко...

— Откуда вы знаете, что сегодня дернут на этап?

— Есть информация...

— А когда заберут?

— Говорили, часов в семнадцать, а может, и раньше. Вообще, мы тоже БС, нас могут и прямо перед отправлением...

— Где работали?

— Я,— поднялся Батыкхан,— в молодые годы служил в войсках МВД. Сопровождал заключенных, а сейчас вот сам в такой шкуре. Никогда не думал, что попаду в тюрьму.

— Кто из нас думал?

— Оно-то так...

— А я,— пояснил Амар,— работал в спецкомендату- ре дежурным.

— Вы не подскажете, в баню попаду сегодня?

— Когда подойдет очередь этажа...

— Боже мой, как хочется умыться! Хотя бы здесь, холодной водой. Вы не против?

— Конечно, конечно! Польем, если нужно.

— Нет, я сам.

Обмылся под краном с ног до головы. Сразу почувствовал облегчение. Развалившись на матраце, я закрыл глаза, и мгновенный сон сморил меня. Но поспать не удалось; кто-то то ли специально, то ли нечаянно уронил на пол алюминиевую кружку и она, звеня, покатилась по бетону. Вздрогнув, я сначала не мог сообразить, что случилось, но, открыв глаза, сразу пришел в себя. Батыкхан, виновато улыбаясь, подсел ко мне на нары и сказал:

— Извини, друг, но время поджимает. Помоги! Все отдам, лишь бы выйти отсюда.

— Ладно, рассказывай!

— Что рассказывать?

— Все по порядку...

— Значит, последнее время работал я в совхозе трактористом. Работал хорошо, имел грамоты, поощрения, на Доске почета мой портрет висел. Жена у меня умерла, дети выросли. Мужик я еще крепкий. А в нашем селе жила красивая женщина. Но муж ее рано сдался. Как это называется? Половое бессилие, импотенция?

— Да-да.

— Стали мы с ней встречаться. Муж, когда узнал, начал бить ее. Но она все равно ко мне прибегала. Однажды пришла и плачет. Не могу, говорит, больше, помоги мне убить его. Я испугался: «Что ты, одумайся! Разводись и приходи ко мне жить». «Не могу,— отвечает,— он меня убьет, если я его оставлю». В другой раз говорит, что сама отравит. Только чтобы я достал отравы. В еду подсыпать. Была у меня упаковка с таблетками — люминалом. Вот я и решил отдать. Пошел к Ним домой. Она готовила ужин. Вышла ко мне, спрашивает, принес ли? Отдал ей пузырек, она и высыпала все в кастрюлю. Муж поел и почувствовал себя плохо. Заподозрил, что она подсыпала в его миску отравы. Схватил ее и начал душить. Вижу, что плохи дела. Стараясь разнять, несколько раз ударил его кулаком. Он вскочил и бросился на меня, и тут я несколько раз ударил ногой в живот. Он свалился на пол. Вызвали скорую. В больнице умер. Вот меня и привлекли за убийство. Я признал свою вину. Вот и все.

— А дети у женщины есть?

— Да, трое.

— От мужа?

— Да. Когда моложе был, он ее устраивал, она рожала.Да...

— А деньги у них есть?

— Конечно...

— В психиатрической больнице найдутся знакомые?

— Брат работает в системе МВД, он вхож туда.

— Пусть он поговорит с врачами, а они подготовят необходимое заключение.

— Можно так сделать?

— Запросто! У нас здесь все продается и покупается

— Как все? А почему тогда сидишь?

— Поздно — уже арестовали. Родственники потерпевшей жалуются во все концы. Не замнешь.

— Ясно... Теперь расскажи, какие тут в изоляторе порядки?

— Обычные. Очень только цены завышенные. А так можно что угодно пронести, договориться о продуктах, чае, женщинах...

— Какие ставки?

— Пачка чая — двадцать пять рублей.

— Стограммовая пачка?

— Бутылка — пятьдесят рублей.

— Анашу здесь продают?

— Продают, но по чем не знаю.

— Как договариваются?

— Это делается один на один.

— Кого-либо взяли за это?

— Троих контролеров посадили.

— Одному — четыре с половиной года, двум — по

— Спекуляция, распространение наркотиков, связь с осужденными, злоупотребление служебным положением.

— Что, начальство об этом не знает?

— Уверен, что знает... Опера сами носят... Объясняют, что это нужно для задабривания тех, кто дает информацию.

— Инструкцией ему разрешено?

— Разрешено.

— Официально?Да.

— Получается, что они сами способствуют безобразию в тюрьме?.. Контролера проверяют на проходной?

— Да. Могут и в дежурной части. Но сегодня ты дежуришь внутри, а завтра могут тебя поставить у входа, и ты будешь у своих проверять вещи...

— Значит, всегда можно договориться?..

— Досмотр всегда делает офицер. Как правило, оперативный работник.

— Разве с ним нельзя договориться?

— Конечно, можно... Рыба гниет с головы. Начальство всегда хапает больше...

— Мы сегодня уедем. Наш тебе совет. (Мужик ты хороший, поэтому подсказываем.) Здесь в коридоре дежурит женщина, полненькая брюнетка с короткой стрижкой. Зовут ее Людмила Александровна. Она обычно и на прогулку водит. Ее муж, Владимир, одно время сидел в нашей камере, а сейчас его перевели наверх. Так ты к ней подойди и попроси, чтобы она помогла перевести тебя к нему. Скажи, что ты поможешь ему написать хорошую жалобу. Он уже осужден: ему дали три года. Необходимо обжаловать приговор. За это будешь сыт и одет.

— Как это? — не понял я.— Ее муж сидит здесь, в тюрьме?

— Да, работал в контролерской службе, старшим по корпусу. Где-то встретил бывшего заключенного. Подрались... Его обвинили в избиении и посадили. Жена к нему каждую рабочую смену наведывается. Говорят, даже спит с ним.

— Вполне допустимо.

— Ежедневно сумку продуктов приносит. Он разжирел от безделья на домашних харчах. Ты бы возле него как сыр в масле катался.

— Я транзитный, меня к осужденному не посадят.

— Здесь все такие. Это уж не твоя забота. Она сама пусть договаривается и решает. Ты только предложи свои услуги.

— Хорошо. Я бы и помог, да и непрочь хорошо поесть. А то отощал... Еле держусь на ногах, голова кружится.

— Есть момент — пользуйся.

— Спасибо.

— Тебе спасибо. Помог, обнадежил, утешил нас,— поблагодарил еще раз Батыкхан.— Мы тебе оставим сахар, сало.Возьмите с собой в дорогу, там кормят один раз в сутки.

— Ты не знаешь здешних порядков. Как только мы попадем к себе, к нам придут жены, дети, родственники. Мы будем сыты.

— Но ведь это не положено?

— На бумаге. А в жизни — все можно, только осторожно. У нас здесь очень все просто.

— У нас в Беларуси такое редкость. Никто не осмелится нарушать закон.

— Ты просто всего не знаешь. Если сам честен, то наивно думаешь, что и вокруг честные. А все продается, только надо знать, сколько, кому и когда дать. Хотя парень ты умный, а в практической жизни наивный. Не в обиду тебе будет сказано...

Но, как всегда, на самом интересном месте загремели засовы, и корпусной приказал Амару и Батыкхану следовать за ним. Сокамерники ушли, оставив меня одного. Усталость взяла свое. Прилег на нары и быстро уснул.

Помня о совете сокамерников, на прогулке я подошел к женщине-контролеру, сопровождавшей меня, и спросил, где найти Людмилу Александровну. Та указала на черноволосую красивую женщину, стоявшую на противоположной стороне дворика. «Надо срочно найти повод подойти к ней и заговорить»,— подумал я, но на этот раз так ничего подходящего и не придумал... Вскоре открылась дверь в корпус и прапорщик-армянин объявил:

— Прогулка окончена.

Заложив руки за спину, вслед за контролером поднялся на третий этаж. «Что-то много здесь грузин, чеченцев, азербайджанцев, армян среди персонала. Видимо, теплое место, вот и лезут сюда. К тому же здесь есть юридический институт, а с этой службы туда легче попасть. Да и за деньги прорвутся»,— размышлял я. В камере снова стал прикидывать, как поговорить с Людмилой Александровной. Очевидно, надо подозвать ее к кормушке. Постучав в дверь, я попросил дежурного контролера пригласить ко мне для разговора контролера Людмилу Александровну. Вскоре к кормушке подошла симпатичная женщина.

— Что вы хотите?

— Вас зовут Людмила Александровна?

— Да.

— Ваш муж арестован и сидит на четвертом этаже?

— А зачем вам это знать?

— Дело в том, что я работал в прокуратуре, имею кое-какой следственный опыт и смог бы написать ему жалобу по делу...

— Вот как? — явно обрадовалась женщина.— А вы надолго к нам?

— Транзитом. Не знаю, когда будет этап на Свердловск.

— A-а! Вы на зону едете?

— Да. На тринадцатую. Но пока переселиться бы к вашему мужу...

— Хорошо, я поговорю с начальством.— Оглянувшись, она так быстро отошла от кормушки, что забыла ее захлопнуть. Подошел мой штатный контролер и закрыл дверцу... Я уже мысленно представлял, как буду жить в камере, где еда в изобилии. Голод давал о себе знать все сильнее и, закрывая глаза, я грезил, что добрый и сытый сокамерник предлагает мне мясо, колбасу, помидоры, яблоки... День прошел как-то незаметно быстро. Я с удовольствием отсыпался, набираясь сил. После ужина я уже собирался лечь спать, как услышал стук сверху. Кто-то упорно и настойчиво стучал по потолку с такой силой, что сыпалась побелка. Вдруг отчетливо прозвучал голос:

— Что глухаришь? Подойди к телефону.

Голос доносился из канализационной трубы унитаза. Озадаченный, я подошел к раковине.

— Слышишь? Выходи на трассу,— требовательно приказывал густой баритон.

— Какую трассу?

— Новичок? Не бельмесишь? Нагнись к унитазу и возьми телефон.

— Какой телефон? — еще с большим недоумением прокричал я в ответ.

— Зеленый! Постучи по трубе вниз и скажи им, чтобы вышли на трассу.

— Как это?

— Очень просто. Нагнись к унитазу и прокричи.

Подумав, я три раза ударил по трубе ложкой, снизу раздался мощный голос:

— Говори.

— Сверху просят взять трубку, выйти на трассу.

— Понял. Сейчас...

Так я стал свидетелем переговоров между камерами через этаж. Мне хорошо был слышен их разговор. Я не все понял, но «абоненты», видимо, понимали друг друга с полуслова:

— Маляву получил?

— Да. Все будет в норме.

— Передай!

— Постараюсь.

— А баланда?.. Надежный пойдет?

— Перебазарили. Согласен.

— Хорошо. Отбой...

«Ну и телефон, ну и трасса»,— еще долго удивлялся я...

Мое пребывание в Саратовском изоляторе проходило спокойно. Одиночество вполне устраивало меня. Спать здесь разрешалось в любое время суток, кормили относительно нормально: гороховый суп с кусочками мяса, каша, слегка приправленная маслом. Чай наливали в чайник и его хватало на весь день.

Только через два дня я увидел Людмилу Александровну. Она угрюмо ходила по коридору, не обращая ни на кого внимания. Не выдержав, подозвал ее, и она сказала, что теперь мужу никто не поможет. Поздно... Надежда на обильную пищу лопнула. Пожалуй, это, а не чужая беда огорчили меня... Но ненадолго. На третий день с этапа прибыл симпатичный парень. Он рассказал, что работал сержантом в районном отделе милиции и однажды, находясь за рулем личного автомобиля в нетрезвом состоянии, сбил женщину и спрятал ее труп. Через некоторое время его арестовали и осудили на четыре года лишения свободы. До суда он сидел в этой камере, вот теперь уже с приговором вернулся сюда. Он по-братски делился со мной привезенными продуктами (сало, колбаса, печенье), рассказывал о своей жизни, показывал семейные фотографии. Мое предложение помочь написать кассационную жалобу категорически отверг.

Через два дня мне приказали следовать с вещами за контролером. Снова оказался в той же полуподвальной камере, в которой сидел сразу по прибытии в Саратов. Здесь уже поселился щуплый молодой казах. Он назвался Кульмаром.'

— Представляешь, сел по глупости. Работал лесником и получил полторы тысячи от одного падлюки. Знал бы, что он может меня заложить, не пошел бы ему навстречу. Отвалил я ему делянку леса. Он мне тут же деньги отдал... И вот — взятка. С поличным.

— Ты, судя по речи, грамотный?

Окончил лесотехникум. Мать у меня полурусская, отец — казах, тоже сидел. Прямо в суде застрелил одного подонка.

— Как это в суде?

— Его вызывали в качестве свидетеля. Он имел при себе обрез. Один тип на него бочки покатил, а отец в упор загнал в него заряд...

— Весело живете... Я в этих краях впервые, нравов ваших и обычаев не знаю. Просвети, чтобы впросак не попасть... Да и пригодится, может...

— Мы живем по своим законам: все дают, все берут. И это не считается преступлением. У кого больше власти, тот больше берет, у кого меньше, тот и берет меньше.

— А деньги откуда?

— Как откуда? Детские вопросы задаешь. Работаем, торгуем.

— Мы, белорусы, тоже работаем. Но тысячами бросаться могут позволить себе только единицы. Вот у тебя деньги велись?

— Конечно. Я запросто сто — двести рублей бросал официанту на чай. И девок покупал, русских. Деньги решают все!

— Никакого леса, даже тайги не хватит, если пить, гулять, швыряться сотнями...

— А разве только на лесе свет клином сошелся?.. Коня тоже можно добыть и продать...

— Конокрадство?..

— У нас этим делом занимаются многие. Только это не конокрадство, а промысел...

— Но ведь лошадь не сторублевая бумажка, ее не спрячешь?

— А зачем прятать? Ночью берешь из табуна пятнадцать — двадцать коней и гонишь в другую область. На мясокомбинат. За каждого коня триста рублей дают. Вот и считай, сколько за один перегон.

— Что-то просто все у тебя получается... В колхозе, совхозе берешь коней и сдаешь на мясокомбинат? А документы?

— О чем ты говоришь! Пригоняй да побольше!.. Им ведь план давать надо. Конечно, кое-кому приходится остегивать. Но и мне остается, хватает.

— И часто ты совершал такие экспедиции?

— Раза два в месяц.

— Один?

— Нет, конечно. С другом, родственниками...

— На всех коней не наберешься...

— Есть еще промысел. Овощи выращивать, дыни, арбузы, яблоки. Но тут надо вкалывать от зари до зари. А казах же не очень-то любит спину ломать. Вот и нанимает русских по дешевке. Хозяин только деньги считает.

— Где же ты найдешь таких русских дураков, чтобы работали на кого-то задаром?

— Тут полно бичей. Со всего Союза едут бродяги, тунеядцы, алиментщики. Нанимаются к какому-нибудь казаху и работают за жратву, одежду и поддачу. У моего отца был один, Василий. Пропойца. Но работал хорошо. В конце месяца отец даст ему сто рублей, так он за три дня пропьет и снова месяц горбатится. И не жалуется, рад, что приютили. Отец его иногда под горячую руку даже бил. Ничего, плачет, но терпит. Не уходит. В наших краях недостатка в дешевых рабочих руках нет...

Вдруг загремели, заскрипели двери камер, последовал приказ выходить и строиться в коридоре. Пересчитали и сверили по списку. Нам выдали сухой паек на трое суток: три банки минтая в масле, три буханки черного хлеба и пятьдесят граммов сахара. Впервые за время странствий я получил консервы из расчета банка на сутки. После втиснули в специальную камеру для приема и отправки транзитных этапов. Она обладает удивительной особенностью: сколько бы ни было заключенных, все умещаются в ней. Вот и сейчас людей было набито, как сельдей в бочке. Любая попытка сдвинуться с места, а тем более пробраться в глубину, вызывала взрыв нецензурной брани.

...Перед выходом во двор тюрьмы нас снова пересчитали, но уже только по головам. И вот тряска на железной скамейке автофургона через город, высадка, автоматчики, лай собак. Расфасовка по камерам «Столыпина» на этот раз произошла быстро. Поезд со скрежетом тронулся. Даже движение не принесло ожидаемой прохлады. В жарком, душном вагоне потные, задыхающиеся от нехватки воздуха зэки ругались, требуя то сводить в туалет, то принести воды. А равнодушный бесчувственный поезд, грохоча своими железными суставами, увозил нас все дальше и дальше в неизвестность...

В купе-камере я ехал вместе с двумя несовершеннолетними и парнем постарше, который шел этапом в Нижний Тагил на стройки народного хозяйства. По дороге прапорщик, начальник конвоя, объяснил мне, что вагон перегружен, поэтому он вынужден осужденных категории БС везтй вместе с другими осужденными. Несовершеннолетние вели себя относительно спокойно. Высокий с черными вьющимися волосами парень, ехавший на химию, постоянно подсчитывал дни, часы, когда он прибудет на место, и его расконвоируют.

— А за что ты наказан?

— Работал шофером и в пьяном виде совершил аварию. Погибла девушка, моя хорошая знакомая, а мой друг получил переломы ног и позвоночника. Вот мне и дали три года...

— Семья есть?

— Есть. Как только определюсь, напишу жене, чтобы приехала. Уже четыре месяца под стражей, очень соскучился.

— Дети есть?

— Сын. Я же не бракодел. Три года ему. Скучает...

— Ты, говоришь, жена с ним к тебе приедет?

— Конечно. Сразу письмо напишу... Не понимаю, зачем надо было меня арестовывать? Ну, совершил неосторожное преступление. К тому же, сам руку сломал. Нет, меня — под клямку. Что, думаешь, мне тюрьма на пользу пошла? Перевоспитался?.. Я такое увидел, я такому научился, что не дай Бог кому-нибудь. И насиловали при мне, и грабили, и воровали... Я не говорю уже про мордобой... Меня самого раздели. Еле живой остался, так отдубасили...

— Но одет ты, вижу, неплохо. Нарядился, как на свадьбу...

— А это я сам потихоньку раздобывал вещички: что выменял на продукты, а что и отобрал. Меня раздели, почему я не могу?..

— Да, тюрьма калечит людей.

— Не совсем так. Кто был подонком, тот и в тюряге продолжает такую же жизнь, а кто на свободе вел себя прилично, тот и за решеткой остается человеком.

— Вот ты раньше грабил, раздевал?

— Что ты! Зачем мне рисковать и садиться за решетку?

— Чего же в тюрьме на чужое позарился?..

— Тут все грабят... Меня раздели, в трусах оставили. Не буду же я голым ходить?.. В общем, попал в стаю и сам по-волчьи вой.

— Не заметил? Ты сам себе противоречишь: то говоришь, что человек в любых условиях будет человеком, то утверждаешь, что надо приспосабливаться.

— Сложно все это! Куда мне деваться было? Не могу же я один ломать тюремные законы? Мне бы башку проломили...

— Но есть и такие, кто восстает против тюремных законов?

— Были. Но их либо в медчасть скоро отправляли, либо они сами выламывались из хат, либо их опускали, насиловали, и они уже на петушарне сидели.

— Этот беспредел и бардак у меня вот где сидят,— провел рукой по горлу наголо остриженный подросток. На его тюремной робе, на левой стороне груди, висела бирка с вытравленной хлоркой надписью «Исаев В. П., отряд № 5».— Меня тоже опущенным долго считали.

— А из-за чего?

— Потому что выпил из кружки, которой пользовался петух. Не знал...

Его ровесник, одетый в такую же тюремную одежду, небрежно произнес:

— Салага. Надо знать. Есть петухи, крысари, бес- предельщики, пахари, мохнорылые.

— Кто петух, я уже знаю. Мохнорылый — это кто? — поинтересовался я.

— Это или гомик, или тот, кого посадили за изнасилование...

— У нас еще блатари, деловые погоду строят. Жрут на халяву...

— Сейчас каталы, шлеперы жируют...

— Да. Карты нынче в ходу, пайки урезали, чуть что — лишают пайка, вот и играют мужики.

— А шлепари — это кто?

— Шулеры картежные. Правда, когда засекут — забить могут...

— Один такой, скотина, раздел меня, в кабалу загнал. Чуть рассчитался с ним... Думал, подохну с голода...

— На зоне общак был?

— В нашей нет. Говорят, это уже отходит в прошлое: администрация зажимает.

— Да, ментам здорово мешает: общак подкармливает тех, кто находится в изоляторах, кого лишили отоварки...

— Откуда же брать продукты на общак?

— Это дело добровольное. Кто хочет из отоварки что-нибудь выделить, тот и подкидывает.

— Чего это у тебя шкифт заплыл?

— Что? Что?..

— Шкифт — глаз...

— А-а-а! За станком стоял, стружка выскочила...Рабочая, значит, зона... А вообще, как порядочки, жить можно?

— Молодняку, таким, как я, приемка обязательная. Вначале насчет мозгов проверяют: разные подколки, подначки. Потом устраивают темную: мешок на голову — и лупят со всех сторон или табуреткой гоняют...

— Все зависит от того, как себя поставишь. Скажем, подходит к тебе кумовская сука (общественник) и предлагает работать на хозяина. Домой, базарит, скорее пойдешь. Если ты клюнешь, кодляк сразу от тебя откажется. А пошлешь козла подальше, примут в бражку, тогда не загнешься — защитят.

— Пашут все?

— Сейчас все, кроме завхоза.

— И бригадиры?

— Тоже. Пусть попробуют филонить, башку разобьют.

— Разборки часто?

— Бывают. Без этого никак... Многие потом на больничку попадают, но никто не закладывает. Молчат.

— А у нас чуть что — к куму бегут. Каждый третий на него работает.

— Ты тоже кумовский?

— Фильтруй слова, а то моргала выколю и пасть порву...

— Тише, тише, малолетки, а то в натуре оттырю,— остановил подростков химик.

Пацаны переключились:

— Слышь, как рядом биксы расходились?

— Кто? Кто?..

— Биксы — девки.

Действительно, из соседней камеры доносились звонкие голоса.

— Барухи разошлись! Держись, братва!

— Такие чувихи — класс, молодые, здоровые. Спроси, что за публика?

— Биксы! Вам мужики нужны?

— Зачем? У нас свои есть.

— Откуда у них мужики? — удивился я.

— Кобёлки — это бабы на зоне, которые заменяют мужчин.

— Лесбиянки?

— Угадал...

— Сколько годков стукнуло самой молодой?

— Семнадцать!

— А старшей?

— Тридцать пять!

— Все ягодки.

— За что малолетку мучают?

— Многостаночница и таблеточница.

— Ого!

— Откуда, козы?

— Из Москвы.

— Как зовут?

— Тэсс.

— Что за имя?

— Русское — Таня.

— Подельницы есть?

— Конечно...

— Ничего подруги?

— Высший класс! Рогатка, Маркиза, Лаура, Мэгги, Хелена, Сундук, Кролик...

— Сколько вас?

— Группа — пятнадцать человек.

— Ничего себе, целый класс! Хорошо имели?

— За одну ночь столько, сколько ты за целый месяц на заводе... Доллары, марки, фунты... За год — однокомнатная кооперативная хата.

— Сколько лет промышляешь?

— Два года.

— Значит, с пятнадцати? Не рано ли?

— В самый раз...

— А для меня найдется лет под тридцать? — заинте- теровался химик.

— Мха! Конечно...

— Дай адрес. Откинусь, навещу.

— Записывай: Минск, проспект Пушкина...

— Замужем была?

— Да.

— Я бы сразу выгнал, если б не убил.

— Дурак! Она же кормилица в доме. Мужья как сыр в масле катаются, машины имеют. Ты можешь в двадцать лет заработать себе на машину?

— Нет, конечно.

— О! А одеться на зарплату, да чтобы в доме все было? А ребенка растить? А в рестораны ты часто ходил?..

— Не очень. Времени не хватало. Да и монеты, главное...

— Вот так-то. А я всего попробовала. Туда, где была, ты вовек не попадешь. Хоть помри...

— Есть же милиция, контора...

— Мы им помогаем, когда надо... А потом, некоторые из них возле нас греются. И им перепадает. А если и приведут в отдел, что нам сделают?

— Как что? Посадят!

— Наивняк! Самое большое — штраф. Уголовной ответственности за проституцию нет, а на остальное — наплевать... Что такое штраф до ста рублей? Есть такой Указ...

— Ого, наблатыкалась, законы знаешь?

— А как ты думаешь? Хочешь жить, умей вертеться. Если поймают дважды за год, могут и двести припаять.

— Зато отметелят в конторе. Это уж точно...

— Бывает. Можно нарваться и на дубинку. А то — предупреждение выпишут. Врача вызовут, отвезут на обследование... Сифилис там, триперок...

— И ты лечилась?

— Да. И сижу по статье.

— Так ты нашего брата награждала?

— Бывало. Сама не знала...

— Сколько дали?

— Три.

— Выйдешь, снова на панель пойдешь?

— Куда?

— На улицу. Ловить клиентов.

— Само собой.

— И в этом счастье?

— Не знаю... По крайней мере у меня есть все, что душе захочется.

— Что за удовольствие ложиться под каждого встречного?

— А что — лучше таскать кирпичи, раствор? Я все- таки девушка, женщина... Молодой подольше хочется быть...

— Да, будешь молодой и красивой, если ложишься под разных мужчин; в том числе под черных горилл. И куришь, наверно?..

— Конечно. У тебя есть? Подгони?!

— Сейчас. Эй, передай самой молодой и красивой биксе сигареты... Получила?..

— Да... У нас голяк... Может, и поддать хочешь?

— Вина, коньячку, ликерчику, которых ты никогда не пробовал... Такое есть?..

— Во даешь... А ширянуться не желаешь?..

— Как ширянуться?..

— Ты сидела на игле?

— А-а-а... Один раз попробовала. Дошло: можно коньки откинуть... Отказалась от такого удовольствия. Но товарки, что постарше, употребляют...

— Понятно. Ты, выходит, работаешь на своей хате... А другие?

— Кто нанимает квартиру, кто в гостиницах...

— Гостей оттуда, из-за границы, можно штрафануть, что приводят вас в гостиницу...

— Ты что, с луны свалился?! Кто может штрафануть? Русских мужиков, что ли, наказывают, если меняют баб, как перчатки?..

— Ну и шкура ты! — не выдержав, крикнул я.

— Эх, дядя, что ты понимаешь в любви?..

— Разве это любовь? Помолчи уж...

— Болван! Ты случайно не партиец или мент, что так жестко стелешь? Видала я таких. Только позови — и готовы за женской юбкой на край света бежать...

— Не тебе судить... Большинство рядом с тобой... не сядет...

— Ты, гнилая интеллигенция! У Сталина научился? Наверное, всех бы за решетку, за колючку засадил? Хочешь — вкалывай, гни горб на того парня, что сидит в правительстве, а я буду жить для себя... Выйду замуж за какого-нибудь американца, японца.

— Негра!

— А что, если богатый, можно и за негритоса.

— Будешь у него десятой женой... А потом отдаст братьям, родственникам, друзьям. У них такой обычай. Нажрешься доотвала, и выкинут на помойку.

— Волков бояться — в лес не ходить.

— Сопьешься, СПИД подхватишь...

— Не каркай... Кто не рискует, тот не пьет шампанское... Брось мораль читать. С кем хочу, с тем и сплю. И не твое собачье дело. Никто не помешает!..

— Тебе уже помешали, сидишь за решеткой. И это — в семнадцать лет! — напомнил я и осекся: «Какой я дурак! Кругом зэки!.. А я проповедь читаю, будто на политзанятиях, Кодекс строителя коммунизма излагаю... Нарываюсь на неприятности». Чтобы как-то сгладить впечатление, громко, чтобы все слышали, спросил соседа:

— Тебе что, нравятся ночные охотницы? Женился бы на такой?

— Зачем мне проститутка? Это — падаль.

— Жизнь у них вроде бы красивая,— поддержал другой.— Не надо работать. Но своей сестре не позволил бы. Я бы с нее семь шкур снял, если бы узнал, что она пошла искать клиентов!

— И СПИД от таких пошел. Шляются по гостиницам, по ресторанам с иностранцами, а они их награждают. Говорят, в Древнем Риме проституток на костре сжигали. И правильно делали. Зараза не распространялась...

Затянувшийся разговор прервал охранник. Мы притихли. А поезд все бежал и бежал через леса и степи. В тесноте, в вонючих железных клетках томились заключенные, проклиная судьбу и тех, кто виновен в их несчастье, и самих себя...

В Оренбурге вагон загнали в тупик, и мы простояли восемь часов. Даже час в раскаленной на солнцепеке передвижной тюрьме — тяжелейшее испытание. А провести в нем день — сплошные муки ада. Кто в полуобморочном состоянии сидел или лежал на нарах, кто свалился на пол, пытаясь через щель глотнуть чуть-чуть свежего воздуха. Но от рельсов и шпал несло соляркой, мазутом, мочой...

Наиболее привычные еще пытались переговариваться:

— Мы из Туркмении. В Ульяновске колония нас не приняла... Отправили обратно... В дороге третьи сутки... Никому мы не нужны, даже тюрьма от нас отказывается,— монотонно жаловался тихий голос.

— Сколько сидишь?

— Восьмой год.

— А я уже третий десяток разменял по этапам и тюрьмам...

— Сейчас бы в холодную речку... или хотя бы под душ...

— Молока кружку из холодильника...

— Я бы от пивка не отказался... Хавать хочется...

— Живот прилип к позвоночнику...

— Семья вроде есть, жена ждет, а я все сижу и сижу... уже седьмой год...

— Да, какая женщина будет столько ждать? Гуляет, видимо...

— Пусть... Я бы тоже, наверное, гулял... Главное, чтобы детей смотрела...

— Это не по мне: разорвал бы стерву...

— Молодой еще, дурной...Помогите!.. Человек умирает!.. Быстрее!.. Помогите!..

— Пока вызовут скорую, концы отдать можно...

Засуетившийся караул, мелькание за окном садовых домиков, встречные поезда — все говорило, что «Столыпин» приближается к большому городу. В разговорах все чаще упоминался Свердловск. Прибыли в шесть утра. Спецвагон долго гулял по путям огромной железнодорожной станции, дергался, останавливался, снова трогался и снова подолгу стоял, пока не застыл окончательно в отведенном месте. Прошел час, два, три, четыре... Нас не выпускали. Лопнула надежда на горячий завтрак. А достанется ли обеденная баланда? Несколько раз вызывали начальника караула. Тот терпеливо объяснял, что он не виноват: уже несколько раз связывался с начальством свердловской тюрьмы, но результат нулевой. В самую жару прохор распорядился все-таки открыть окна. Самый глазастый из зэков закричал:

— Караул пришел! Ура! За нами!

Выглянул и я. Действительно, на перрон выезжали автофургоны. Едва они затормозили, как донесся лай — выгружались солдаты с овчарками.

— Раньше в Сибирь гнали революционеров...

— В сталинские годы тысячи, сотни тысяч...

— Опять мимо нас прошли... Сколько стоять будем?..

— Свердловская тюрьма — пересылка. Сюда ежедневно прибывают тысячи зэков. Не успевают принимать.

— Всегда здесь такие заторы. Я уже третий раз через Свердловск иду. Знаю. Дорога в Сибирь на наших костях...

— Ворота на Восток и в Сибирь, особенно на Урал...

— Да, заводы, лесоповалы, рудники, шахты...

Десятилетиями идут сюда спецэтапы заключенных.

Освобождаясь, многие остаются в местных поселках, где не хватает рабочих рук. И это пополнение создает специфическую социальную структуру. Еще в прошлом веке Сибирь захватила лидерство по количеству преступлений на душу населения. И теперь люди живут в постоянном страхе, боясь вечерами и ночами выходить из домов. А молодежь тянется к бывшим зэкам. Наркоманы, бродяги и проститутки прививают ей свои нравы и обычаи... К тому же разрекламированные ударные комсомольско- молодежные стройки без заключенных, без их дешевого труда так и остались бы на бумаге. Первопроходцем здесь оказывался зэк. Он неприхотлив и выживает в экстремальных условиях. А министерства и ведомства освобождаются от лишних забот. Огромный барак, в котором живут десятки, сотни заключенных,— кровати, тумбочки на двоих, общий туалет, умывальники и раздевалки — таковы реальные условия существования этой рабсилы. По исправительно-трудовому законодательству на человека отводится два квадратных метра жилой площади... Телогрейка, сапоги, валенки, шапка- ушанка, рукавицы: кусок мыла в месяц. И кормить зэков дешево. Рацион прост: перловка, пшенка, овсянка, капуста, двести граммов чуть подслащенной закрашенной чайной заваркой воды на день. Дешевле рабочей силы не найти на всем земном шаре. Туда, где работают зэки, нет необходимости доставлять технику. Четыре- пять человек заменяют трактор, десять — пятнадцать — экскаватор, тридцать — сорок — автоматическую линию. Работают на самых вредных производствах. От выбросов комбинатов, заводов сохнет лес, дохнет рыба, исчезает зверье, а заключенный выживает, и не только выживает, но и дает огромную прибыль. Рабский труд в так называемой свободной демократической стране...

От Свердловска начинается сплошная зона лагерей. В одной только области их около сорока, да плюс колонии поселения, стройки народного хозяйства. Дальше вглубь раскинулись Пермская и Вятская области, где лагерей и спецколоний не меньше. А в Сибири — и не счесть.

...Наш спецвагон простоял на запасном пути семнадцать часов. Уже когда перестали надеяться, подошел с собаками караул... Выходили, качаясь, поддерживая друг друга под руки. Под дулами автоматов и лай овчарок плелись к автофургонам. Я плохо соображал, ноги еле передвигались, голова гудела, кололо под лопаткой. Ничего не хотелось. Даже чувство голода совершенно исчезло...

Поселили в этапной камере вместе с несовершеннолетними. Некоторые возвращались из суда, у них были пакеты с едой. Узнав, что я с этапа и трое суток находился в дороге, стали участливо предлагать печенье, конфеты. Потом нас повели в баню. Контрастный душ на время снял усталость, но, выйдя из бани с матрацем под мышкой, я еле волочил ноги. Мечтал добраться до нар, чтобы «забыться и заснуть».

В камере оказался один. Не раздеваясь, растянулся на голом матраце и мгновенно уснул. Подхватился от

стука в дверь и, открыв глаза, увидел невзрачного мужчину лет сорока с сумкой в руке.

— Александр Горный,— поздоровался он. Длинное лицо, большой острый нос, увенчанный очками с толстыми линзами, сутулость придавали его облику какой-то особенно несчастный вид.

Я назвал себя и поинтересовался:

— Работник милиции, судья или прокурор?

— Откуда ты знаешь?

— Камера закреплена за БС. Видишь, даже стены подтверждают это: все едут в тринадцатую колонию.

— Сразу-то и не заметишь.— Он стал ходить вдоль стен и читать «настенные известия».

— Здесь есть даже коллективные заявки...

— Откуда будешь?

— Из Киева. Работал в прокуратуре Украины.

— Значит, коллега!

— Вот как! А ты откуда?

— Из Минска. Тоже работал в прокуратуре.

— И за что здесь?

— Ни за что. Не разобрался в виновности одного гражданина, вот и определили в колонию.

— А у меня — взятка.

— Сколько дали?

— Восемь.

— Мне наполовину меньше... Ты следственный работник?

— Да, по особо важным делам.

— Сейчас взятки в моде. Даже в Прокуратуре СССР, говорят, несколько человек попались.

— Слышал. Даже знаю Некоторых.

— И как тебя угораздило сесть?

— Сам виноват. Растерялся и признал все, как есть.

— И какая сумма?

— Есть. Но у меня денег хватает...

— Везунчик. Моя семья еле перебивается.

— Я наследство получил. После смерти родителей. Отец был генералом, а мать — профессором медицины.

— Ничего себе! И много наследников?

I — Один я.

— А семья есть?

— Да. Жена очень хорошая. Не бросила, хотя как никак — восемь лет. Но я не думаю столько сидеть.

— Разве нас спрашивают? Сколько определили, столько и придется...

— Кому как. Здесь тоже можно устроиться получше и пораньше выскочить.

— С твоим капиталом, может, получится.

— Посмотрим. А пока оформлю себе инвалидность.

— Сложно это, ВТЭК просто так не разгонится...

— Верно. Но у меня зрение почти потеряно. Без очков ничего не вижу... Да в изоляторе получил язву.

— В каком СИЗО сидел: УВД или КГБ?

— И там, и там... С работниками органов, с БС...

— Тебе повезло, а мне пришлось и со шпаной сидеть.

— Если бы меня сунули в общую камеру, я давно на том свете был бы.

— Я выжил...

— Ты не представляешь, сколько у меня врагов! Пересажал немало. Да и милиция зуб на меня имеет.

— А причем здесь милиция?

— Входил в комиссию по проверке органов милиции, в том числе изоляторов. Ездил по областям, районам, не обходил стороной ИВС, проверял там порядок содержания. Давал разгон за нарушения. Врагов нажил.

— В СИЗО к тебе претензии не предъявляли?

— В глаза боялись говорить. Знали, что всегда найдется возможность передать на свободу, если что не так. Но был случай, когда еле унес ноги. Ведут меня в баню. А навстречу группа заключенных. Один узнал, я его лет шесть назад за убийство посадил. Он как крикнет: «Братцы, мент! Бейте его!» На меня и набросились. Сбили очки. Ничего не вижу, согнулся, а удары так и сыплются. Контролер растерялся, парень молодой. Пока опомнился, пока позвал на помощь... Охрана дубинками разогнала толпу... Так что рядом с могилой ходил.

— Ты по делу один шел?

— Один, никого за собой не тянул. Поставил условие: если определят больше минимального срока, расскажу о всех, кто брал взятки. А информация у меня стоящая. Многие чины полетели бы... И мне дали понять: если буду держать язык за зубами, получу минимум. Вот по части третьей и определили всего восемь...

— Значит, и у вас взятки берут?

— Чудак! А где их не берут? Только умно делают. Я знаю такие факты, что голова кругом идет. Все делают деньги.

— Ты и должность свою получил за деньги?

— Не хочу о себе говорить. Но посуди сам. Отец генерал-полковник, мать профессор. Думаешь, они никому не помогали, к ним никто не обращался? Поэтому должников у моих родителей навалом. А я их единственный сынок, и мне проще делать карьеру...

— Но все же тебя посадили?

— Родителей уже нет в живых... А я нажил много врагов, кое-кому перешел дорогу... Самонадеянность подвела, просчитался. А друзья помнят, не оставят в беде. Думаешь, я буду на зоне пахать?

— Куда денешься?..

— Черта с два. Найдем выход. Я, вообще, видимо, туда не поеду...

— Как не поедешь?

— А что мне делать в Нижнем Тагиле? Магнитные поля, загазованность очень высокая... Молодые нужны, а с моим здоровьем там делать нечего.— Александр внимательно и оценивающе посмотрел на меня:

— Так ты, говоришь из Минска? А у тебя есть приговор?

— Дать почитать? Сейчас... Кстати, выскажи мнение. Есть ли у меня шансы опровергнуть доводы судебной коллегии? Насколько убедительна жалоба?

— Посмотрим. К тому же я, как-никак, кандидат юридических наук... Только все потерял и теперь сижу в этом гадюшнике... А теперь не мешай. Буду читать твои бумаги...

Александр почти носом уткнулся в приговор и быстро пробежал его глазами.

— Неубедительно, неаргументированно. Я бы его разбил в пух и прах!

— А ты почитай мою жалобу. Я тоже, кажется, его разбил.

— Давай разбираться. Вот здесь ты пишешь, что Самсонов говорил, будто ты ему угрожал уколами. А в другом месте, что ты лишь намекнул об уколах. Где верно?

— Там, где намекнул. Это его дословные показания из протокола допроса, а вторая версия — из протокола судебного заседания.

— Ага, понятно. Слышишь, а ты кому-нибудь дорогу не перешел?

— Вроде бы нет.

— Не понимаю, почему же тогда тебя посадили? За такие нарушения до сих пор никого не привлекали к уголовной ответственности. Видимо, все-таки кому-то ты насолил или попал под горячую руку, когда витебские события не сходили с полос газет, когда люди требовали наказать виновных. Как говорится, стрелочника сделали козлом отпущения. Ты же участвовал только в одном деле?

— Да. К тому же повторно в суд его не отправлял.

— Тем более непонятно, как могли тебя осудить? Хотя это — почерк Прокуратуры СССР. Задавили Верховный суд СССР и заставили признать тебя виновным. От них всего можно ожидать. А кого наказали по другим фактам незаконного осуждения? Их там, как мне помнится, было человек десять. Одного даже расстреляли...

— Да, правильно...

— Вот видишь. И никого за эти безобразия не осудили, кроме тебя, крайнего. Я хоть имел материальную выгоду. Признался в этом. Знаю, за что сижу, и несу свой тяжкий крест. А вот ты — ни за что. Ведь по витебскому делу не тебе надо сидеть, а руководству — за примитивную организацию следствия, за массовые беззакония. А они что сделали? На тебе решили отыграться, чтобы прикрыться, отчитаться перед общественностью, перед партийными органами... Мол, виновные наказаны... Давали информацию в ЦК?

— Конечно!

— Ну, вот видишь, я прав. Отписались.

— Так что со мной будет дальше? Есть ли смысл жаловаться, требовать объективности?

— Есть. И ты правильно пишешь. Напиши еще жалобу на предвзятость следствия...

— Написал. Но ответа нет.

— Ты непременно выиграешь. Потому что твой приговор — незаконный и по квалификации и с точки зрения доказательств твоей вины. Явная односторонность, тенденциозность. Но необходимо, чтобы и твои родственники жаловались.

— Жена пишет во все инстанции.

— Молодец! Нужно бомбить не переставая. Пусть добивается приема в верхах.

— Записалась к секретарю ЦК...

— Хотя надежды мало, но попытка — не пытка. А я тебе дам адреса некоторых международных организаций. Если туда попадет твоя жалоба, наши чиновники зашевелятся. Так... В Москве есть независимая юридическая консультация — Лига процессуальных американских адвокатов.

— Я слышал о ней. Но мое дело им не разрешат изучать.

— ???

— В нем есть моменты, связанные с государственной тайной, секретные ведомственные приказы. Часть судебных заседаний шла при закрытых дверях. К тому же у меня нет денег, чтобы туда попасть. Для адвоката жене пришлось одолжить...

— Честность — не порок, но... Не брал, а теперь вот соси лапу... Я, к примеру, могу купить всю эту тюрьму. Отец с матерью оставили двухэтажный коттедж... Захочу продать — сто тысяч моих. «Волга» была...

— Подожди, а как же ты на ней ездил, если почти слепой? — решил я поймать соседа на лжи.

— Жена имеет права. Она и сидит за рулем.

— Современная женщина... Кто она у тебя?..

— Работала в прокуратуре. Но когда меня арестовали, ушла в юрисконсульты... Молю Бога, чтобы она меня дождалась. Нашим женам сейчас очень и очень трудно. Но будем верить, что ни ты, ни я долго не засидимся... Ты спрашиваешь, как я смогу уйти на другую зону? Просто. В санчасти я уже договорился, чтобы меня здесь, в Свердловске, положили в больницу. Ко мне приедет на свидание жена. Я уже ей сообщил, где нахожусь. Она утрясет все проблемы...

— Понятно, снова деньги? А если не возьмут?..

— Берут все. Смотря сколько предлагаешь. Не бывает отказов, бывает малая сумма...

— Да, у меня только теперь открываются глаза... Всегда старался не запачкаться, быть принципиальным... Оказалось — никому не нужна моя честность...

— Мне нравятся такие открытые парни... Только вот наивный ты пока, не пообтерся еще... Я уже научился людей распознавать.

— Если б научился, не сидел бы здесь...

— Сел по глупости. Не продумал все варианты. Сам виноват

— Не на суде, не кайся. Давай о деле... Ты называл международные организации, куда можно обращаться с жалобами... Надо записать адреса.

— Записывай. У вас в Минске: Международная амнистия — улица Пугачёвская; Комитет защиты прав человека — улица Володарского; Представительство международных органов юристов-демократов — улица Горького; Американская юридическая консультация— улица Чайковского.

— Ну и память у тебя, помнишь столько адресов...

— Не жалуюсь. По работе они мне были нужны. Знакомые обращались. Им помогли...

...На следующий день в камеру поселили еще четырех осужденных. Они возвращались из областной больницы в колонию. Один раньше работал начальником райотдела БХСС в Харькове, другой — начальником спецраспреде- лителя в Риге, третий — участковым инспектором в Мордовии, четвертый — дежурным милиционером на вокзале Грузии. Самым молодым был высокий и крепкий украинец Николай. О себе он рассказывал охотно. Арестовали якобы за не существующие взятки, а суд, не разобравшись, дал срок... Рижанин обижался на администрацию колонии, которая отказала ему в льготах и не освободила досрочно. Высокий, худой с розоватым скуластым лицом мордвин больше молчал, только вскользь высказал обиду на суд, определивший непомерно суровое наказание. Грузин жаловался на старческие болезни.

Не успели мы пообедать, как контролер вывел на прогулку. Дворики размещались на крыше корпуса. Они были площадью 10—15 квадратных метров с вмонтированными вдоль дорожек скамейками. Стены на высоте метров четырех венчала решетка из толстых металлических прутьев.

— Погода — чудо! А придется сидеть почти все время взаперти. У нас — закат, у вас — восход, а за колючкой всем одинаково тоскливо.

— Не рви душу, кацо! Перед внуками стыдно. Всю жизнь прожил с почетом и уважением, а под старость сел в тюрьму! И уже ничего не изменишь, не вернешь назад. Вы еще молоды: можете многое успеть. Мой закат подошел, а вы еще в зените.

— Пройдет и мой зенит в заточении. Тюрьма ускорит наш закат. Здоровье здесь мы потеряем. Вернемся больными, кому нужны будем?

— Ничего, не надо огорчаться, еще не все потеряно. Нужно держаться. Время проходит быстро.

— У каждого своя судьба.

— Здесь нет своей судьбы. Нас собрали, как стадо баранов. Куда хотят, туда и ведут. Давай план и не пререкайся с начальством...

— Мужики, расскажите, как живется на зоне? Какие порядки? — попросил я, когда мы вернулись в камеру с прогулки.

— Порядки жесткие. Все отряды — за колючкой и выбраться из-за нее очень трудно.

— Сейчас немного легче стало, хоть вышки сняли, а то сидел свой же брат зэк и не пропускал.

— А знаешь, почему их сняли?

— Потому что не хватает людей, некому работать на промке.

— А что такое промка?

— Промышленная зона, где находятся производственные цеха.

— И много таких цехов?

— Хватает. Тебе место найдут. Людей сейчас мало.

— В три смены работают.

— Зачем в три? Что двух мало?

— Литейку не остановишь. Пока печь снова разогреешь, несколько часов потеряно. Непрерывный процесс...

— Все для плана...

— План — это благополучие для администрации. Зона не дает плана — начальника могут снять. Вот он и бегает, подгоняет подчиненных и заключенных. Никому спуску не дает.

— Помню, было собрание. Объявили, что программа завалена и не видать нам льгот...

— Но ведь льготы закон предусматривает, а не начальник колонии?

— Правильно. А решает, кого и как поощрить, кого наказать, хозяин.

— На собрании офицерского состава начальник колонии однажды так и заявил: убийство в зоне или побег— это ЧП, за это могут наказать, но если будет завален план, то он лично снимет всех с работы. Не жалеть ни себя, ни заключенных, а делать план любой ценой. Вот вам и перевоспитание и исправление осужденных, о котором так много говорят...

— Труд в зоне не столько перевоспитывает, сколько калечит людей.

— Знаешь, сколько травматизма, сколько профессио- нальных заболеваний на зоне?

— Исправительно-трудовой кодекс гласит, что производственно-хозяйственная деятельность исправительных учреждений должна быть подчинена цели исправления и перевоспитания заключенных. Это основная задача администрации. А на самом деле? Каждый раз в конце месяца нет выходных, начинаются авралы...

— Колония потому и называется трудовой, что в ней пахать надо. Любые мероприятия, любые исправительновоспитательные программы руководство не задумываясь отменяет, когда требуют интересы производства.

— Сколько приходится бедному зэку пахать за здорово живешь! Платят-то в два-три раза меньше, чем на гражданке.

— Что там платят?.. А сколько бесплатно работает?

— Некоторые вообще за весь срок отоварки не имеют.

— Самое дикое: тех, кто хорошо работает, старается изо всех сил, администрация вместо поощрения условнодосрочным освобождением под любым предлогом старается придержать даже сверх законного срока.

— Это точно. У нас в отряде Виктор Шалаев, парень — трудяга, выполняет и перевыполняет нормы, имеет десятки поощрений. А подошел срок перевода его на химию, так отрядный давай придираться к нему: то пуговица не так застегнута, то майка не заправлена. Замечание, выговор — и бортанули парня, не пропустили на комиссию...

— Получается, что интересы производства вступают в противоречие с интересами перевоспитания осужденных?

— А это везде так. Не только в колонии, но и на свободе. Для любого предприятия главное — план.

— Исправительно-трудовой кодекс к основным средствам перевоспитания относит соблюдение режима, общественно полезный труд, воспитательную работу, учебу. А на деле все низведено до труда, тяжкого лошадиного труда...

— В литеике до сих пор тачки, которые катали, наверное, еще древнеримские рабы...

— Да не только в литейке...

Еще долго осужденные, перебивая друг друга, рассказывали мне о порядках в колонии. Их сумбурный рассказ, мягко говоря, меня не обрадовал.

— ...Вот вы оба — следователи, прокуроры, так помогите мне написать жалобу,— Николай, симпатичный хохол, обратился ко мне и Горному.

— Давай твои бумаги, посмотрим.

— Они, может, и неплохо написаны, только нужно толково подкорректировать. Нас трое подельников. Приговор однобокий, с обвинительным уклоном, а фактические обстоятельства совсем другие.

— Но ты брал деньги?

— Нет, незаконно сижу. Работал я в РОВД. Каких- либо услуг потерпевшему не оказывал, а потому у него не было никаких оснований давать мне деньги.

— А что за потерпевший?

— У нас в районе при КБО есть две мастерские — по ремонту одежды и бытовой техники. При проверке служба БХСС вскрыла большие излишки материалов, деталей, техники. Начальники сбывали все это на сторону. И когда их изобличили, дали показания, что безнаказанно воровали и спекулировали много лет потому, что давали взятки начальнику милиции, работникам ОБХСС и некоторым должностным лицам РОВД, в том числе тысячу рублей мне. И меня осудили на несколько лет.

— Подожди, а есть ли свидетель, что ты брал взятки?

— Нет, он давал, якобы, один на один.

— Чем это подтверждается?

— Ничем. Он рассказывал своим друзьям об этом.

— Ну, а какие ты реально совершал действия, чтобы прикрыть их преступную деятельность? Может, оказывал им какие-то услуги?

— Никаких. Мы получили акт материальной ревизии. Я поручил произвести разбирательство своему подчиненному. Тот дело прекратил, начальник милиции с ним согласился. И вот мне вменяют в вину, что дело необоснованно прекращено с моего согласия. А я к этому фактически никакого отношения не имел, только на акте ревизии есть моя резолюция: «Кухто — проверить».

— Тебе вменяют и взятку в виде магнитофона?

— Магнитофон я у потерпевшего купил. Брат просил меня достать магнитофон. А потерпевший сказал, что он может продать. Сейчас же утверждает, что я ему денег за магнитофон не уплатил... Он оговорил не только меня. И ему верят.

— Его привлекли к уголовной ответственности?

— Да, арестовали, и он находится под следствием.

— Кто вел уголовное дело?

— Прокуратура СССР.

— А осудил областной суд?

— Да. Областной судья уже заранее предопределил мою судьбу. Судебное заседание было проведено только для формы.

— Адвокат был?

— Конечно, он у меня толковый мужик, но бессилен против такой машины. Ему рот заткнули.

— Жалобы адвокат пишет?

— Написал.

— А ты?

— Я тоже написал. Вот они. Но никуда не отправлял. Списался с адвокатом, и он убедил, что надо ждать.

— Ждешь, значит?

— Жду.

— Срок отсидишь, ожидаючи.

— Ия так думаю, но ему видней и легче. Он же на свободе. Ничего не пожалел бы, только б выйти отсюда.

— Сколько сидишь?

— Ровно два года...

— Вот и ответ. Не будешь писать, еще два года просидишь.

— Куда жаловаться?

— По инстанциям. Напиши родственникам, жене, пусть также жалуются вплоть до международных организаций.

— А какие это международные?

— Я тебе дам адреса.

— Минуточку, я запишу.

Горный, как до этого мне, стал по памяти диктовать Николаю адреса...

— Дойти бы до них! Я готов на все. Терпеть невозможно. Все отобрали, жизнь искалечили. Один негодяй оговорил, и ему верят, а мне, работнику милиции, не верят.

— Какое у тебя было звание?

— Капитан. А у моего начальника — подполковник. В Афганистане воевал, рисковал жизнью, имел правительственные награды, а теперь стал никому не нужным... За что кровь проливал?..

— Вот видишь,— заметил Горный.— Наше правительство заботится не о своих гражданах, а о собственном благополучии.

— Причем здесь правительство? — вмешался я.— Его сажали конкретные должностные лица, они и несут ответственность...

— Несут! Ничего они не несут! Пьют водку, коньяки и ничуть их не волнует наша судьба,— махнул рукой Николай.

— Скажи честнб. Вот ты работал в милиции и что, не сажал людей, не задерживал, не вскрывал правонарушений?

— Да, но это моя работа!

— Вот и они исполняют работу, служебные обязанности. Вопрос упирается лишь только в то, кто и как относится к исполнению своих обязанностей. Кто и как...

— Но я сижу незаконно и ничего не могу сделать!

— И не только ты. Я тоже сижу незаконно,— вмешался в разговор молчавший до сих пор рижанин Сидоров.— Работал в спецприемнике, старался, старался, а меня — р-раз и за решетку. Переборщил, видите ли!

— Сколько по твоему делу потерпевших?

— Около десяти. Опросили сотни несовершеннолетних, некоторые и указали, будто я их избивал. А они, видите ли, ангелы! Доставляют пьяных, наркоманов, токсикоманов, с разными картинками на брюхе. У некоторых даже фашистская атрибутика. Разрисованные, как африканские зебры. А я должен с ними на «Вы», что ли? Они не понимают человеческого языка. Проведешь пару раз книгой по голове или дубинкой по спине почешешь, сразу меняются и вспоминают мать и отца. А до этого у них нет ничего в голове. Нигде не учатся, не работают. А выше меня ростом и комплекцией покрупнее. Ты ему — «Вы», а он на тебя матом. Не выдержишь, ударишь. И вот за таких теперь приходится сидеть...

— Сколько прошло перед моими глазами этих искалеченных судеб, но я не позволял себе никого из них пальцем тронуть. Силой ничего не докажешь, а только еще больше озлобишь. Жестокость порождает жестокость,— убежденно заметил я.

— Брось. Только силу они и уважают. Никакой авторитет, никакие погоны и возраст на таких подонков не действуют, а вот силу они ценят. Сразу подчиняются и начинают уважать. В общем, добросовестно работал не один десяток лет, а теперь считается, что перестарался. Я же никого не искалечил, а может, даже помог кое-кому на путь истинный стать.

Сокамерник настолько был убежден в своей правоте, что переубеждать его было бесполезным. И все-таки я спросил:

— Хорошо. А если бы на их месте оказался твой сын?

— Ну и что? Пусть бы и его кто-нибудь так воспитывал. Они заслуживают... Небось, сами избили, обворовали, ограбили не одного гражданина, пока не попали в спецприемник. В основном к нам попадают потенциальные преступники. А избиение в таких случаях — мера профилактическая: чтобы больше не захотел попадать в спецприемник и корешам чтобы заказал. Разрешили бы официально бить дубинками, так в несколько раз уменьшилась бы преступность среди несовершеннолетних. Они перестали бы пить, колоться, глотать всякую гадость... Сколько их по Союзу разъезжает, бросив дом, родителей?

— Беспризорность и тунеядство — порождение нашей политической и государственной системы. Морально неустойчивые семьи разваливаются. Родители ведут паразитический образ жизни, занимаются развратом, пьянством. Откуда же их дети будут здоровыми? Вот они и бегут в поисках пристанища. Им бы протянуть руку помощи, а ты их кулаком в зубы, книгой по голове, дубинкой по спине. И какое у них после этого создается впечатление о представителях власти? Где уж тут говорить о любви к милиционерам и милиции.

— Бегут не только из неблагополучных семей, но и из материально обеспеченных.

— Правильно, случается беда и у таких. Но если вникнуть, материальное благосостояние, как правило, оказывается тем фактором, который и заставляет подростка взбунтоваться. Он видит, как мать, отец воруют, обманывают других. Вот и выражает свой протест как может. А в некоторых случаях дети просто выходят из-под контроля. Тогда их подбирает улица, те, кто рано познал в жизни все «прелести» аморалки. К ним, всезнающим, все испытавшим и во всем разуверившимся и тянутся неуравновешенные, сомневающиеся. И в конечном счете попадают в милицию, спецприемники. Как к ним здесь отнесутся, как поймут, так во многом и сложится их дальнейшая судьба. И ты прав: если работники милиции начнут их избивать, то большинство из них станут преступниками,— прочитал небольшую лекцию Горный.

— Ребенка надо воспитывать с детства, пока он лежит поперек лавки. А в четырнадцать — семнадцать лет уже поздно. Никого и ничего они тогда не понимают, никому не верят. Только физическое воздействие способно привести их в чувство,— упорно отстаивал свою позицию рижанин.

— Нет, и еще раз нет! Воспитывать нужно только добротой, положительными примерами: расположить к себе подростка, найти ключ к его сердцу. Конечно, не каждому это дано. Грубостью и силой никогда не подберешь к чужой душе нужной отмычки.

— Ты меня не переубедишь. Я ничуть не жалею, что бил. Мало вот только. Порядок в спецприемнике при мне всегда держался. А сейчас мне пишут бывшие коллеги, друзья, что бардак там, нельзя голоса ни на кого повысить. Прокуроры за строгость сразу наказывают, держат сторону взбесившихся, разложившихся подростков. Им — вера, а милиции — нет. Они друг друга грабят, насилуют, пьют дихлофос, клей нюхают, всякие гадости жрут, а ты их ласковым словом уговаривай. Скоро на голову милиции станут отправлять естественные надобности, а ты им в ответ говори: «Спасибо». Хотят сделать из милиционера проповедника. Только кого воспитывать, если потеряны время, сроки? А подросток уже не верит ни Богу, ни черту, ни власти?!

— Терпенье и труд, чуткость и внимательность со стороны опытных воспитателей помогут заблудившимся отыскать достойное место в жизни. Но только не физическое воздействие.

— А иди ты... Иному уже и дубинка не помогает. Для таких резервации необходимо создавать, чтобы их воспитывать.

— С тобой бесполезно говорить. У тебя же в крови злоба на несчастных,— стоял на своем я.

— Не тебе знать, молод еще. Ты бы побыл в моей шкуре.

— Мужики, остыньте, а то сейчас подеретесь. У каждого свое мнение. Люди мы взрослые и нас уже не перевоспитать.

— Слышь, кацо, а ты за что залетел в эти суровые края?

— Я-то? За убийство соседа.

— В таком возрасте и убивать? Как-то не солидно...

— Убивать в любом возрасте — преступление. Но бывают разные ситуации...

— Все это так. Но...

— А у меня так случилось. Ушел на пенсию после тридцати лет работы в милиции. Жил со старухой; дети взрослые, внуки. Однажды моя половина на огороде поссорилась с соседом. Он, пьяный, прицепился к жене и стал ее избивать. Я вмешался. Тут и произошло убийство...

— Так это ты его убил или жена?

— Мы вдвоем сидим. Жене дали 8 лет, мне— 10. А била его жена кочергой. Хотя сосед первый на нее напал.

— А ты, старик, скажи, как тебя-то угораздило сесть в таком возрасте? — вызвал я на разговор молчаливого мордвина.

— Мне всего лишь за пятьдесят, а ты — старик... Шел на охоту. Соседка стала скандалить, что моя собака пробежала по ее грядкам. Чтобы отцепилась, я решил ее припугнуть. Вскинул ружье и выстрелил вверх. Она подала заявление, что я хотел ее убить. Меня и посадили за покушение на убийство.

— И сколько тебе отмерили?

— Четыре года.

— Вот так пугнул соседку! Долго еще икаться будет...

— Виноваты не я и не соседка, а следователь и суд, которые не разобрались, а ложно обвинили в том, чего я не желал. Если б я хотел ее убить, то и убил бы... Вы только подумайте: около тридцати лет проработал в милиции, не имел ни одного взыскания, получал только поощрения и даже правительственные награды. Но пи- кому мои заслуги теперь не нужны. Все перечеркнуто и забыто. Получается: стоит лишь где-то оступиться, как все прошлое псу под хвост. Спрашивается: разве мог я убить человека? Всю сознательную жизнь боролся с преступностью, а теперь вот сам за решеткой. Как будто всю жизнь готовился попасть в арестанты. А ведь все далеко не так, даже совсем не так...

— Ты прав. У нас почему-то при решении вопроса о привлечении к уголовной ответственности, при определении меры наказания не учитываются заслуги, особенности личности. Наоборот, должностных лиц, а особенно работников правоохранительных органов, судят предвзято, с перегибом. Если рядовому гражданину дают три года, то за аналогичное преступление милиционеру дадут лет пять, а то и все шесть.

— Вот-вот. Вообще не принимают во внимание многолетний добросовестный труд. Стоит только хоть немножечко споткнуться, так тебя непременно обвинят и строго накажут. А тунеядца, разгильдяя жалеют. А от кого все это зависит? От самих юристов. Никакой солидарности, никакого уважения друг к другу... Все коллеги разом отворачиваются, и не жди ни от кого ни поддержки, ни помощи, ни сочувствия.

— Хотя в нароДе говорят: ворон ворону глаза не выклюет. А в жизни происходит все наоборот...

«...Уже второй месяц, как я в дороге. Как там дома? Как живешь, моя милая, дорогая мамочка? Небось, переживаешь за меня, все поглядываешь в окошко на дорогу, прислушиваешься к скрипу дверей... Семьдесят шестой тебе пошел. О здоровье лучше не спрашивать. А моя славная доченька? Растешь без отца? Ждешь меня? Все твои друзья и подружки играют с папами, за ручку с ними ходят, они их провожают в садик и встречают, а твой папа за решеткой. Бедная девочка! А ты, моя добрая женушка!.. Сколько тебе пришлось перенести, перетерпеть унижений и оскорблений... Не только сама выстояла, но и меня сумела поддержать в тяжкое время. Разве такое забудешь? Спасибо за все, моя хорошая. Мы еще поживем. Как там твои родители? Тесть ведь очень слабый. Ты же рассказывала, что он очень хочет дождаться, увидеть меня, чтобы обо всем поговорить. Дождется ли? И теща, бедная, тоже сдает... Ну а ты, моя трудолюбивая непоседа сестра? Тебе вот-вот стукнет 55 — и на пенсию. Как ты, братишка? Ты у меня скрытный: если и переживаешь, все равно виду не подашь. Да и особенно некогда тебе переживать: постоянно дел по горло. Друзья мои, куда вы делись? Верным остался только ты, Анатолий. Без лишних слов в трудную минуту сделал для меня все, что мог. Поддержал жену. И вы, все, кто не оставил меня в беде, кто не отвернулся от нас, всем вам я бесконечно признателен и благодарен! А ведь в вольной жизни я часто был неправ, несдержан, обижал и друзей, и родных... Вот когда они, истинные друзья наши, познаются — когда меня по уши заляпали грязью. Только бы вырваться отсюда... Да, письмо... Вот растяпа: провозил его всю дорогу с собой и так и не умудрился передать на свободу. Конверт измят, дальше некуда. Надо порвать. Да и письмо уже утратило актуальность и смысл. Прошел месяц, как я его написал. Не смог найти предлога отпроситься у охраны, чтобы опустить его в почтовый ящик, а по дороге переписку не принимают. Некоторые осужденные месяцами скитаются из одного СИЗО в другой, не имея вестей с воли. Сколько издевательских преград создается для заключенного, сколько приходится ему перенести оскорблений, унижений... Так было, так есть и так, наверное, еще долго будет. Ну, а я теперь на финишной прямой по направлению к зоне. Говорят, до Нижнего Тагила четыре часа езды электричкой. Автобусы из Свердловска отправляются туда почти ежечасно. Нас же повезут снова поездом в персональном «Столыпине». А что ждет меня в зоне? Как я там устроюсь? Судя по разговорам мирно похрапывающих сокамерников, приятного ожидать не приходится. Надо быть готовым к тяжелому подневольному труду. А здоровья уже нет. Постоянно болит живот, беспокоят почки. К тому же, говорят, что упрямых администрация там, как и всюду, не любит. Непокорных сразу берут на жесточайший контроль и за любой пустяк лепят взыскания. Значит, не видать условно-досрочного освобождения. Но не в моей натуре пресмыкаться, не иметь своего мнения. Разве я смогу перестроиться, поменять принципы, по которым живу 36 лет? Одна надежда на гибкость ума. Не идти напролом. Надо сделаться незаметным, невидимым. Главное — не выпячиваться, не мозолить начальству глаза, чтобы не поручили доносить, закладывать. Говорят еще, что там много осужденных, не имеющих никакого отношения к правоохранительным органам. Они обозлены на таких, как я. Да и от бывших работников милиции ничего хорошего ожидать не приходится; их всех посадила прокуратура. А я так стремился в колонию, так хотелось вырваться из тюремных стен, чтобы обрести хоть какую-то определенность. Чего стоит только пройтись без охраны по улице хотя бы сотню метров, посмотреть на небо без решетки, потрогать руками траву, деревья, цветы, вдохнуть их аромат полной грудью, увидеть открытые дали. Хочется на простор, где глаз не упирается в стену, на широкий вольный простор, на свободу!.. Далеко забросила меня судьба, родные мои, дорогие мои люди. Как мне хочется увидеть ваши лица, улыбки... А перед глазами все те же обшарпанные толстые стены, и лампочка над головой давит на глаза и мозги своим воспаленным светом. Больно душе, больно телу, больно сердцу. Бессонница и галактическое одиночество...»

В который уж раз перевернулся я на жестких нарах и, уткнувшись пылающим лицом в телогрейку, с беззвучным стоном стиснул зубы. Даже разрыдаться, чтобы облегчить душу, расслабиться было нельзя. Рядом спали такие же несчастные. У них тоже есть родные, близкие, любимые; они тоже мечтают поскорее попасть домой, где их ждут...

В камеру ввели еще одного заключенного. Это был высокий, еще не старый, но страшно худой мужчина. Его морщинистое с мелкими чертами лицо было воплощением беспредельной усталости и печали. Сухо и сдержанно поздоровавшись, он бросил свой рюкзак на свободные нары, уселся на голый настил, обхватил голову руками и стал нервно поглаживать щеки и коротко остриженную голову.

— Что загрустил? — не выдержал я.— Тюрьма — наш дом родной.

— Мне не привыкать,— коротко и грустно отозвался новосел. Снова воцарилось молчание.

— Смотрите, какой жирный клоп на стене ползет и быстро как? — удивленно проговорил Николай, который тоже не спал.

— Набрызгали в камере какой-то гадости, дышать нечем. Клопы-то вот убегают, а нам некуда.

— Когда мы были на прогулке, наши благодетели налили дезинфекции по колено. Фу! Задыхаюсь от вони,— сумрачно глядя сквозь очки, прерывисто заговорил Горный.— Нет, не могу в такой грязи спать, надо попробовать убрать в камере.— Он встал с койки и вытащил из-под умывальника тряпку. Смочив ее хорошенько, стал вытирать пол.

— Смотри, надышишься этой отравы и концы отдашь. Тут у окна дышать нечем, а ты по полу ползаешь. Клопы дохнут, а с нами никто не считается: пришли, налили отравы и ушли. Задыхайтесь!

— Нашел у кого' искать сочувствия. Они здесь за много лет так адаптировались, что считают нас животными.

— Для них все равны: рецидивисты или работники органов.

— Тюрьма всех уравнивает, это верно. Слушай,— обратился грузин к молчаливо сидевшему новичку.— Я тебя видел в колонии два года назад. Верно? Или я ошибся?

— Все правильно, отец. В тринадцатой я отбыл восемь лет, а потом перевели в колонию поселения.

— А кем ты работал и в каком цехе?

— Перед комиссией работал мастером в РМЦ.

— Так что, возврат?

— Возврат. Чтобы он сквозь землю провалился!

— За что?

— Ни за что. С нашим братом много не цацкаются. Купил по случаю два мешка комбикорма. А они оказались ворованными. Вот и «пригласили» снова на зону.

— Зачем тебе понадобился этот комбикорм? Он же копейки стоит.

— Пришел я в поселок. Ко мне семья приехала. Купил там домик, развели хозяйство: корову, поросенка. С кормом не очень-то просто. А тут один и подвернулся: «Нужен корм?» — «Привези пару мешков». Привез. И нас тут же накрыли. Хищение госимущества. Суд — и снова на зону.

— Подожди. Два мешка — это же мелкое хищение?

— А какая разница? Я же был судим за воровство. За малейшее нарушение — снова за решетку. Долго не разбираются.

— Из Ростовской области.

— И сколько отбыл?

— Десять: восемь на зоне, два на поселении. Еще два осталось.

— Придется тебе быть «звонком».

— Да, но льгот уже не получишь: возвращенец. Висит там возле столовой щит «Позор возвращенцам?» Убрали?

— Висит. И на него вписывают все новые и новые фамилии.

— Пять лет назад повесили и с тех пор бессменно красуется, как наглядная агитация. Хотят щитом воспитать. Наивно...

— За что тебе такой срок отмерили?

— Работал в районном отделе, в уголовном розыске. Подбили меня и еще нескольких работников милиции искать легкие деньги. Сколотили несколько групп. Ночами с колхозных машин снимали колеса, запчасти в «Сельхозтехнике» и продавали. Стали наглеть все больше. К нашей группе примкнули и гражданские. Я предупреждал, что добром это не кончится, и сам ушел... А мои подельники продолжали... В одном колхозе их засекли. При обыске изъяли несколько колес, разобранную автомашину. Делом занялась областная прокуратура, подключили КГБ и раскрутили всю группу.

— И сколько вас?

— Осудили пятнадцать человек. Ну и ясное дело, нам, как работникам милиции,— на полную катушку.

— А статья?

— Хищение в особо крупных размерах.

— Какая сумма?

— Суд оставил на всех двадцать три тысячи.

— Статья расстрел предусматривает?

— За такую сумму не расстреливают. Воруют миллионами и то думают: мазать лоб зеленкой или нет.

— Что значит — мазать лоб зеленкой?

— Ты где работал?

— В прокуратуре.

— Чего ж тогда прикидываешься? Не знаешь, что ли? Всем смертникам мажут лоб зеленкой. А при исполнении присутствуют врач и прокурор.

— Я знаю, что присутствует прокурор, но только тот, который осуществляет надзор. Исполнение смертного приговора настолько засекречено, что рядовые работники правоохранительных органов, за исключением исполнителей, не знают, где, когда и кем оно производится...

— А я слышал, что для этого есть специальные исполнительные тюрьмы. Только не знаю, где они расположены...

— Говорят, в Алма-Ате, во Владимире...

— Еще в Казани и Новочеркасске.

— Нет! Последние данные — в Новочеркасске. Остальные все закрыли.

— Не может быть! Я знаю: из Воронежа идут этапы на Казань, там и расстреливают.

— Я вам говорю только в Новочеркасске. В Казани после побега смертников закрыли.

— Как смертники смогли бежать? Такого не может быть.

— Было. Посадили их в камеру, а они сделали подкоп и ушли. Потом по всем отделам ориентировку дали. Недели через две их поймали.

— А где была администрация? За смертниками ведь особый надзор?

— Проморгали. Они, разбирая стены, кирпичи складывали в матрац, землю — в унитаз.

— Когда был этот побег?

— По-моему, в 1982-м.

— Представляю: сбежали перед расстрелом! Кому-то здорово влетело...

— Еще бы! Всю милицию на ноги подняли.

— Слушай. Я не знаю, как тебя зовут. Скажи, где находится колония поселения?

— Зовут меня Кириллом. А поселение находится в Свердловской области, в поселке Онсариха.

— Сколько это от Свердловска?

— Примерно шестьдесят — семьдесят километров. Собственно, там есть три колонии поселения: Онсариха-1, Онсариха-2 и Онсариха-3.

— В колонии есть женщины?

— Есть.

— А где работают?

— В колхозе. На фермах, например, доярками. Мужики тоже работают доярами, на полевых работах, на стройках. Обычный совхоз.

— Мужики, извините: есть просьба,— неожиданно громко и торопливо заговорил Горный, стараясь обратить на себя внимание.— Я иду на свидание с женой. А в таком виде, сами понимаете, неудобно показываться. Она испугается, увидев меня в этой робе. Нужна более- менее приличная гражданская одежда.

— Где же ее взять? На нас ведь тоже тюремные робы. Вон только у двоих, Кирилла и Валерия, есть гражданская одежда. Кирилл гораздо выше тебя, Валерий полнее. В руках же брюки не будешь держать? В общем, не твой стандарт.

— Хотя бы рубашку заменить. А то я в дороге свою поменял: говорили, что в колонии носить свою одежду не разрешается.

— Примерь мою голубую рубашку,— предложил я.

— Хорошо, давай, а костюм твой, конечно, для меня широк будет.

— Смотри сам.

— Не надо. Дай только рубашку.— Горный примерил рубашку, покрутился на месте, рассматривая себя со всех сторон; под одобрительные возгласы успокоился.

— А как ты сумел добиться свидания в этапной тюрьме?

— Секрет. Сами знаете, не все можно рассказывать...

— Самое интересное, как ты успел сообщить жене, чтобы она приехала в пересылку именно тогда, когда ты будешь находиться здесь. Ведь всего третий день, как прибыл, а уже свидание. Ведь перемещение заключенных по стране держится в большом секрете?

— Уметь надо... Деньги все делают. В общем, попросил работника изолятора позвонить жене... Вот и вся разгадка. Да, собственно, разве вам не все равно?

— Это верно. Нам дела нет. Каждый думает о себе. Только смотри, не залети, а то люди разные бывают; пообещают что-то, а потом заложат. Получишь взыскание.

— Не бойтесь. У меня все сделано по высшему классу. Я уже договорился: после свидания меня сразу кладут на больничку. Жена должна продукты подвезти.

— Молодец, на ходу подметки отрываешь. Деловой ты парень, жалко расставаться.

— К тому же он специалист хороший. Помог бы нам всем написать толковые жалобы. Ведь работал следователем по особо важным делам при прокуратуре, да еще кандидат юридических наук...

— Только с его зрением на зоне будет тяжело. Он же не может на столе ручку найти. Ничего практически не видит.

— Наоборот. Там ему подыскали бы такое местечко, где бы он сам себе хозяином был...

— Такой, как он, не пропадет.

В это время подали обед. Стали в очередь за первым блюдом. Горный получил свою миску последним и, усевшись за стол, стал наощупь искать свою ложку, хотя она лежала рядом. Ему помогли. Все проголодались и дружно зазвенели ложками по мискам. Горный, задумчиво поводил ложкой по миске и спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

— И это называется уха?

— Да.

— А где рыба?

— Баландер, наверно, выловил.

— Вы, как хотите, а я пойду и потребую, чтобы положил рыбу в эту водицу!

— Проси, проси! Все равно ничего не получишь. А если и получишь, то, как бедный Макар, шишки на свою голову. Здесь правды нет.

— Знаете, почему он нам жижки налил? Решил: «Нате, вам, менты. Лучшего не заслуживаете. А я полюбуюсь, как вы эту баланду хлебать будете...» — Кирилл зло выругался.

— Они знают, что мы работники правоохранительных органов?

— Конечно. Эта камера постоянно за БС. Здесь сидят только из нашей колонии или те, кто идет в Иркутск на стройку.

— Тогда он сознательно издевается над нами. Ну, я ему покажу!..— Горный решительно направился к двери и стал громко стучать, вызывая представителя администрации. Так как в это время раздача пищи по камерам еще не закончилась, контролер быстро подошел к двери и, открыв кормушку, спросил:

— Зачем вызываете?

— Посмотрите, что нам дали на обед!

— Как что? Уху!

— А бывает уха без рыбы и без картошки?

Вопрос поставил контролера в тупик; он переминался с ноги на ногу, пытаясь найти подходящий ответ.

— Это насмешка над нами! Баландеры знают, что здесь сидят бывшие сотрудники милиции и специально дают сюда водичку.

— Сейчас приглашу баландера,— нехотя пообещал контролер.

— Да, пожалуйста. А то мы решили вызвать руководство,— наседал Горный.

Через несколько секунд в кормушке показалось раскрасневшееся лицо баландера.

— Я даю вам, как всем,— начал он оправдываться. Но его перебил требовательный, уверенный голос Горного:

— Меня не интересует, как и что ты даешь остальным. Почему в ухе нет ни рыбы, ни картошки?

— Что я сделаю, если с кухни мне такую дали?

— Вези сюда бидон! — Видя, что баландер нерешительно замялся, Горный прикрикнул:

— Чего стоишь? Пошевеливайся! Я тебе покажу, какую пищу дают на кухне!

— Давай, давай, подъезжай сюда! — вмешался теперь и контролер. Застучали и заскрежетали колеса, к камере подъехала тележка с двумя бидонами.

— А теперь зачерпни со дна,— продолжал распоряжаться Горный. Баландер послушно опустил черпак и поднял со дна картошку с кусочками разварившейся рыбы.

— Так что тебе дают на кухне? Нашел, кому втирать очки! Мужики, двигай сюда с мисками.

Все подошли и получили по черпаку со дна бидона.

— Если еще раз обманешь эту камеру, пойдешь пахать на зону,— в заключение предостерег баландера Александр и, сев за стол, стал быстро сербать тюремную баланду, выплевывая рыбьи кости.

— Молодец! Здорово ты его напугал. Теперь он нашу камеру надолго запомнит,— поздравляли его сокамерники.

— А что прикажете: кланяться ему? Пусть знает, с кем имеет дело.

— У нас в колонии тебе все-таки трудно будет. Там таких поборников справедливости не жалуют, а сразу берут на контроль и каждый их шаг фиксируется, о каждом слове куму докладывают.

— Пусть. Я требую только то, что положено по закону. И перед ними не стану унижаться.

— Не кажи — «гоп». Не таким у нас отбивали охоту бороться. Быстро становились исполнительными и послушными.

— Не все там мирятся с безобразиями, есть и отчаянные. Они уже сотни жалоб на администрацию накатали.

— А что изменилось? Как говорил заместитель начальника: «Что вы все пишете и пишете? Комиссии приезжают и уезжают, а все остается по-прежнему. Вы в наших руках, и мы вершители судеб. Как сделаем, так и будет».

— Время меняется, администрация все чаще идет на уступки.

— Расскажите лучше, как вам на больничке было? — перебил Горный.

— Кормят, как цыплят. Лечение — тах себе. Только название, что тюремная больница. На гражданке и то теперь плохо к больным относятся, а в зэковской больнице ожидать лучшего не приходится. Как-то мои соседи по палате пошли к заведующему отделением жаловаться. Так знаете, что он им сказал? «Тюрьма для того и создана, чтобы не восстанавливать, а отнимать здоровье. Разве мыслимо вылечить вас за двадцать дней, когда калечат годами?.. Что мы можем сделать? А начальство сверху требует уменьшить паек, сократить время лечения...»

В этот же день Горного с вещами забрали из камеры и больше мы его не видели. Очевидно, его положили в больничку.

На следующий день поступила команда всем с вещами следовать вниз. Стало ясно, что готовят этап. Беспокоило только, чтобы не пришлось провести ночь в тесной этапной камере. Такие случаи здесь уже были. Заключенные почти сутки томились в маленьких клетках на узких скамейках, вмонтированных в стены, ожидая отправки. Некоторые, кто недавно выписался йз больницы, были еще очень слабы. Собирая вещи, мы переговорили между собой и спросили контролера:

— Вам объявят дополнительно.

— Вы нам скажите точно, потому что затолкаете в этапку и нам придется в ней ночь мучаться. Многие только из больницы, могли бы провести ночь и здесь. Какая вам разница, где мы будем?

— Этап сегодня. Так что собирайтесь на выход.

Сдав матрацы на склад, оказались в длинной узкой камере. Едва переступив порог, сразу обратили внимание на затаившегося в углу толстого несовершеннолетнего с сильно помятым лицом. Из темного угла он опасливо словно большая мышь, наблюдал за нами. По его грязной одежде и внешнему виду можно было смело предполагать, что он психически неполноценный. Некоординированные движения рук, дерганье головы напоминали работу какого-то расстроенного механизма.

— К нам сунули в камеру, чтобы не избили,— определил мордвин.

— Да, такого посади в другую, издеваться начнут.

— Куда следуешь? — спросил подростка кто-то из наших.

— На зону,— протяжно и настороженно ответил он.

— Лет-то тебе сколько?

— Семнадцать скоро.

— За что сидишь?

— За воровство.

— А тебе назначали психиатрическую экспертизу?

— Несколько раз лежал в дурдоме.

Паренек говорил очень медленно, с трудом подыскивая нужные слова.

— Ну и что?

— Здоровый, говорят...

— И куда только смотрят врачи? Тут сразу видно, что он болен, а его на зону, на муки отправляют. Как будто без него там не обойдутся.

— Рабсила нужна, будет тачку катать.

— Никто не задумался, каково ему будет жить там, где беспредел, грабежи, избиения? Его сразу же опустят, изнасилуют. И каждый будет пинать его ногами. Мало того, что природа человека обидела...

— Такова наша реальность! Вот она, система! Передовое, гуманное общество во всей своей красе. Даже больных гонят в колонии, чтобы давал приоыль стране.

— А куда его? На свободе он все равно нормально жить не будет. Его не перевосп т аешь: как воровал, так и будет воровать.

— Есть психиатрические больницы. Лечить следует.

— В таких больницах тоже хватает беспредела и безобразий...

— Я в ни в чем не виноват! Только не трогайте! — вдруг дико закричал подросток, сел на пол и закрыл лицо руками. Все смотрели на него с состраданием.

— Никто тебя не собирается бить! Не бойся.

— А можно мне воды попить?

— Можно.

Больной встал на ноги и развинченной походкой подошел к умывальнику. Но из крана пить было трудно, и я протянул ему железную банку. Но несовершеннолетний не сдвинулся с места и только опасливо посмотрел на всех.

— Не бойся, на! — Я подошел к крану, налил и подал ему банку с водой. Он взял ее дрожащими руками и стал жадно пить, словно не пил несколько дней. Банка стучала по зубам, вода расплескивалась, текла по бороде и одежде. Жалко было смотреть на искалеченного юношу.

— Почему у нас при рождении психически неполноценного не умерщвляют? Ведь негуманно обрекать родителей и самого ребенка на долгие годы страданий. Пользы никому от него нет, только страдания,— жестко сказал рижанин Сидоров.

— Убивать детей — это явное преступление!

— Зато сколько уродов и калек живет; многие творят безобразия, опасны для общества, нередко угрожают здоровью полноценных людей.

— А как их умерщвлять? Только дай волю — под эту марку могут и здоровых убивать.

— Но ведь в некоторых странах это делается. Все можно отрегулировать. Собрать комиссию, провести обследование новорожденного и решить его судьбу.

— Умерщвляют уродов, сросшихся, с двумя головами, рожденных без конечностей, а дурака после рождения не сразу отличишь от нормального ребенка.

— Разве у нас умерщвляют уродов?

— Все живут: и уроды, и психически неполноценные. Показывали недавно по телевизору, какие дебильные дети рождаются. В основном — у пьяниц, наркоманов.

— Бывает, что и в нормальных семьях уроды.

— Слепые, глухие от рождения...

— Я не о таких детях говорю, а о психически больных, неполноценных, о врожденных дебилах, с полностью нарушенной психикой,— Судоров явно не любил детей.

— Где они отбывают наказание?

— Если они совершают тяжкие преступления, то их помещают в психбольницы. Вот побудешь среди таких и сам сойдешь с ума.

— Нашли тему для разговора. Посмотрите лучше, что у нас делается на стенах.

Вся стена, выкрашенная некогда голубой краской, была испещрена черными пятнами копоти.

— Отчего это? — не понял я.

— Клопов спичками поджигали. Здесь в каждой дыре клопы сидят, а на огне, они горят словно порох. Смотри,— Мордвин поковырял спичкой в одной из дырок. Оттуда выполз большой темно-коричневый клоп. Но далеко уйти ему не удалось — сгорел в огне спички. Другие сокамерники от безделья стали заниматься тем же. Но уничтожение паразитов скоро всем надоело. Стали устраиваться на узкой скамеечке, вплотную прижимаясь к стене. Вдруг Мордвин в панике отпрянул от стены: из нее торчала толстая проволока.

— Что это? Неужели насквозь стену пробили? — Он потянул проволоку и вскоре вытащил ее. На другом конце проволоки была привязана записка: «Братва, подгоните курева. Голяк». Написали ответ: «У самих ничего нет». Таким же способом проволока оказалась в соседней камере. Отверстие в палец диаметром было результатом долгой упорной работы по просверливанию стены толщиной в полметра...

Мы находились в этапной камере больше трех часов. Стало закрадываться сомнение, что сегодня отправят на этап. Но вот дверь распахнулась, и контролер стал называть фамилии. Мы выходили в коридор, строились. После традиционного обыска — сверка с личными делами. Наконец погрузили в спецавтофургоны.

---

ПРИКОВАННЫЕ К ТАЧКЕ

Снова под лай собак и грубые окрики караула выгрузили на железнодорожной станции и под дулами автоматов загнали в спецвагон. Плотно заполнили купе- отсеки, чтобы никому не вздумалось присесть. Вскоре дышать стало нечем, но караул не спешил производить сортировку и расселение. Мы стали громко возмущаться, требуя начальника. Сержант, дежуривший в коридоре, подойдя к решетке, нецензурной бранью попытался урезонить старика-зэка. Это вызвало бурю негодования:

— Хам! Как ты смеешь ругать матом старика? Где ты рос, молокосос? Кто тебя воспитывал? Совсем обнаглел, человека перед собой не видишь! Тебе прикажи убить, так ты родного отца зарежешь, не моргнув глазом!..

Не ожидая такого дружного отпора, сержант поспешно удалился. Вскоре подошел начальник караула.

— В чем дело? Почему шумим? — грозно спросил молодой прапорщик в хорошо подогнанной новенькой форме.

— Почему набили людей в одно купе и не спешите с сортировкой? Здесь дышать нечем. Все мокрые, как в парилке. Давим друг друга. Среди нас и вшивые, и больные.

— Сейчас, сейчас, успокойтесь,— заверил прапорщик и приказал сержанту снова произвести сверку и рассортировку. Нас, бывших сотрудников органов, поместили в трехместное купе, отдельно от остальных. Здесь дышалось легче. Кое-как разместившись (в тесноте, да не в обиде), сокамерники успокоились и, изредка перебрасываясь словами, погрузились каждый в свои размышления. Из Свердловска до Нижнего Тагила поезд шел четыре часа, делая кратковременные остановки. За слегка приоткрытыми окнами вагона мелькали лесопосадки, поля, деревянные одноэтажные домики. В Тагиле не спешили забирать спецконтингент. И мы долго сидели в вагоне.

...В машине я увидел знакомого парня, с которым ехал в одном вагоне из Брянска до Воронежа, а потом и до Саратова. Направили его сюда на стройки народного хозяйства. Он здорово волновался: собирался вызватьк себе на жительство жену с сыном. Я ему позавидовал. Мне предстояло провести за колючей проволокой еще два года и три месяца.

Машина остановилась перед высоким зеленым забором. С колючей проволокой по верху он тянулся далеко, ограждая огромную площадь.

«Вот он, горестный мир, где придется мне отбывать наказание. Что ждет меня там?» — сразу нахлынули грустные мысли. Но долго размышлять не пришлось — открылась калитка и нас впустили в длинный узкий коридор, в начале которого в стене виднелось застекленное окно дежурного. Он сверил наши личные дела. Потом работник колонии, прапорщик, повел к небольшому одноэтажному зданию.

— В ШИЗО ведут,— заметил кто-то из нашей группы.

— Знакомые места, знакомые все лица,— подхватил другой.

— А что такое ШИЗО? — поинтересовался я.— Название для меня незнакомое.

— Штрафной изолятор. У тебя еще все впереди. Может, еще не один раз его посетишь.

— Это же карцер?

— Да. За грубые нарушения сюда сажают. Бывают случаи по месяцу держат.

— Кормили тут через день. Теперь, правда, ежедневно дают хавать...

Длинный коридор, как почти в любом изоляторе, только пол деревянный, окрашенный темно-бурой краской. По обе стороны привычные двери с мощными засовами и вмонтированными в них кормушками. В маленькой комнате каждого по очереди тщательно обыскали и переписали личные вещи. Всю эту процедуру умело проделывали два прапорщика и солдат. Я уже был предупрежден, что опись составляется для того, чтобы в карантине сдать вещи на склад. Оставлялись лишь туалетные и письменные принадлежности, нижнее белье. Со спортивной тенниской и трико пришлось расстаться. После обыска поместили в небольшую камеру. Вся обстановка ее состояла из унитаза и сплошного дощатого настила для лежания. На нем, сняв обувь, мы и расположились.

Наскоро перекусили и улеглись спать, так как время уже было полуночное.

Я опять долго не мог уснуть. Множество тараканов, шнырявших повсюду, вызывали тошнотворное отвращение.

«Вот и прибыл на место назначения. Судя по разговорам, здесь тоже не мед. Но ведь как-то люди здесь выживают? Может, встречу духовно близких людей. Вроде они и есть, но пока создается впечатление, что каждый живет в своем мире, не впуская в него посторонних, тщательно скрывая от других мысли. Много бытовиков, обозленных на бывших работников правоохранительных органов, на таких, как я. От них добра не жди. Придется сдерживать себя, меньше говорить, больше молчать. Главное, не влипнуть в какую-нибудь историю. Приложить все усилия, чтобы побыстрее вырваться отсюда. Но как? Поживем — увидим. Не настолько же я глуп, чтобы не сориентироваться...»

...Вот она, пусть и ограниченная, но все-таки — свобода! Позади двадцать один месяц, проведенный в тесных, вонючих, безумно надоевших камерах — обителях страдальцев. Надо мной бескрайнее голубое небо. Я стоял во дворике карантика с распростертыми руками, наслаждаясь свежим, пропитанным солнцем воздухом. Не выдержав, присел на корточки и погладил головки цветов на клумбе, провел ладонью по пушистой траве. Подставил солнцу обнаженные плечи, сгшну, лицо. В кронах видневшихся за забором высоких деревьев щебетали птицы. Зелень была такой сочно-яркой, свежей, что глазам больно смотреть. Изобилие красок, света, ароматов кружило голову, пьянило. Наконец-то я вырвался из клетки! Могу свободно пройти сто-двести метров. И не страшно, что впереди забор, контрольная полоса и колючая проволока. Несколько сот метров без препятствий — это уже счастье по сравнению с двумя-тремя шагами в камере, с давящим потолком над головой, с грязными, обшарпанными, исписанными стенами и решетками на окнах. По крайней мере, хоть не услышу противного скрежета запоров и скрипа камерных дверей, гулких шагов по цементному полу маячащего день и ночь в коридоре контролера... Какой удивительно солнечный день, как будто по заказу! И как хочется жить! Назло судьбе, наперекор препятствиям и невзгодам — жить, долго жить! Увидеть бы еще своих родных и близких, хотя бы на несколько минут, и тогда снова можно возвращаться сюда. Так хочется слышать их, видеть, ощущать рядом...

В карантинное помещение утром следующего дня меня привел осужденный из обслуги. Он объяснил, что все прибывшие неделю-две находятся в карантине, отдельно от других; работают по благоустройству колонии, проходят медкомиссию, а затем распределяются по отрядам или бригадам. Карантин длится до тех пор, пока администрация не изучит личные дела и не побеседует с каждым новичком. В здании карантина имеются спальное помещение, умывальник, туалет. Душевое отделение, общее для всех осужденных, размещается отдельно. Там же — парикмахерская, прачечная, вещевые склады.

Компанию мне составили семь человек, прибывшие с этапа накануне. Среди них были три бывших работника системы МВД и четыре бытовика, то есть присланные из других колоний из-за нехватки рабочих рук. Никто здесь не скрывал, за какие грехи оказался за решеткой. Все бытовики оказались привлеченными за убийства. Один порешил жену и тещу. По его словам, он долго отстреливался от милиции с балкона, и его никто не смог обезвредить. Только когда милиция выселила весь дом, после долгих переговоров он добровольно сдался. Ефремов, как звали этого нелюдя, постоянно цинично шутил:

— Жаль, что я не укокошил тогда из ружья парочку ментов: меньше мусоров было бы на свете.

Держался он самоуверенно, ходил с гордо поднятой головой и выпяченной грудью, но работу выполнял добросовестно. Выделялась колоритная фигура Дроздова. Широкоплечий, коренастый, со следами оспы на лице, о себе теперешнем он говорил неохотно, но любил рассказывать разные истории из своих похождений в прошлом. Осужден за убийство собутыльника на двенадцать лет. Еще два бытовика вели себя скромно, безмолвно выполняя все распоряжения. Мне «доверили» следить за санитарным состоянием жилой зоны и поддерживать порядок на мусоросборнике. В общем, сразу представилась возможность детально изучить расположение отрядов, жилых и бытовых помещений колонии, познакомиться со многими осужденными.

Мое основное место работы находилось возле пропускного пункта, рядом со столовой. Там, на специально оборудованной площадке, стояли огромные контейнеры для мусора. Я обязан был прибирать здесь, а утром и вечером помогать шоферу опрокидывать контейнеры в самосвал. Невдалеке за забором из-за металлических прутьев хорошо просматривалась вспаханная и проборонованная контрольно-следовая полоса; за ней возвышался дощатый забор с натянутой проволочной сеткой. По углам забора возвышались смотровые вышки. На них день и ночь дежурили вооруженные солдаты. Одна из вышек располагалась как раз против моей «резиденции», и я нередко наблюдал, как меняется караул, как по крутому железному трапу поднимаются на нее солдаты с автоматами. Что-то нелепое виделось мне в согбенной фигуре дремавшего от безделья солдата: то ли дремлющая ворона, то ли поникшее чучело.

Зона отделена от внешнего мира тремя полосами; все ограждения увиты колючей проволокой и электропроводами сигнализации и тока высокого напряжения. Пробраться незамеченным сквозь надежно оборудованные запоры практически невозможно. Да и охранник имеет право стрелять без предупреждения в каждого, кто попытается вырваться на волю. Горестная жизнь за колючей проволокой надежно изолирована от внешнего мира.

Подъем в карантине в шесть утра по местному времени, в четыре — по московскому. После неудобств длительного путешествия в тюремном вагоне новый режим дня казался чуть ли не раем. Через полчаса после подъема строем направлялись в столовую. Пайка была обычной. Но наш старшина постоянно заявлял в раздаточное окошко на три человека больше, поэтому каждый из нас получал дополнительный черпак. К тому же щи, рассольники, хотя приготовлялись здесь далеко не по-домашнему, после дорожной голодовки и тюремной баланды казались вполне сносными. Свежий воздух, физические нагрузки возбуждали аппетит. Многие посвежели, прибавили в весе. Но ответственный за карантин, тоже зэк, был бледным, иссохшим, с постоянно злобным выражением тупого лица. А стоило появиться кому-либо из администрации, как он буквально расплывался в угодливой улыбке, лебезил, словно торговка перед ревизором ОБХСС. Осужденные неоднократно наблюдали такое «кино»: как только показывался начальник, наш подхалим хватал ведро и тряпку и, согнувшись в три погибели, ползал у его ног, протирая пол. Стыдно было смотреть, как пятидесятилетний мужчина чистит ботинки здоровенному офицеру или прапорщику, стирает их белье, убирает за ними. Как голодный пес перед хозяином, этот тип заискивал перед администрацией, стремясь завоевать ее доверие и получить поощрение — залог досрочного освобождения. Даже не верилось, что ранее он был офицером в колонии, имел власть над людьми.

Мы знали, что он осужден за триста рублей взятки на десять лет. Отбыл уже шесть. Два ему сняли по амнистии, и он ждал ответа из Президиума Верховного совета Украины на его заявление о помиловании. «Неужели колония так уродует людей? Я бы так не пресмыкался,— думал я, наблюдая за поведением старшего карантинного.— И тут все зависит от человека: кто как воспитан, у кого какая течет в жилах кровь, какое понятие о чести. Одних убивали, мучали, пытали, но они ни перед кем не склоняли головы, не становились на колени, а другие за кусок хлеба, щепотку соли готовы были лизать сапоги».

Рядом с моей койкой стояла койка узбека, мужчины лет тридцати, за ним — сорокалетнего киргиза. Они прибыли одним этапом и старались держаться вместе. Имя и фамилию киргиза я сразу не запомнил и называл его то Бурунбек, то Булутбек. Он был молодцеватый, стройный, по-восточному красивый, с каким-то особенно ясным, светлым лицом. Узбек, напротив, постоянно был в подавленном, угнетенном состоянии, подолгу вздыхал и охал. Полукруглая голова его с огромной плешью напоминала чуть сдавленный арбуз. Лицо желтовато-серое, остроскулое. Небольшие карие глаза смотрели на всех с хитрецой, подчеркивая скрытный, замкнутый характер. Даже походка была какой-то кошачьей. Да и сам говорил не раз: «Я человек непростой». Мансур перед арестом работал в колхозе, а до этого три года во вневедомственной охране. Поэтому его и направили в нашу колонию. А Булутбек до ареста был заместителем начальника РОВД. Узнав, что я бывший следователь прокуратуры, узбек и киргиз стали упрашивать меня помочь им написать жалобы. Отказывать было неудобно. Выбрав свободное время, я отозвал узбека в сторону и предложил посидеть в уголке, поговорить.

— Вот.мой приговор, но он написан по-узбекски, ты не разберешь,— подал Мансур несколько отпечатанных листов.

— Зачем они мне. Ты лучше попробуй переведи.

— Я не юрист и не смогу правильно перевести, не знаю терминов.

— Как же быть? Писать жалобу только с твоих слов очень сложно.

— Я позову Булутбека. Он неплохо знает русский, имеет высшее образование. Сможет перевести.

— Разве он может понять узбекский? Он же киргиз.

— Ничего, наши языки похожи.

На совсем непонятном для меня языке Мансур заговорил с Булутбеком. Тот медленно, подбирая нужные слова, начал переводить. Смысл, основные моменты можно было понять. Однажды Мансур Каримов остановил свои «Жигули» на автобусной остановке, затащил в них девушку и, отъехав в степь, изнасиловал. Факт насилия подтверждался лишь косвенными показаниями подружки и родственников, которым потерпевшая рассказала о случившемся. Выслушав перевод, начал задавать вопросы:

— На остановке, где ты подобрал девушку, кто- нибудь еще находился?

— Кроме подруг стояли еще какие-то девочки. Я остановился по взмаху руки, так как хорошо знал ее: мы жили по-соседству. Она сама подошла к машине и спросила, куда я еду. Ответил, что в городской поселок. Тогда она попросила отвезти ее в город, где училась в медучилище и жила в общежитии. Я согласился.

— Значит, ты ее хорошо знал? И как долго?

— С детства. Она моложе меня на двенадцать лет, росла на моих глазах.

— Непонятно, зачем ей надо было тебя оговаривать? Тем более, что вы жили по соседству не один год?

— Я тебе объясню. Она уже имела половые связи. А у нас обычай, чтобы замуж девушка выходила неиспорченная, тогда за нее дадут хороший калым, не будет семейных претензий и упреков. А накануне замужества родственники, узнав, что она уже не девственна, решили прикрыть позор. Вот и заявили об изнасиловании.

— Как тебя могли осудить? Ты же не признавал себя виновным?

— У нее родственники — миллионеры, они купили и суд, и прокуратуру. С миллионами спорить никто не сможет, а у нас в районе все покупается и продается.

— Ладно. Давай прокрутим происшествие по порядку. Итак, она сама села в твою машину. А что об этом говорит ее подруга?

— На допросах говорила, что та сама села, а на суде — якобы я пригласил.

— Но она говорит, что ты ее насильно тащил в машину?

— Нет.

— А почему в приговоре сказано, что свидетельница подтверждает факт применения силы при посадке в машину?

— Написали так потому, что меня надо было посадить. Я же говорил, что деньги все сделали.

— Понятно. А допрашивали остальных свидетелей, кто был на остановке?

— Нет...

— Значит, неполнота следствия судом не восполнена. Дальше. Куда вы поехали, что потом было?

— Мы двинулись по трассе к городу. Я хотел купить спиртное, а она просила подвезти к общежитию. В дороге по ее согласию я вступил с ней в сношение. Машину мою осматривали, ничего ни на ней, ни внутри не нашли.

— А откуда у потерпевшей следы телесных повреждений? Ты ее бил?

— Нет, что ты. Она сама раздевалась. Когда выходила из машины, то поцарапала ногу, на ней остался след. Говорит, что я царапнул, когда раздевал.

— М-да! После этого куда вы поехали?

— Мы выехали снова на автомагистраль и поехали в город. По дороге нас останавливали работники милиции, проверяли у меня документы.

— Подожди, подожди. Какие работники? Ты их знаешь?

— Нет, один капитан в форме, другой — в гражданке. Они вдвоем подходили к машине.

— Ибрагимова им ничего не говорила, не заявляла об изнасиловании?

— Нет, она только просила их меня отпустить.

— Эти работники милиции установлены и допрошены?

— Нет. Никто их не допрашивал.

— Ты заявлял ходатайство?

— Нет. Откуда я знал, что они важные свидетели?

— У тебя адвокат был?

— Был. Но он на суде сидел и молчал. Его тоже купили ее родственники. Были бы у меня деньги, я бы его тоже купил.

— Ему уплатили по квитанции?

— По квитанции у нас не считается. Надо еще в лапу хорошо дать, тогда он будет стараться, а так для мебели сидит.

— Понятненько... Хорошо. Вас милиция отпустила, вы поехали в город. Что там делали?

— Я подвез ее к общежитию, зашел к ней в комнату. Там были ее подруги.

— Они тебя видели?

— Да.

— Допрошены в суде?

— Допрошены. Говорят, что она спустя несколько дней рассказала им, что я ее изнасиловал.

— А в тот вечер?

— Не рассказывала.

— Ты задавал Ибрагимовой вопрос, почему она сразу не заявила об изнасиловании ни милиционерам, ни подругам?

— Задавал. Говорит, что не хотела.

— Почему передумала?

— Она домой вернулась как-то под утро. Мать на нее насела: «Где так поздно гуляла?» Она рассказала обо мне, а та за дочь и в милицию. Написала заявление.

— Это обстоятельство судом установлено?

— Да. Никто не спрашивал, почему мать настояла.

— Делали экспертизу потерпевшей на предмет давности разрыва девственной плевы?

— Вроде, точно установить не могут.

Задав еще несколько вопросов, я подвел итог:

— Считаю, что тебя незаконно осудили. Доказательств насилия у суда нет, не проверен ряд моментов, имеющих важное значение для полноты и объективности вынесения приговора.

— Пять лет отмерили, как пять дней. Я и сам не ожидал. До суда находился под подпиской. А когда огласили приговор, ноги подкосились. Не знал, что и делать.

— Писал кассационную жалобу?

— Писал. Но что толку, там тоже всех купили. Вот если бы в Москву написать? Может, там деньги не берут?

— Берут всюду. Только не все. Есть люди честные, принципиальные. За взятку незаконно посадить человека — это преступление. У тебя семья есть?

— Есть. Жена и трое маленьких детей.

— Как жена отнеслась к этому?

— Не верит. Но упрекала меня. Женщина всегда сомневается.

— Не разведется?

— Нет, у нас не принято. Мужчина — глава семьи, ему все разрешается.

— Вдруг жена изменит мужу?

— Тогда другое дело: на усмотрение мужа. Он может ее избить, простить, выгнать из дома.

— И это равноправие?

— На бумаге. У нас свои законы. Мы живем по обычаям предков.

— Не все же обычаи у вас соблюдаются?

— Конечно, нет. Но в отношениях между мужчиной и женщиной последнее слово за мной.

— Если семья тебя ждет, садись и пиши. Может, придется писать жалобы не один раз, пока не добьешься пересмотра.

— Куда писать?

— Куда — я скажу. Бери бумагу и записывай под

— Но я плохо понимаю и пишу по-русски.

— Ничего, потихоньку. А то мой почерк не разберешь.

— Послушай, друг, пожалуйста, напиши сам. Я не смогу.— После непродолжительного отнекивания я согласился. Беседа, написание жалобы не только заняли много времени, но и утомили меня. Мансур часто неточно переводил свои мысли на русский язык. Приходилось одни и те же моменты уточнять много раз, и каждый раз он объяснял их по-разному, иногда смысл последующего опровергал предыдущее. Но в конце-концов, пробираясь через путаницу, мы написали жалобу. Мансур с трудом понимал мой корявый почерк и еще долго терзал меня, уточняя то или иное слово. Два дня он переписывал готовый текст, затем попросил меня прочесть и исправить ошибки. Почерк узбека был разборчивым, но грамматических ошибок было множество. Потом жалобу прочитал Булутбек. Он отозвался о ней с похвалой и теперь приставал ко мне с просьбой помочь написать жалобу и за него.

...В обязанности мои входило несколько раз за день обходить жилую зону и собирать окурки, обрывки бумаги и другой мусор. Для этой цели я был «вооружен» совком и березовой метлой. Особо тщательно приходилось убирать возле административного корпуса. Здесь размещалось начальство. Ответственный не ленился лично проверять качество моей работы и всегда оставался доволен. Во время обхода я обязательно останавливался у ворот и заводил разговоры с дежурившими на вахте зэками. Здоровенный мужик, как говорится, косая сажень в плечах, но хромой, жаловался на существующий строй и правоохранительные органы, которые, как он считал, незаконно его осудили. Он убежденно доказывал, что бесполезно куда-либо писать, что просьбы и апелляции никто не хочет рассматривать, никто в них нс вникает. Но оказалось, что сам написал десятки жалоб и добился, чтобы ему снизили наказание на два года. За проволокой находился уже пять лет и готовился перейти на стройки народного хозяйства. Родом был с берегов Азовского моря, осужден за взятки на восемь лет как бывший работник уголовного розыска. Про официальную власть говорил только с презрением, заверял, что обретя свободу, никогда больше не станет работать в государственной организации, а либо создаст свой кооператив либо займется личным подсобным хозяйством. Его сменщик, высокий пожилой латыш, любил философствовать. Самостоятельностью суждений он вызывал симпатию, и было интересно с ним поговорить и даже поспорить. Латыш работал судьей в районном суде и тоже был арестован за взятки. Любил рассказывать о своей республике, но критически относился к деятельности ее руководства, критиковал должностную несостоятельность знакомых ему руководящих лиц. Он неоднократно предупреждал меня, что никогда не надо доверят^ окружающим. Говорил, что здесь, как нигде, готовы унизить, утопить соседа. Человек человеку — друг, товарищ и брат — по инерции твердят и в колонии, а на самом деле на каждом шагу убеждаешься, что человек человеку — волк. Есть, конечно, и немало хороших, толковых людей. Однако не редкость, когда доносят друг на друга. Надо уметь лгать, маскироваться, растворяться в массе — вот каким . было кредо латыша.

— Но поймите,— возражал я.— Это же не так-то легко. Не каждый способен подстраиваться, чтобы до- биться досрочного освобождения.

— Но у тебя, не забывай, есть семья,— отвечал невозмутимый собеседник.— И ты из-за своей гордости обрекаешь ее на муки. Надо думать не только о себе, по и о них, близких.

— Сильна тюремная мудрость, но есть моральные устои, взгляды. Куда их подевать?

— Никому ты не нужен. Здесь главное — план, а не нравственные принципы. Если колония не выполнит план, то незамедлительно последуют оргвыводы. Вплоть до увольнения. А на кой это хозяину? Отсюда и вытекает, что главное здесь не человек, а процент плана.

— Да, картина весьма удручающая: людей превращают в стадо животных. Кормят, поят и выгоняют на работу. Как быдло...

— Точно так — стадо, общее поголовье; здесь не существует индивидуальной личности, интересов отдельного человека. А потому делай выводы, постарайся не выделяться из этого стада, а послушно следовать со всеми вместе и издавать такие же звуки, как они, в унисон. Иначе получишь плетку. Последовательность здесь такая: беседы — выговоры — изоляция — ШИЗО. Там, если тебя запрут, самая разнузданная категория зэков.

— Не должны...

— Если за тебя никто не замолвит слово, то сунут в самую преисподнюю.

— А кто может замолвить?

— Здесь все решают осужденные. Они ведают всем, в том числе и распределением рабочих мест.

— Странно... Согласно Исправительно-трудовому кодексу все хозяйственные, воспитательные и иные дела лежат на администрации. Причем здесь осужденные?

— Наивный ты. Все делают деньги. Старожилы, да и не только, имеют огромную наличность и покупают администрацию, добиваются для себя и своих знакомых льгот, преимуществ, теплых мест. Сложнейшая закрытая система, Которую раскусить за год-два невозможно. Надо здесь провести годы, чтобы понять весь этот механизм. Но доказать, обжаловать что-либо невозможно. Даже если прокурор или ведомственные проверяющие устанавливают факты нарушений законности, все спускается на тормозах. Но в любом случае в дураках остается жалобщик, даже если он доказывает свою правоту, даже если с него снимают необоснованные взыскания, он остается в пролете, так как администрация всегда найдет способ расправиться с ним, не выпустить его до конца срока за забор. Делается это руками самих заключенных. Скомпрометируют, спровоцируют на конфликт — и все. Система отработанная.

— Как это?

— Например, перед обыском подложат в тумбочку, в постель запрещенные предметы, продукты. Или организуют драку, а потом сделают невиновного виноватым. Способов сотни... Отбивают желание искать справедливость и правду. Так что лучший принцип: меньше говоришь — больше проживешь,— латыш разочарованно махнул рукой, а затем переключился на другую тему.— Смотри: идет генерал.

Высокий широкоплечий зэк быстро шагал к воротам.

Одежда была тщательно подогнана по фигуре, чисто выстирана.

— Сохранился.

— Человек он неплохой. Но даже таких боссов система заразила взяточничеством. И он, бывший заместитель министра по снабжению, оказался втянутым в этот водоворот. Умный мужик, а не повезло с начальником. Правду говорят: «с кем поведешься, от того и наберешься».

— Какое же звание было у него до ареста?

— Генерал-майор внутренних войск.

— Здорово, мужики,— протягивая по очереди руку, пробасил подошедший.— Погода отличная!

— Удивительное в этом году здесь лето,— отвечая на приветствие, согласился латыш.— Жаль только, что мы не пользуемся его благами.

— Ничего не поделаешь. А ты откуда? По новой одежде видно, что в карантине еще?

— Из Беларуси. Из Минска.

— Где работал?

— В прокуратуре.

— Бывал я у вас в Минске. Понравилось мне. Несколько раз с покойным Петром Мироновичем ездили в Беловежскую пущу. Хороша там природа! И человек Машеров был на редкость гостеприимный, толковый. Но не ужился с московским руководством. Точили на него зуб, вот и съели.

— Он ведь сам погиб, в автокатастрофе?

— Ты не все знаешь. Принципиальный, честный был ваш лидер, мешал он крепко брежневщине. Имел свое мнение, любил его отстаивать, народ свой ценил. А народ ваш действительно добрый, трудолюбивый, заслуживает лучшей доли. У вас в МВД работал генерал-майор... Ты его знаешь.

— Фамилию слышал, но лично не знаком.

— Хороший приятель. Не одну бутылку мы с ним оприходовали. Мне нравится ваша водка «Беловежская». Приятная и голова от нее не болит. Хорошее качество и оформление красивое. Но ее трудно сейчас достать. Но... По-моему, начальство идет, расходимся, а то усекут, могут сделать пакость.— Бывший генерал поспешно удалился. Я также последовал его примеру и начал подметать мусор, удаляясь от дорожки, по которой шагали капитан и прапорщик. Когда они прошли через пропускной пункт, я снова подошел к латышу:

— Где теперь работает генерал?

— Сейчас? Парикмахером в бане. Неразлучен с торбой.

— А что он в ней носит?

— Как что? Машинки для стрижки, бритвенные приборы. По отрядам ходит и там стрижет, бреет осужденных.

— Обидно иметь такие почести в жизни, а потом оказаться среди зэков.

— Зэки бывают разные. Сейчас ежемесячно пригоняют в нашу зону бытовиков с суровыми статьями и большими сроками. Среди них нашему брату опасно находиться. Но приходится.

— Сколько же генералу определили лет?

— Кажется, двенадцать... Был начальником хозяйственного управления МВД СССР. Но у нас здесь есть и генерал-лейтенант; насколько я слышал — пограничных войск.

— Ого! А он-то за что?

— Он? За убийство жены. Восемь или девять лет ему определили. Еще есть зампред Совмина Молдавии, министр одной автономной республики, десяток полковников, председатель областного суда.

— Мест всем хватает. Страна большая, а спецзон только четыре.

— Больше... Расходимся, а то снова начальство идет,— бросил латыш и скрылся в будке.

Все прибывшие в карантин обязаны пройти через баню. В предбаннике оборудованы вешалки для одежды, стоит огромный ящик, в котором навалом лежат деревянные колодки — босоножки. Спустившись по ступенькам, попадаешь в парикмахерскую, хозяйство генерала. В небольшом квадратном помещении, крупному генералу было тесно, и он то и дело сбрасывал на пол бритвенные принадлежности. В моечном отделении всего лишь три душевые установки, возле которых постоянно толчется несколько человек.

После бани новички отправляются на второй этаж, в вещевой склад. Там каждый под расписку получает две хлопчатобумажные робы. Синяя считается выходной, черная — рабочей. Кроме того, выдается телогрейка без воротника, шапка с козырьком, ботинки или сапоги и кусок ткани для портянок. На зиму положен комплект нательного белья и длинный ватный бушлат. Стоимость одежды и обуви удерживается из зарплаты осужденного.

Старожилы меня предупредили, что нужно брать одежду и обувь размера на два больше, так как ткань от стирки садится, обувь же зимой и летом — одна и та же. И в морозы приходится одевать носки потеплее, вставлять стельки. Затем каждому вручают квадратные лоскуты-бирки с вытравленной хлоркой фамилией (потом в нее впишут номер отряда). Бирку надо пришить к робе на уровне груди, справа.

Свободного времени на первых порах у меня было предостаточно. За день я успевал и познакомиться с аборигенами, и погреться на солнышке, и разглядеть, насколько удавалось, окружающий мир. Обратил внимание на частую перемену цвета облаков и небосклона. Краски постоянно менялись — небо становилось то ярко-гобу- бым, то серым, грязно-бурым, то розоватым с переходом к фиолетовому. Я быстро разгадал причину такого необычного явления. Забравшись на крышу здания возле мусоросборки, ужаснулся, увидев вокруг зоны на несколько километров жерла дымившихся труб, торчащих до самого горизонта словно стволы гигантских смертоносных орудий. Они отличались друг от друга по высоте, диаметру, интенсивности выбросов. Но все извергали в небо клубы ядовитого дыма. Деревья возле них пожелтели либо вовсе не имели листвы. Вот эти трубы и задавали тональность небу и облакам в зависимости от направления ветра. В такой же мере зависело от рукотворных «красот» и здоровье зэков. Из местной газеты и передач свердловского радио узнал, что ядовитые выбросы заводских труб и частые магнитные бури укорачивают человеческую жизнь. Особенно трудно в первые полгода, когда происходит адаптация: головокружение, повышенная сонливость, слабость, замедленная реакция, полная апатия...

На седьмой день пребывания в карантине старшой объявил, что предстоит пройти медицинскую комиссию. В ее состав входили две женщины и мужчина, у которого из-под белого халата виднелись майорские погоны. Он полистал мою медицинскую карточку, доставленную вместе с личным делом из следственного изолятора, и спросил:

— Жалобы есть?

— Особых нет. Беспокоят почки, живот.

— У вас в карточке по поводу почек ничего не сказано.

— Не обращался в тюрьме...

— Почему?

— У меня постоянно болел живот. Я записывался на прием, а врачи пичкали меня таблетками, не имеющими никакого отношения к желудочным заболеваниям. Где уж тут о почках вспоминать...

— Врачам лучше знать, какие лекарства прописывать.

— Почки у меня болели до ареста, лежал в урологическом отделении горбольницы.

— Диагноз?

— Острый пиелонефрит.

— Сейчас очень беспокоят?

— Вроде, нет.

— Хорошо. Можете идти.

Я так и ушел восвояси. К чему была эта пустая формальность? Нормативные документы требуют, чтобы поступающих в колонию тщательно обследовали, определяли состояние их здоровья, пригодность к выполнению тех или иных работ... Если бы я знал, какую роль в моей дальнейшей судьбе сыграет этот поверхностный разговор, то настоял бы на комплексном осмотре и назначении лечения.

Следующим этапом приобщения к лагерной жизни была еще одна комиссия — по распределению на работу. Вначале старший нарядчик из осужденных завел на каждого карточку. Я вспомнил, что окончил училище металлистов, получил диплом электромонтера-ремонтника, работал некоторое время электриком на станкостроительном заводе. Бугор из зэков держался очень самоуверенно, хотя впереди у него было еще долгое заточение — тринадцать лет за убийство. Черкнув что-то в карточке, он ехидно спросил, как это прокурора угораздило сесть. Тон и наглость не понравились мне:

— Я же не интересуюсь, как ты сел? И как сюда пролез, не имея отношения к правоохранительным органам, но с убийством за плечами?

Мой выпад обескуражил его, но ненадолго. Медленно, подчеркнуто спокойно нарядчик проговорил:

— Представь себе: не только командую такими, как ты, но от меня зависит, между прочим, куда тебя направят. Например, в литейке ты здоровье за год положишь.

— Не трепись, много на себя берешь... Зачем тогда комиссия, где председательствуют или начальник колонии, или его зам?

— Комиссия для «галочки»... А как мы предложим, так они и распределят.

— Тогда предложи меня в столовую.

— Научись разговаривать со старшими, салага. А в общем все решит «хозяин». Ты свободен.

— Не совсем,— сострил я, покидая комнату нарядчика. Разговор оставил неприятный осадок.

Комиссия по распределению заседала в кабинете начальника колонии. Старший карантина, нервно сновавший по коридору, давал наставления:

— Когда зайдете в кабинет, должны представиться — назвать фамилию, статью, срок. Например, осужденный ..., статья 120, осужден к восьми годам лишения свободы, начало срока 15 апреля 1987 года, окончание 15 апреля 1995 года...

Появилось тревожное предчувствие. Я понимал, что от первого знакомства с администрацией будет многое зависеть в моей дальнейшей, судьбе. Главное — куда определят работать. Не дай Бог — в литейку. Мне уже рассказали, что там три смены, жара, пыль, дым; порой неделями нет выходных. А самое страшное — там постоянное непомерное физическое напряжение. Даже люди тренированные не выдерживают такую нагрузку. А уж куда мне, почти дистрофику, потерявшему двадцать килограммов веса. Да и публика в литейке, как мне рассказали, была не из лучших. В осносном бытовики, ненавидя щие ментов. Чем ближе подходила очередь, тем лихорадочнее работала память, перебирая все услышанное. Но когда назвали мою фамилию, я переступил порог кабинета с решимостью держать себя в руках. Лицом к двери сидел молодой чисто выбритый подполковник в рубашке-безрукавке, китель висел на спинке стула. Широкий лоб, умные, с хитринкой, глаза. Перед ним лежала стопка папок — личные дела осужденных. Рядом еще один подполковник, чуть старше возрастом, потом майор и замыкал «президиум» старший лейтенант. Подполковник оторвал глаза от личного дела и спросил:

— Значит, по Витебским событиям? Наслышаны, наслышаны... Расскажите вкратце, как же вы оказались у нас? Что собой представляет убийца, который безнаказанно насиловал и убивал женщин? — Тон начальника показался мне доброжелательным и я стал кратко отвечать на все вопросы:

— Фамилия убийцы Михасевич, 1951 года рождения. Работал механиком в колхозе, имел семью, двое детей, личную автомашину-. Активист, общественник, член партии. Разъезжал по области и совершал убийства и изнасилования. Следствие ему вменило сорок два убийства, суд оставил тридцать шесть за недоказанностью остальных. По заключению специалистов психически здоров, но имеет определенный сдвиг на сексуальной почве. Как он сам показал на следствии, порой у него появлялось непреодолимое желание иметь женщину; не только ее изнасиловать, но и задавить...

— Да, явно больной. Но странно: жил среди людей, имел семью,— задумчиво произнес начальник.— А какие у вас статьи?

Я разъяснил.

— Так за эти преступления можно и нас, любого, хоть сейчас сажать. Так или нет?..

Я задумался, зная, что администрация нередко провоцирует заключенных на откровенность, чтобы затем использовать ее в своих «воспитательных» целях.

— Мне трудно судить. Психическое воздействие довольно часто используется работниками правоохранительных органов. Но я этого преступления не совершал. Меня осудили незаконно...

Но начальник дальше слушать не стал:

— Мы вас направим в десятый отряд, там большая нехватка людей. Думаю, что вы не станете нарушать режим и будете добросовестно работать.

В коридоре выяснил, что моя бригада (№ 210) работает в литейном цехе. Настроение резко упало. На мою долю выпал самый худший вариант — меня ожидал каторжный (в полном смысле слова) труд.

После распределительной комиссии дневальный повел на склад сдавать личные вещи. Кладовщица, приняв нехитрый гардероб, каждому выписывала квитанцию. Наш дежурный заискивающе изгибаясь перед полной, пышущей здоровьем женщиной, вызвался помыть пол. Приняв ее молчание за согласие, схватил ведро и побежал набирать воду. Было стыдно смотреть, как пожилой лысый мужчина, горбясь в три погибели, протирает пол у ног годившейся ему в дочери женщины, пытаясь угодить ей. Она же восприняла услугу как должное. «Здоровая кобыла, стыдилась бы сидеть в неубранной комнате. Лень задницу оторвать от стула. Небось, сутками изнывает от безделья, палец о палец не ударит, а тут пожилой подхалим готов языком лизать и чистить пыль»,— размышлял я.

Когда дошла очередь до меня, стал вытаскивать из торбы цивильную одежду.

— Костюм синего цвета, штроксовый на кремпленовой основе. Один.— Костюм был добротный, почти не ношеный. И не веря ушам своим, услышал:

— Оцениваю его в пять рублей.

— В комиссионке его бы купили за сто пятьдесят,— сдерживая гнев, проговорил я. Но тут же понял, что сказал глупость; стоит ли спорить из-за одежды, когда жизнь лежит на чаше весов?

— А сколько он стоил новый?

— Двести девяноста рублей.

— Больше пяти рублей я не поставлю в квитанции. Здесь не комиссионный магазин, мы не можем выплачивать такие деньги. Что там у вас еще?

— Плащ из ткани черного цвета, на утепленной подкладке.

Все мои вещи, начиная от туфель и кончая зимней шапкой, были оценены в девятнадцать рублей. Когда выходили из склада, один из заключенных недовольно заметил:

— Наживаются здесь на нашем брате. Дубленку оценили в пятнадцать рублей, а потом составят акт, что мыши ее съели или склад затопило. А вещи себе заберут. Кто о них за десяток лет вспомнит? Время все спишет, все похоронит...

— Тебе что, вещей жалко? Я бы все отдал, лишь бы на свободу вырваться,— перебил его другой.

— Не вещей жалко, а зло берет, что нас за дураков принимают, как будто мы ничего в жизни не видели и не знаем.

— Мы теперь пыль на ветру, а потому не имеем права спорить и доказывать что-либо работникам администрации. Хотя многие из нас не глупее их.

— Серая скотинка — вот кто ты теперь...

— Кем бы они меня не считали, но пресмыкаться перед всякой сволочью не буду. Не дождутся.

Как только возвратились в карантин, старший дневальный распорядился: «Всем расходиться по своим отрядам!» Вдоль высокого ограждения я и Баголибеков направились в расположение десятого отряда. Мощная цепь на замке перекрыла нам путь к калитке из железных прутьев и широким транспортным воротам. Попробовав открыть замок руками и убедившись, что он висит не для украшения, стали ждать, когда нас впустят. На улице было тепло, и на солнце грели кости освобожденные от работы: инвалиды, больные, кто-то из обслуги. Они-то и позвали завхоза, который открыл амбарный замок. Через несколько минут мы стояли в его маленьком кабинетике.

— Говорите, оба имеете высшее юридическое образование? Непонятно, почему вас распределили в литейку? Обычно к нам направляют молодежь попроще, бытовиков. Труд здесь тяжелый, вредный, не всем под силу. А таких, как вы, наберется человек пять.

— Значит, мы пойдем в другие цеха?

— Нет. Вам придется пахать в литейке. Там завал с планом.

— Мы план не вытащим. Во-первых, уже возраст, а во-вторых, нас учить придется хоть какой-то профессии.

— Ты когда-нибудь был в литейном цеху?

— Был. Лет восемнадцать назад, когда работал на заводе.— И перед глазами возникло давно минувшее. Тогда, в первые дни работы на станкостроительном заводе, я ужаснулся, увидев в обед в столовой людей, сплошь покрытых копотью и пылью, только зубы и глаза блестели на их бурых лицах. Хлеб они брали и удерживали во время еды не руками, а вилкой, не будучи уверенными, что руки удалось хорошо отмыть от грязи. То были литейщики. Представив, какое испытание меня ждет, я попросил завхоза:

— Может быть, у вас есть другой вариант? Как- никак, высшее образование, да и должности на гражданке мы занимали не рядовые.

— Здесь все равны: и прокуроры, и работники милиции. Раз попали сюда — забудьте о прошлом,— припечатал завхоз.

— Как вас зовут? — заискивающе спросил Баголибеков.

— Сан Саныч.

Приняв угодливо-подхалимскую позу, Баголибеков залебезил:

— Сан Саныч, можно с вами поговорить по душам? Вы для нас сделаете хорошо, мы вам — вдвойне. Мы же не простые люди. Помогите, в долгу не останемся...

Завхоз оценивающе оглядел новичков и перебил:

— Ничего не могу поделать. Острая нехватка людей. Будете работать оба, скорее всего, на машинной формовке: самый тяжелый участок работы.

Но Баголибеков продолжал лепетать:

— Сан Саныч, дорогой, помилосердствуйте! Нам тяжелый труд не по силам; и так еле держимся на ногах после тюрьмы. Помогите, устройте нас получше, а мы хорошо заплатим...

Мне стало тошно смотреть, как мой собрат унижается перед таким же осужденным.

— Брось ты молить такого же зэка, как и сам. Что от него зависит? Есть же в цехе начальство, оно и распределит нас. А денег у меня нет. Я на гражданке не покупал себе работу, ни перед кем не унижался, а здесь тем более. Выдержим.

— Смотри какой гордый! — издевательски ухмыльнулся Сан Саныч.— Ты еще не знаешь, что такое пресс и что такое машинная формовка. Поработаешь, не так запоешь. Брось свои вольные замашки. Здесь все решают зэки. Они расстановку делают, они же переводят с одного участка на другой, они наряды оформляют и зарплату определяют. Администрация колонии выступает лишь наблюдателем и третейским судьей в разборках. Трудно тебе придется, попомнишь мое слово...

— А что ты предлагаешь? Чтобы я пресмыкался перед каждым, унижался, кланялся? Спина заболит.

— Ну вот что, гордый человек: поживешь, оботрешься и от твоей гордости останутся лишь рожки. А будешь выступать, опустят и бока намнут. Свои прокурорские замашки и о высшем образовании забудь. Здесь тобой будет командовать неграмотный сопляк, и ты ему подчинишься. Как сейчас подчиняетесь мне, завхозу, бывшему лейтенанту милиции, участковому инспектору. В отряде я хозяин, ну и отрядник, конечно. Все мои указания вы должны беспрекословно выполнять. Если полезете в бутылку, быстро найдем управу. В лучшем случае, из ШИЗО не будешь вылезать.— Судя по уверенному тону, завхоз говорил о том, что здесь апробировано годами.

— Распорядок дня в коридоре на стене. Ознакомьтесь. Вещи оставляете пока здесь. С собой разрешается брать только туалетные принадлежности и продукты. Потом ваши вещи будут храниться в баландерке. Расписание работы — на двери.

— Полотенце можно с собой взять?

— Возьмите. Да составьте опись личных вещей. На мешке напишите свою фамилию.

— Не исключено воровство. При обыске можно узнать, чей он. А тенерь пойдем за постельными принадлежностями; потом покажу места в казарме.

Характерным признаком всех наших служебных коридоров является... Вы угадали — множество дверей, за которыми скрываются помещения определенной специализации. О некоторых из них извещают надверные таблички; о назначении других можно догадываться по ряду косвенных признаков. В коридоре «общежития» литейщиков первая, обитая дерматином дверь имела табличку «Начальник отряда»; вторая, деревянная, была приоткрыта: в просвете виден бачок для воды, настенное зеркало и множество шкафчиков-раздевалок; на третьей, выкрашенной некогда коричневой краской, а теперь облезлой, написано «Умывальник», а еще одна табличка гласила «Ленкомната». Прямо по коридору еще одна дверь — «Спальное помещение». Войдя внутрь, я удивленно обвел взглядом четыре сплошных ряда двухъярусных коек с одним узким проходом между ними.

— И сколько в этой конюшне спит людей?

— На сегодня сто шесть, а было больше ста тридцати. Что, тесно?

— Удивительно, как умудрились втиснуть на сто квадратных метров более ста человек? Здесь и спят, и проводят свободное время?..

— А где же еще? Это же не квартира, где спальня отдельно, кухня отдельно, детская комната отдельно и зал отдельно. Здесь зэк и спит, и лясы точит...

— Не фонтан, конечно...

— Ты будешь спать здесь,— ткнул он рукой.— А ты — (это Баголибекову) через две койки, наверху. Матрацы есть, постельные принадлежности выдал. Какие ко мне вопросы?

— Куда зубной порошок, щетку, мыло положить?

— Придут с работы ваши соседи, договоритесь о месте в тумбочке.

— Тумбочка разве не на одного?

— Еще чего захотел? Может, кофе в постель?.. На двоих! Забудь про домашние апартаменты.

— Да я не про апартаменты говорю, а об элементарном...

— Вот тебе койка, место — и будь доволен, что не на улице спишь.

Завхоз удалился. Мы молча переглянулись. Обоим было горько и обидно. Но, пересилив отчаяние, стали застилать койки. Их надо было заправлять одинаково, строго по установленному образцу. Видя, как мы мучаемся, подошел один из обитателей барака:

— Давайте покажу, как правильно застелить.

— Вот спасибо...

— Я здесь четвертый год. Вначале натягиваешь одну простыню на матрац, чтобы не было морщинок и складок, потом кладешь сверху еще одну простыню. Вот так. Потом — сложенное вдвое одеяло. Перегибаете, концы заворачиваете — и готово. За плохую заправку отрядник или другое начальство накажет. Автоматически — потеря льгот. Если два-три замечания, запишут в злостные нарушители, а там — ни отоварок, ни свиданий не видать. А на нашей скотской баланде в литейке не продержишься...

— Как там работается?

— Хреново. Я в литейке уже не первый год. Правда, место себе ништяк добыл. На эстакаде. Вроде ничего не делаю: бегаю наверху и кнопки нажимаю, землю подаю транспортером на машинную и ручную формовку. Но к концу дня так наглотаюсь пыли, нанюхаюсь промасленного чернозема, что как чумной хожу, голова кружится, ноги не слушаются, спать хочется. Выкуриваю за смену только одну сигарету, дыма и гари и без того хватает. Нутро забито пылью и гарью. Вот уже третий день не работаю, а все еще отхаркиваюсь землей.— И для подтверждения сказанного сплюнул на пол черную массу.— Если нас хорошенько проверить, то каждый третий имеет язву, каждый второй — больные легкие. Но до нашего здоровья никому дела нет. Главное, чтобы мы выдавали продукцию. Эстакада находится как раз над электропечью, где обжигают формы. Оттуда такой «букет» идет... Пары бензина с какой-то едкой смесью. Не надо и клей, растворитель нюхать... К концу смены балдеж наступает, кайф полнейший...

— Слушай, а машинная формовка, это что за операция?

— Самая трудная и грязная. На ней никто долго не удерживается. Там столько ополок потаскаешь, столько килограммов пыли и грязи наглотаешься, что к концу смены еле на ногах держишься. Ад кромешный! Не буду вас заранее пугать, сами увидите. Но не вы первые, не вы последние. Привыкнете, но и здоровье положите.

— А нельзя ли рвануть с литейки?

— Рвануть сложно, но подыскать место, где надо поменьше вкалывать, можно. «Бабки» нужны.

— Сколько?

— Со временем узнаете. Но еще надо найти кому и как их сунуть.

— За здоровье я готов все отдать. А почему ты не на работе?

— Недавно пришел со свиданки.

— Кто приезжал?

— Мать. Жена развелась. К моим родителям ребенка не пускает. Жизнь дала трещину. Но мать говорит: «Сынок, береги здоровье, а остальное все наладится». Она у меня врач. Работает в тубдиспансере. Рассказывала, что сейчас чуть ли не все сто процентов, кто приходит к ним, с татуировкой; те, кто откинулся из зоны. Отсюда вывод: чем скорее отсюда вырвемся, тем дольше проживем.— Разговорчивый сосед зевнул.— Я пошел. Посплю. А то двое суток проговорили с мамашей о делах. Голова шумит, кружится... Домашненького поел, нормальной человеческой жрачки. Отвык... Сначала живот заболел, отрыжка началась, но потом прошло. Главное понемножку есть, не уплетать за обе щеки, а то посадишь желудок... Отрядника не видели?

— Нет...

— Если и поймает, что сплю, скажу — со свиданки. Не накажет... Увидимся еще, не огорчайтесь. Отдыхайте, набирайтесь сил. Вас ждет ударный лошадиный труд!

Вскоре где-то в углу казармы заскрипели пружины койки. Стало тихо. Очевидно, наш «инструктор-доброволец» уснул.

— Пойдем, изучим остальные «апартаменты»,— предложил я загрустившему товарищу. Тот вздрогнул и застонал:

— Как выжить? Ох, влипли, и притом надолго. И почему нас с тобой отправили в литейку? Срок у меня большой. Умру я здесь!

— Не бойся, прорвемся! Не из таких положений выходили, найдем способ, как открутиться от литейки. Дай только оглядеться. Мы должны друг друга держаться. Вдвоем легче сопротивляться,— я старался придать голосу уверенность, хотя будущее представлялось нерадостным. И мы пошли рядом, касаясь плечами, по узкому проходу между ровными рядами коек. В коридоре внимание привлек стенд «Выписка из Исправительно- трудового кодекса».

— Вот они, наши обязанности...

— А что такое СКО? — Баголибеков показал на второй стенд.

— Совет коллектива отряда,— из-за двери неожиданно появился мужчина в грязной робе.— Из козлов и подхалимов он создается. Вы, братва, откуда?

Мы ответили.

— Твоих земляков, беларусов, нет. Среднеазиаты есть, но откуда точно, не знаю. Человек десять наберется. Так вы будете вступать в общественники?

— Повременю, осмотреться надо,— не сразу ответил я.

— Я тоже,— поддержал меня товарищ. Мы оба обратили внимание на выклеенный огромными, вырезанными из картона, буквами, банальный лозунг-афоризм: «Счастье немыслимо без свободы. Свобода без долга и обязанностей — не свобода».

— Кругом нас преследуют обязанности и долги. Думал, хоть в тюрьме от них отдохну,— попытался пошутить я.

Зашли в ленкомнату. Около десятка столов с беспорядочно стоящими стульями, на стенах — опять же трафаретные лозунги и призывы. В центре — стенд «Жизнь и деятельность В. И. Ленина». В углу на высокой подставке — телевизор.

«В головных уборах и сапогах не заходить: запрещено» — гласило объявление на двери. Зашли в умывальник — небольшое квадратное помещение, в стены которого было вмонтировано пять железных раковин с кранами. У окна — огромный ящик для мусора. Из умывальника дверь вела в туалет. Несколько кабин с грязными унитазами, возле каждого — небольшие ящики для бумаги. Спертый воздух насыщен характерной аммиачной вонью.

Увидев, как мы сморщились, примкнувший к нам зэк заметил:

— Здесь нянек нет, вставай с толчка. Раньше в отрядах держали дневального. Он и занимался уборкой. А когда людей в колонии поубавилось, эту «хлебную» должность сократили, и мы начали убирать по очереди. Четыре человека в сутки.

— От работы освобождаются?

— Разогнался! Уборку будешь делать за счет личного времени. Вообще хозработы замучают, особенно зимой, когда метель метет. Ежедневно выгоняют на мороз чистить снег, затем — уборка бараков, работа на промке, на следовой полосе. Свободного времени не остается.

— И здесь умываются сразу сто человек? — очертив руками ограниченное пространство умывальника, поинтересовался я.

— Кто первым займет место у крана, тот моется, другие — ждут. А времени в обрез: звонки на поверку, на физзарядку, в столовую. Все сделано для того, чтобы мы лезли друг другу на головы, базарили, тырились. Натравливают друг на друга. Режим скопирован со сталинского.

— Здесь нам троим тесно, а народу-то больше сотни!

— Помещаемся. Правда, мат-перемат со всех сторон. Зато в остальном — полнейший коммунизм: не надо ни о чем думать, ни о чем заботиться. Бесплатные постель, вода, баланда; бесплатный труд и все общее, за исключением зубной щетки и шмоток, что на вас. Ничего личного и лишнего! Общак. Наше светлое коммунистическое будущее! Как-никак, семьдесят лет Советской власти... Кстати,— неожиданно переключился наш гид: — В уличной обуви ходить здесь не разрешается, только в тапочках. Увидит завхоз или начальство зоны, получите втык.

— Что ж, пойдем снимем ботинки. Я и так натер мозоли,— предложил я Баголибекову.

— Я же тебе говорил, что лучше сапоги брать.

— Что, от них мозолей не бывает? Тем более, что там были только 44-й и 45-й размеры, куда мне их?..

— Учись: я накрутил онучи. Теперь только надо раздобыть несколько стелек.

— У меня есть, войлочные.

— Где взял?

— На мусоросВалке, из выброшенных сапог вытащил. А до этого пяткл стер, ходить не мог...

— Здесь не дают тапочек? Мои разлезлись...

— Может, тебе дать еще лакированные штиблеты? Деньги есть — купишь у других, а нет, так после отоварки на продукты выменяешь.

— У меня еще держатся. Перед этапом на свидании жена передала,— по-детски похвастался Баголибеков.— Только они остались в кладовке.

— У меня тоже. Пойдем, пока завхоз на месте, заберем, заклеим.

Мы без стука открыли дверь завхоза и спросили:

— Можно нам, Сан Саныч, взять из мешков тапочки?

— О чем вы раньше думали, безголовые бараны? Голова не для того, чтобы шляпу носить. Берите. Другой раз не разрешу.

— Мы быстро! — Забрав тапки, пошли в раздевалку, которая тоже поразила нас: в помещении полтора на три метра стояло больше сотни пар обуви; висели телогрейки, бушлаты.

— Да здесь негде повернуться! Как же переобуваться и переодеваться?

— А вот так! Лезь друг другу на голову. Кто сильнее, тот первый. Ваши места в этой ячейке, вот крючки. И не удивляйтесь, если шмотки будут не на месте. В таком случае не паникуйте, а ищите по углам. И не ловите мух. Здесь счет идет на секунды. Опоздание расценивается как нарушение режима. Одно-два замечания — и сгорел, попал начальству на заметку. Поняли?

— Что тут не понимать? Только останешься ли человеком в таких скотских условиях?

— Не жизни, а существования,— поправил завхоз.— Я вот уж пятый год здесь — и ничего, живу. И с вами ничего не сделается. Одни приходят, другие уходят. Тюрьма будет существовать вечно...

— Теперь начинаю понимать, почему люди из зоны приходят обозленными на весь мир. От жизни собачьей собака становится кусачей. Так и человек!

— Ничего, ты еще не побывал в цехе. Не знаешь, что такое работа в три смены, без выходных. Наглотаешься литейной гари, набьешь кровавые мозоли... А поскольку ты бывший прокурор, сразу будь готов к разборкам. К вашему брату тут особое отношение. Впрочем, за что вас любить? Вот меня тоже посадила прокуратура. Так что, мне с тобою целоваться? Не завидую я тебе! Очень даже интересно: почему сунули вас в самую звериную пасть? — Слова завхоза насторожили, но я старался не показывать страха, старался убедить себя, что сумею дать отпор, в крайнем случае — терпеливо перенесу...

— Переживу как-нибудь,— только это и смог сказать я в ответ... На душе становилось все тяжелее и тоскливее.

Ночью проснулся от того, что койка подо мной ходила ходуном, словно ехал по бездорожью на большой скорости. Оглядевшись, увидел, что рядом боролись двое, громко сопя. Не зная, как поступить в непривычной ситуации, я молча наблюдал за их возней.

— Что, салага, проснулся?

— Так штормит, что мертвый поднимется,— сонно пробурчал я.

— Значит, в нашу бригаду попал? Машинная формовка тебя ждет. Кем работал?

— В прокуратуре.

— А, ментяра! Попил нашей крови и сам захлебнулся?

— Ничью кровь я не пил. Человек я, а не вампир.

— Какой из прокурора человек? Хороший прокурор — мертвый прокурор. Это ты в Витебске незаконно сажал и расстреливал?... Мне говорили в этапке, что ты к нам попал... Ты по витебским убийствам?.. — неслось со всех сторон. Я не знал, что делать: отвечать, спорить или молчать? Выбрал последнее. А галдеж продолжался:

— Тебя еще не отпедерасили?

— Фашист, подлюга...

— Устроим тебе веселую жизнь! Только держись!

— Братва, не выдергивайте прокурора. Я же удостоен чести рядом с ним спать. Вот и отведу свою душу. Что молчишь, паскуда? Расскажи, как издевался над мужиками?

— Я не издевался ни над кем,— наконец, не выдержав, зло бросил я. И снова посыпались оскорбления.

— Это о тебе писали в газете? Как твоя фамилия?

— Сороко.

— О нем. Невинных мужиков под вышак подставлял!

— Скотина! Попался! Ягненком прикидывается. Ты за что мне дал пятнадцать лет?

— А мне девять?

— Давить вас надо, гадов!

— Вешать их! Только сначала помучать, а потом придушить...

Угрозам вперемежку с матом, казалось, не будет конца... Сон как рукой сняло. Но вот откуда-то раздался громкий окрик:

— Эй, мужики! Чего напали? Вы же его не знаете? Кто-нибудь лично к нему какие-нибудь претензии имеет?

Я повернул голову в сторону кричавшего, заранее будучи благодарным за поддержку. Это был молодой красивый смуглый парень. Азербайджанец, решил я; на бирке его робы отчетливо читалась фамилия «Гаршиев». А он наступал:

— Я тоже работал в ментовке и сажал людей. И вот ты — тоже мент. Скажи, сколько задержал и посадил людей? — насел он на самого озлобленного зэка.— А сосед твой из уголовного розыска. Что, скажешь, не хватал людей и не приводил их к прокурору? — Барак притих.— Еще один базарник — пушкарь из СИЗО. Что, не издевался, не бил, не насиловал?.. Здесь все одинаковые, бытовики не в счет, а прикидываетесь ягнятами. У всех на совести людские слезы, может, даже кровь. И я не лучше. Поэтому давайте жить мирно. Пора спать.

Все разом притихли. Правда, кое-кто пытался еще брюзжать, но пыл толпы был сбит, и волна недоброжелательности спала. Облегченно вздохнув, я посмотрел на азербайджанца и заметил, как он выразительно подмигнул: «Держись, еще не такое увидишь и услышишь». Вскоре зазвенел звонок отбоя, и в казарме погас свет. Осужденные, измотанные тяжкой рабочей сменой, уснули мгновенно. Я же долго переваривал произошедшее. За что такое испытание, за что такие унижения? А что еще придется пережить — Бог весть. Хватит ли у меня сил все это перенести? Как доказать, что я не убийца и не садист? Разве они поймут, если не хотят? Ворочаясь как можно бесшумнее, чтобы не разбудить спящих соседей, я вспоминал лучшие дни, месяцы, годы своей жизни, и горько-горько становилось на душе... Казалось, никогда уж не видеть мне родных, близких людей, с которыми было так хорошо... Но, может, этот ад кончится, я вырвусь отсюда, буду жить еще многие годы среди тех, кто меня понимает и уважает?.. «Настоящее уныло, но все пройдет, все пройдет»,— повторял я про себя, как строчки стиха.

Проснулся рано. Вокруг еще раздавалось тихое похрапывание, посапывание, вздохи и стоны. Память снова вернула к вечернему скандалу. И такая безнадежность и тоска легли на душу, что нестерпимо захотелось встать, пойти и покончить со всем разом... Но долгие месяцы камерной жизни закалили меня. Главное, внушал я себе, не сдаваться, кончают с собой только слабаки, надо и в невыносимых условиях суметь остаться человеком, не потерять своего достоинства... Как можно осторожнее слез с кровати и стал одеваться. Ко мне подошел дежурный и спросил:

— Ты куда это собрался?

— Пойду, пройдусь по двору.

— Ты что, того? — покрутил он пальцем у виска.— Поймают, запишут нарушение. Отряд спит, и ты должен спать.

— Так уже девять часов?

— Ну и что? Подъем второй смены в десять. Никто не должен шататься ни по двору, ни по казарме. Не положено.

— В сортир можно сходить?

— Можно, но и там долго не сиди. Отрядник, если поймает, придерется.

— Понял.

Обновил туалет и снова лег. Сон не шел. По дороге на зону наивно полагал, что в колонии собраны мои бывшие коллеги, которые по-товарищески относятся друг к другу. Но теперь убедился, что здесь царят те же уголовные неписаные законы, что и в других колониях: «Чем больнее и неприятнее соседу, тем веселее и радостнее мне». К тому же здесь, оказывается, собран не только так называемый спецконтингент, но есть и бытовики, привезенные из других колоний из-за нехватки рабочих рук. И такая смесь становится взрывоопасной, страшной. Рядом с бывшим работником правоохранительных органов находятся убийцы, разбойники, насильники. И теперь уголовники наушничали администрации на бывших ментов, стараясь отомстить им. Но больше всего поразило, что и среди БС не было ни товарищества, ни взаимопонимания. И трудно определить, от кого, с какой стороны можно ожидать злобного выпада. Полнейшая неразбериха, которая поощряется администрацией, способствует разжиганию ненависти.

Тот же, что и вечером, пронзительный дребезжащий долгий звонок поднял барак на ноги. Восьмичасовой сон не в силах снять многодневной усталости, постоянного физического напряжения. Да разве можно нормально отдохнуть, когда в одном помещении скопилось более сотни человек, где на каждого приходится менее двух кубометров воздуха, где отсутствует всякая вентиляция; когда койки так трясутся и скрипят, что стоит одному повернуться на бок, как другие невольно просыпаются будто от штормовой качки. Еще не стряхнув оцепенение ото сна, злые зэки, подгоняемые криком завхоза, соскакивали с коек и сломя голову неслись в умывальник и туалет, где, давя друг друга и матерясь, пытались кое-как умыться и выбежать на физзарядку в небольшой дворик возле казармы. Затем возвращались и спешно заправляли койки. Здесь также не обходилось без толкотни в узких проходах, которая сопровождалась тем же матом, а нередко и мордобоем. Затем снова резкий звонок, и все бегут на утреннюю поверку. Она проводится во дворе в любую погоду: в дождь, холод, слякоть. После следуют бригадное построение и марш-бросок в столовую, где происходит бурный дележ пищи. И эта процедура не всегда заканчивается мирно. Каждый хочет получить похлебки погуще, пожирнее, чая побольше. Но драки в столовой быстро затухали, так как здесь постоянно присутствуют прапорщик.и даже офицеры — дежурный или помощник дежурного по колонии.

После завтрака начинаются либо смотры, либо формальные политзанятия, а чаще свободное времяпровождение. В плохую погоду все эти «мероприятия» проводятся в помещении, в хорошую — во дворе. Зэки собираются группами и, сидя на табуретках, распивают, если умудряются добыть, крепкий чай — чифир, организуют скромный перекусон, либо «забивают козла», делятся новостями... Вскоре наступает время обеда и построения на работу. Побригадно и поотрядно всех ведут в раздевалку. Здесь, в невообразимой тесноте, снова не обходится без скандалов, ссор и оскорблений. Все вместе втиснуться не могут, и новичкам приходится ждать, пока не переоденутся старожилы. Кто-то обул чужие сапоги, кто-то их специально отодвинул в сторону, кто-то сбросил на пол чистую одежду соседа, кто-то, стоя на одной ноге, натягивал брюки и завалился на соседа — в общем, всех ситуаций и положений не перечислить. После переодевания — на работу. В цехе снова возникают проблемы: идет борьба за инструменты, рабочее место... Изнурительная смена заканчивается, и грязные, уставшие заключенные снова тусуются зо дворе цехов, ожидая, пока придет нарядчик и сделает «съем». Снова пересчет голов, сверка, раздевалка, где сбрасывается грязная, мокрая одежда, которая не всегда просыхает до следующей смены, и — под душ. Старожилы держатся уверенно и нагло, они всегда первыми и моются. Остальные ждут, дрожа от сквозняков и холода, потом тоже быстро бросаются под теплый дождик, но уже слышатся команды бригадиров:

— Быстрее. Выходите на построение.

Опаздывающих безобразно оскорбляют, а иногда прямо провоцируют на драки и тут же сдают администрации.

Со всем этим столкнулся и я: получил свою порцию унижений в умывальнике, где занял чье-то место, в раздевалке, где кому-то показалось, что я долго обувался, на физзарядке. При заправке койки меня просто оттолкнули, нагло заявив:

— Куда прешь раньше ветерана?

Я терпеливо ждал, не вступая в перебранку, желая сориентироваться, хотя самолюбие было задето. В столовой мне объявили, что здесь в каждой бригаде свои заготовщики. Это означало, что мы должны получать бачки с баландой на бригаду. Один становился в очередь за первым блюдом, другой — за вторым. Возле окошек толкались посланцы каждой бригады. Кто понастырнее, лез без очереди. Снова брань и оскорбления. Когда я принес бачок с капустой, то услышал злые замечания:

— Ты, прокурор, шустрее шевелись. Бригада голодная, ждет очень долго. Если будешь тянуть, схлопочешь.

— А я-то причем? У окна много народу.

— На первый раз прощаем. А потом смотри...

— Прокурор, это te6e не в ресторане жрать, где официанты перед тобой на цырлах бегают. Сейчас ты — обслуга, будешь нам, кодляку подносить жратву. Власть переменилась...

— ...Что, прокурор, фортуна повернулась задом?

— Считай фарт выпал — сидишь за одним столом с блатарями, авторитетами. А будешь кипишиться, пойдешь к петухам. Годится?

Недалеко, за отдельным столом, сидели трое. Я обратил внимание, что они получали еду не из общего бачка, а совали свои миски в окно раздачи. И мне объяснили, чтобы я оставлял еду еще на двух человек из бригады: педерасты едят отдельно, с ними не общаются.

— Садись, прокурор, дадим тебе место.

Я уселся за второй стол (бригада занимала два стола).

— Эй, мне миски не хватило, иди, принеси!

— А моя жратва?!

— Сколько тебе порций дали?

— Восемнадцать.

— Надули. Топай еще раз. Возьми поджарку.

Не желая обострять отношения, встал из-за стола, принес еще несколько чистых мисок из посудомойки. Потом с бачком подошел к окну раздачи:

— Слушай, земляк, закинь ковш каши: не хватило.

— Раскатал губу! Я выдал норму и будь здоров,— уперся раздатчик. Я вернулся к столу с пустым бачком.

— Не дает! Говорит, все выдал.

— Ты не проси, а требуй. Да еще матом его покрой. Смотри.— Из-за стола поднялся высокорослый спортивного сложения парень и уверенно направился к окну раздачи:

— Эй ты, баланда! Брось сюда черпак каши.

— Отвали!

— Глохни, скотина! Я тебе этот бачок надену на башку вместо шляпы! Ты думаешь, бригада голодная уйдет? Пристроился в тепле: в жратве купаешься. На промку захотел? Я тебя быстро устрою в литейку...— орал литейщик. Крик с руганью подействовали на ба- ландера, и он небрежно бросил в бачок черпак каши.

— Видел, как надо разговаривать? А ты сюсюкаешь! Они здесь дурака валяют, морды вон какие наели. Ничего, научишься.

Есть мне уже не хотелось, но я заставил себя проглотить капусту и кашу, запив чуть подкрашенной водой.

— Чай на сторону загоняют, а нам дают голый вассер. Обнаглели,— будто уловив мои мысли, заявил сосед по столу.

— Они загоняют не только чай, сахар, но и мясо, другую жрачку. Подкармливают нарядчиков, по-другому на этом месте долго не продержишься,— добавил другой.

— Пусть хоть черта кормят, лишь бы давали побольше и погуще.

— А молоко какое нам попадает? Сами жрут от пуза, причем вершки. Я однажды застал раздатчика, когда он спивал сливки прямо из фляги. Трухнул, молиться стал. Но зато после ежедневно выдавал мне дэпэ.

— Если на воле всюду крадут, обвешивают, обсчитывают, то в тюрьме и подавно. Не наколешь, не проживешь.

— Встала бригада! — прозвучала команда бригадира Еремина.— А ты, прокурор, собери посуду и отнеси в посудомойку.

— Сколько дней буду заготовщиком?

— Пока в бригаду не придет новичок. А нам могут и полгода пополнения не давать. Так что, может, все время будешь бачки таскать. Как повезет...

Я вздохнул и начал собирать посуду.

— Послужишь нам, смотришь, искупишь свою вину,— закончил он, уходя из столовой. Выполнив приказ, поторопился на улицу и снова услышал:

— Вся бригада стоит и мокнет под дождем, а Их сиятельство не спеша соизволят идти! Бегай, прокурор! Здесь в развалочку не прокантуешься! Привык на машине ездить, а здесь личного шофера нет: ногами топать приходится.

— Посмотрите, как зыркает буркалами: точно — прокурор! Наповал убивает.

Меня точно такой допрашивал.

— Тихо! Ишь подняли гогот, как гуси перед едой,— перекрыл злорадные реплики мощный голос высокого пожилого мужика.— Мы все здесь одинаковые — несчастные.

— Пошли! — раздалась команда, и отряд неспешно двинулся к своей казарме.

Утром снова душераздирающий звонок и пронзительно громкий голос завхоза:

— Выходи строиться на работу!

Хмурые, злые, невыспавшиеся, выползали из разных углов зэки, переругиваясь, строились во дворе побригад- но и направлялись к раздевалкам. Вместе со всеми уныло тащился и я, еще не зная, не представляя, какой каторжный труд ждет меня... В битком набитой раздевалке мне J показали свободный крючок на вешалке и пояснили:

— Здесь будешь постоянно переодеваться. И шевелись, бригада тебя ждать не будет.

— Мне переодеваться нет во что. Пойду в том, что на мне.

— Дело твое. Посмотрим только, каким выйдешь после смены.— Бригадир счел свой долг выполненным. Мой сосед, спортивного вида парень, просветил:

— Тебе выдали две робы? Одна вроде парадная, другая — для работы. Что, догадаться не мог?

— Можно сбегать и взять. Она у завхоза в мешке лежит.

— Спроси у бригадира. А ботинки или сапоги еще

— Слушай, я смотаюсь в казарму, возьму запасную

— О чем же ты раньше думал, баран? Кто тебя ждать будет?

— Так я мигом.

— Дуй. Одна нога здесь — другая там. А то схлопочешь от бригады.

Я бросился разыскивать завхоза. Но казарма оказалась на замке. В полной растерянности беспомощно оглядывался по сторонам, надеясь на чудо. Завхоз не показывался, зато какой-то приблатненный мужик в упор спросил:

— Прокурор, что ты тут околачиваешься?

— Ищу завхоза. А тьюткуда меня знаешь?

— Из одного отряда, из десятого. Ты к нам еще не пришел, а нам дали сигнал, что в карантине появился прокурор из Беларуси. Много пересажал людей?

— Не сосчитать,— недовольно пробурчал я, пытаясь поскорее отделаться от неприятного собеседника.

— Встретятся с тобой твои подопечные — отведут душу. Не завидую тебе.

— Много вас развелось таких, которые сходу берутся оценки давать. Знали бы вы что...

— А что тут знать, прокурор? Прокурор всегда — зверь, людей в тюрьму загоняет. Самый лучший прокурор — мертвый.

— Ты хоть знаешь, чем я занимался?

— Мне и знать не надо. Я хорошо помню своего козла. Он мне ни за что десять лет отмерил. И суд так и записал.

— Значит, было за что...— Не дослушав наглого незнакомца, бросился к цеху. Завхоза увидел во дворе у ворот промышленной зоны (промки).

— Сан Саныч, мне бы запасной костюм. Я не знал, что надо после литейки переодеваться.

— Смотрите, с луны свалился? Надеялся при параде работать — при галстуке, в прокурорском кресле, костюме?

Не ответив на оскорбление, отошел в сторону и услышал:

— Сотая бригада построиться в шеренгу.

Свою порцию оскорблений публично получил и Баго- либеков.

— Бесхвостая обезьяна, не видишь, как люди строятся? Чурка безглазая! По четыре надо строиться. Умеешь считать до четырех или кулак показать? — заорал на него бригадир. Мой знакомый испуганно бросился в строй. «Может, здесь это и в порядке вещей,— подумал я,— но надо выдержать, надо взять себя в руки. Даст Бог, привыкну. Главное, не вступать в пререкания, не лезть на рожон»,— внушал себе я.

— Прокурор, о чем задумался? Пойдем, возьмешь робу,— это снизошел завхоз.

Немного отлегло. По дороге Сан Саныч поучал:

— Не очень-то расстраивайся, не обращай внимания на шпильки. Люди здесь злые: не знают, на ком отыграться, на кого желчь излить. Ты в отряде первый прокурор за несколько лет. Следователи, я знаю, есть, но они это скрыли. В начале им тоже было несладко. Все перетрется — мука будет. Не вешай нос! Главное, постарайся на работе себя показать.

— Если работа под силу, то я, конечно, вытяну норму. А если человек не может?..

— Может, еще как может! Я видел ребят более худых и поменьше ростом, но они месяцами тяжелые бочки таскали и на машинной формовке план выдавали. А со стороны посмотришь: толкни — повалится.

Взяв робу, я хотел бежать в литейный цех, но завхоз остановил:

— Пойдем вместе. Запомни: без пропуска ни на промзону, ни назад никто тебя не пустит. Вот еще со мной, с завхозом, можно. Даже из цеха в цех нельзя переходить. Попадешься охране, сразу получишь запись в личное дело: «Склонен к побегу». И не видать никаких льгот. Полоса в > деле останется на весь срок, не говоря уж о дисциплинарном наказании...

Миновав металлическую дверь, которую открыл дежурный с пульта, завхоз сделал жест экскурсовода:

— Вот здесь выколачивают из зэков здоровье. Потом и кровью поливают они продукцию. Прямо перед нами — транспортный цех, а если по этой дороге вперед — выезд из колонии. Одна на промке радость — комнаты для свиданий. Кстати, ты написал заявление на свиданку

— Нет. А кому его подавать?

— Напишешь, отдашь мне. Ты ведь знаешь, что первое свидание предоставляется всем колонию, независимо от того, имеет он нарушения или нет?

— Знать-то знаю, а когда предоставят?

— У нас здесь очередь, мало комнат. Обычно ждут месяц-два.

За разговорами не заметили, как подошли еще к од- ним воротам. К моему удивлению, дежурил осужденный.

— Разве и зэки дежурят?

— Да. Сейчас только три дежурных поста осталось, а раньше возле каждого отряда торчала вышка; на ней сидел зэк, не выпуская и не пропуская ни в отряд, ни из отряда. Ходить можно было только с разрешения работников изолятора либо завхоза. Потом этапы сократились по численности, зона поредела. И стало не хватать на промзоне рабочей силы. А план оставили прежний. Пришлось сократить уборщиков, обслугу. Всех бросили в цехи, на прорыв — продукцию гнать. В общем, когда я

сюда пришел, пять лет назад, в зоне было две тысячи восемьсот человек, а сейчас меньше полутора тысяч.

— Что за причина, Сан Саныч?.. Как думаешь?

— Политика поменялась. При Андропове милиционеров сажали табунами, должностных лиц тоже не жалели. Закручивали гайки и при Брежневе, но недолго. Теперь стали более-менее разбираться, смотреть, стоит ли лишать человека свободы. А тогда все просто было, волна покатила. Стоило кому-нибудь пожаловаться на работника милиции, его тут же за шкирку. Накатает зэк заявление, что давал взятку офицеру, того тут же увольняли и заводили уголовное дело. И сроки давали максимальные. Редко кто приходил на зону с пятью годами, в основном — по восемь-десять.— Завхоз перевел дух.— Ну, вот мы и пришли. Смотри, какая она, родная литейка. Чтоб она завтра сгорела и пепел ее по ветру развеялся! Я тут три года ишачил, причем бесплатно. Здоровье подорвал... Иди, вон дверь в цех. Найдешь распреда, он определит тебя...

---

ПРАВО КУЛАКА

Завхоз повернул обратно; я остановился, не решаясь войти. В нос ударил запах гари. «Уже у входа нечем дышать, а что же делается там, в цеху?..» Только открыл дверь, как сразу обдало пылью, оглушило. Некоторое время оторопело, с ужасом смотрел перед собой. Глаза еле различали полуголые силуэты, блестящие от пота и грязи тела. Кто вез на тачках землю, кто болванки, кто какие-то готовые детали. В отблесках горящей печи высились непонятные механизмы.

Обходя стороной железные громады, осторожно приблизился к раздетому до пояса зэку. По его телу струились ручейки грязного пота. Глядя в запорошенные пылью глаза, прокричал:

— Где отыскать распреда?

— Распреда смены или цеха?

Я не знал, кто мне нужен, и наугад выпалил:

— Цеха!

— На выходе из литейки есть будка. Поднимешься по лестнице, там и найдешь. Новичок?

— Да.

— Из какого отряда?

— Из десятого...

— Ясно, пришел на смену. Давай, давай. План не ждет...

В узкий коридор выходило несколько дверей служебных кабинетов. Я открыл первую попавшуюся и увидел за длинным столом чумазых мужиков.

— Кто здесь распред?

— Это прокурор,— представил меня один из присутствующих, видимо, из нашей казармы.

— Наслышаны. В литейку уже присылали прохора. А теперь осчастливили прокурором. Значит, плохи дела у хозяина зоны.— Сидящий в центре спросил:

— Фамилия? Год рождения?

Записав реквизиты, пододвинул два журнала и объяснил:

— Распишись 'за технику безопасности. Не маленький, знаешь, куда не надо руки-ноги совать, куда не положено смотреть, куда ходить. А упадет что на голову или на ноги — будешь сам виноват. Не зевай!

— Ему, конечно, обязательно должно что-нибудь упасть: он же прокурор. Желающих отыграться за своих прокуроров много,— ехидно улыбаясь, заметил худой, с приплюснутым, как у утки, носом осужденный.

— Не пугай! Никто не застрахован он несчастного случая. Вот у меня плешь на голове, волосы не растут. Брызнуло раскаленным металлом. Так что у печи не зевай, обольет, не отмоешься.— Толстый смуглый зэк наклонил голову и показал голое розовое блюдце на голове.

— А я вот два пальца потерял — так под прессом и остались, хотя не первый год имел дело со станком. Не пофартило.

— Оборудование старое. Бывает, блокировка не срабатывает и пресс сам по себе опускается.

— Администрации наплевать. Получил травму из-за устаревшего оборудования, а все равно записывают в объяснениях и приказах: «травмирован из-за собственной небрежности, неосторожности...»

— Как так?! Если травма по вине администрации, она несет ответственность, и пострадавшему выплачивает определенные компенсации: пособия, пенсии.

— Наивный ты, прокурор! Стоит только написать: по вине администрации, как тебя здесь запрессуют до звонка, тогда и не мечтай выбраться отсюда досрочно. Сделают все, чтобы в твоей карточке стояло: «злостный нарушитель». А если освободишься, назло назначат надзор по месту жительства. Вот и шевели мозгами. Беда уже случилась, горю не поможешь. И если напишешь, что сам нарушил правила безопасности, начальство учтет твое заявление и льготы предоставит быстрее. Или хотя бы не начнет зажимать, когда срок подойдет; характеристику хорошую выдаст, аттестует честь по чести, а то и легкую работу предоставит. Даже диетическое питание, если положено, конечно, выделит.

— Раз положено, и так дадут.

— Догонят и еще добавят. Размечтался! Здесь добиться диеты труднее, чем на свободе тысячу рублей заработать; под разными предлогами отказывают. Получают лишь те, кто хорошие деньги заплатил.

— Хватит болтать. Распишешься вот в этом журнале за технический процесс,— прервар разговор старшин.

— С чем его едят?

— Пойдешь в цех. Там все расскажут и покажут. А здесь изложено теоретически: как выполняется та или иная операция. Но если ты будешь точно следовать инструкциям и разработкам, не вытянешь за смену и половину нормы. А тебе главное — план сделать.

— Ничего не понимаю. Вы что, хотите сказать, что эти рекомендации на практике непригодны?

— Я ничего не хочу сказать. Шибко грамотный нашелся! Хочу тебя предупредить: если не будет плана, семь шкур спущу. Хочешь, почитай! — Мужик с плешью небрежно бросил небольшую папку.

— Вы кто по должности?

— Смотрите-ка, у него сохранились прокурорские замашки! Эй, лопух, спустись на землю. Здесь ты — никто, зэк, и будешь делать то, что тебе скажет распред. А иначе жизнь станет такой длинной и нудной, что смерть покажется счастьем... Здесь все грамотные. Не умничай, а делай то, что говорят.

— Моя эрудиция здесь не причем. Но я хочу знать свои права и обязанности, хочу работать, как требуют соответствующие СНИПы, карты технического процесса...

— Смотри, а он и в терминологии сечет. Не простой гусь, придется повозиться с ним, пока не поймет...

— По технической карте ты никогда не сделаешь того, что требует администрация,— уже более мирно произнес распред.— Нормы устанавливает она. Понятно? Г од назад на формовочной машине норма была сто восемьдесят, а сегодня уже двести сорок ополок.

— Насколько я 'знаю, производительность машины определяет не администрация, а изготовители.

— Во рубит, будто на симпозиуме... Э, брат, твое дело — труба. Будешь плакать и стонать на формовке. Слишком много знаешь...— последовало нецензурное выражение.— На технику безопасности и технический процесс надейся, а делай так, как тебе покажут под настроение опытные зэки, которые по триста — триста пятьдесят ополок за смену перекладывают. Если бы они слушали науку, то из ШИЗО не вылезали бы и никогда не имели б отоварки. Деньги здесь даром не дают. А тот, кто писал эту брошюру, здесь не был. Он не видел, в каких условиях мы работаем, как машины ломаются, как приходится все делать вручную. Расписывайся и иди в цех. Там тебя ждет красавица-машина; и не забудь про норму.

— Даже сто восемьдесят ополок не сразу осилишь,— съязвил кто-то на прощание.

— Так вы меня ставите на машинную формовку — самую тяжелую операцию?

— Так точно, Ваше благородие! На формовке нехватка людей, другие участки более-менее укомплектованы.

— На формовке нужно богатырское здоровье. А я в свои тридцать шесть лет уже измотался по тюрьмам и этапам. Полтора пуда потерял.

— Ничего. Не такие хилые работают и по полторы нормы выдают.

— У мейя нет навыков, говорю вам. И мускулы растаяли...

— Ну и тварь: как людей сажать, так здоров, а как пахать, так здоровья нет. Здесь прокурор и вор равны. Мы что, хуже тебя? Годами здесь пашем,— обозлился распред.

— Ты знаешь, сколько лет я в литейке? Девятый год. У тебя срок — на голове простоять можно. У него — десять лет,— кивнул он в сторону.— У него — двенадцать, у него — восемь. И они пашут, света белого не видят, с ног падают, а пашут. Тебя учили коммунисты? Небось в партии состоял? Вот здесь и докажи свою партийную принципиальность. А то только слова красивые умеете говорить, а как доходит до дела, так в кусты, руки под ... заточены. Только рюмки поднимать, да гуся жрать горазды.— Я молчал, краснея от стыда...

Шесть формовочных машин стояли в один ряд. Пыльные, замасленные махины напомнили мне бесчувственных роботов, готовых раздавить и перемолоть любого, кто к ним приблизится. Возле суетились полураздетые, грязные и потные рабочие. В воздухе стоял сизый столб пыли, пропитанный запахами сырой земли, масла, солярки и металла.

— Сегодня будешь работать в паре с ним,— распред указал на мокрого и тощего колониста.— Боря, покажи, что делать. Особенно не загружай — первый день.

— Где мусульманская обезьяна?

— Уже с земляками...

— Вот азиаты, сразу друг друга находят!

— Аллах велит помогать в беде, быть дружными.

— Ну-ка, разыщи эту гориллу и приведи сюда,— попросил распред одного из рабочих. Тот пошел искать Баголибекова. Возле нас уже собралась небольшая толпа зевак. Прибежал Баголибеков, стал виновато оправдываться:

— Извините, земляки пригласили поговорить. Вы меня разыскивали?

— Ты знаешь, что болтаться без дела запрещено? Подойди поближе и слушай. Вот эта машина предназначена для формовки корпуса двигателя, вилки, нулевого колена, пробки заглушки и многого другого. Для подготовки машины к работе надо залить масло в пресс. Потом взять у мастера в модельном отсеке необходимую деталь. Сегодня идут вилка ходового колеса и гайка... Боря, залей масло в пресс.

Напарник открутил расположенный в центре пресса болт и залил масло в отверстие до того уровня, пока оно не пошло через верх. Закрепив болт, поставил на пресс модель и зажал ее двумя болтами.

— Не двумя, а четырьмя прикручивай...

— А, контролер! И ты, собака, здесь. Я думал, не увидишь...

— Боря, прикрути четырьмя болтами.

Как кот на мышку, прыгнул Боря на машину и, присев на корточки, ухватился одной рукой за основание металлического кожуха, другой нажал кнопку, расположенную на корпусе стойки. Машина затрещала пулеметной очередью, и изо всех отверстий брызнули фантанчики масла. Через минуту Боря нажал другую кнопку, треск машины и фонтанирование масла прекратились. Боря спрыгнул на пол.

— Машина готова к работе. Берем с конвейера опо- лок и ставим на модель. Дергаем за эту ручку и засыпаем землю в ополок. Земля поступает сверху, из бункеров формовочных машин. Сыпь так, чтобы было с верхом. Просыпается земля — неважно. У каждого формовщика есть лопата. Ею периодически подбираешь землю, закидываешь в ополок. После того, как засыпал землю, нажимаешь вот эту кнопку и сбоку выдвигается прессовое устройство. На станке, на котором будешь работать, пресс надо подавать рукой: привод не работает. А сейчас смотри: чтобы не прижать пальцы, нажимаешь вот эту кнопку, пресс опускается, вдавливает землю в форму и сам поднимается — форма готова. Снимаешь ополок и ставишь его на тележку транспортера. Процесс несложен. Попробуй теперь сам.

Я взял с тележки первый ополок. Он показался мне не очень тяжелым. Поставив его на модель, нагнулся посмотреть, плотно ли он прилег.

— Не спеши. Главное — отработай все движения.

— Засыпать землю?

— Давай.

Я взялся за рычаг и потянул на себя. Земля шуганула на формовку и посыпалась через верх.

— Долго не держи. Регулируй подачу рычагом, до конца не дожимай, понемножку сыпь, тогда все будет в норме.

Засыпав землю, проделал и другие операции. Спиной я чувствовал, что за моими действиями наблюдал десяток недоброжелателей, готовых в любую минуту поднять прокурора на смех. Но увлекшись, я уже не обращал внимания ни на соглядатаев, ни на удушливый запах гари и жирной земли.

— Рот закрывай, а то скоро пыли наешься,— под общий смешок посоветовал один из зевак.

— А он жрать хочет. Перешел на усиленное питание: земля жирная, промасленная, заглатывается лучше бутерброда.

— Глаза прищуривай, когда обдувку делаешь, а то потом ничего не увидишь вокруг.

Вскоре я действительно почувствовал резь, глаза стали слезиться. Попробовал их протереть грязной пот- ной рукой, но пыль стала разъедать глаза еще сильнее. Не обращая внимания на подколки, продолжал работать. Операция действительно несложная: ума не требует, нужно только физическое усилие. Взяв ополок с движущегося транспортера, поставил его в машину, забросал землей, спрессовал и снова поставил на транспортер. Через несколько минут почувствовал первые признаки усталости. Движения стали замедляться. Каждый новый ополок казался тяжелее предыдущего.

— Сколько он весит с землей? — спросил я у Бориса.

— Килограммов пятьдесят...

Тут я вспомнил про Баголибекова и, взглянув в его сторону, увидел, что он выполняет ту же работу, что и я. Его новая роба была уже основательно запачкана. Лицо покрылось черной пылью и потеками грязного пота... Прошел только час самостоятельной работы, но боль все острее и острее отзывалась в позвоночнике, пальцах рук.

— Сегодня я сам вытяну план. Подавай только ополки. А завтра в паре с Баголибековым начнете работать самостоятельно.

К обеденному перерыву я выглядел так же, как и все в литейном цехе. Только глаза и зубы блестели, да и тело чистым, вероятно, было только под робой. В остальном напоминал негра. Баголибеков выглядел не лучше. Его унылое лицо еще больше осунулось. Когда наши взгляды встречались, мы сочувственно кивали друг другу. Без слов было понятно: в этих нечеловеческих условиях долго не протянешь. Во время обеденного перерыва ко мне подходили незнакомые литейщики. Одни, чтобы уколоть, поддеть, другие, чтобы подбодрить, поддержать. Но недоброжелателей было больше. То и дело слышал:

— Как, прокурор, это не ручкой писать, не санкцию давать на арест?

— Прокурор, ты еще живой? Видок, хоть в музей доисторических животных. Если бы жена увидела, что из тебя сделала тюрьма, сразу бросила бы. Ходил при галстуке, а сейчас в грязной робе. Отольются тебе наши слезы...

Физическая усталость настолько угнетала, что не было ни сил, ни желания давать отпор, отвечать на оскорбления. В ожидании построения, оказавшись наедине с Баголибековым, я спросил, уже зная ответ:

— Не сладко?

— Хуже не бывает. Настоящий ад. Меня уже руки не слушаются. Болят кисти. Ноги не держат. Спать хочу.

— Держись. Это только начало. Страшно подумать, что ждет впереди...

— Надо искать возможность сбежать с формовки. Здесь долго не протянешь...

— Выживешь. Многие годы работают.

— Они дураки, что ты на них равняешься? У нас же высшее образование, мы занимали такие посты, что им и не снилось. Посмотри вокруг: бараны, не стоят нашего мизинца, убийцы, насильники, наркоманы. Они специально над нами издеваются. Как все это перенести?

— Главное осмотреться. Найдем лазейку — смоемся.

— Я уже говорил с земляками. Наш народ дружный. Обещают перевести меня с формовки.

— Приглядимся, найдем способ уйти... Пойдем, завхоз уже строит бригады на обед...

После обеденного перерыва работать стало еще тяжелее. К концу смены я уже не чувствовал ни рук, ни ног. Кружилась голова, к горлу подступала тошнота. Хотелось лечь на холодный грязный цемент и спать, спать, спать... -

В полуобморочном состоянии я поставил последний ополок на формовку. Но вырвать его из когтей машины не смог, не хватило сил. Подбежал Борис и закричал:

— Ты что, совсем того?! — Он покрутил пальцем у виска.— Ополок надо рывком снимать, а иначе оттиск детали пропадет. Глянь, что у тебя получилось.

Боря перевернул на весу ополок и показал его обратную сторону. Действительно, края оттиска обсыпались.

— Явный брак.

— Сил больше нет...

— На первых порах я тоже с ног валился, все кости ломило, а потом ничего, втянулся. Втянешься и ты. Куда спешишь? Начинай уборку. Сначала отнеси модель. Потом прибери рабочее место и вокруг...

В таком же затруднительном положении оказался и Баголибеков. Он не смог снять модель с машины, и я ему помог. Вдвоем поставили ее в специальный отсек.

— Килограммов сорок весит. Вот влипли. Я уже кончаюсь. Все крутится, перед глазами скачут фиолетовые, красные, синие огненные точки. Иногда мне кажется, что я уже в другом мире. Наглотался пыли, устал, что жить не хочется. А что будет завтра?

— Отдохнем. Мы пока ученики, можем особо не перетруждаться; ничего нам не сделают.

— Плевать мне на их план. Здоровье главное.

— Согласен. Пойдем убирать.

Я сгреб землю в кучи и спросил Бориса:

— Куда ее деть?

— Бери тачку и отвези в отвал, на ту сторону транспортера.

С прилипшей от пота рубашкой, еле двигая ногами, я пошел за тачкой. Проходя мимо эстакады, увидел возле нее двух полураздетых, мокрых от пота зэков. Один из них, с накачанными мышцами, казался атлетом. Подойдя к тачке, я попытался поставить ее на три колеса, но как ни старался, так и не смог. Один из колонистов на весь цех зычно прокричал:

— Смотрите, прокурор не знает, с какой стороны к тачке подойти! Тяни ее за колеса волоком, волоком!

Его дикий рев испугал меня; не зная, как поступить, я стоял и смотрел по сторонам.

— Что, животное, стоишь? Бери тачку!

— Тебе какое дело? — не выдержал я.

— Ты, щенок, еще выступаешь? Я из тебя быстро выбью прокурорский пыл! Всю дурную кровь вмиг выпущу!

Он схватил меня за робу, но я перехватил руки, и началась возня. Понимая, что недоброжелатель гораздо сильнее меня, лихорадочно искал варианты защиты. Двое рабочих еле растащили нас.

— Ничего, прокурор, еще ребра посчитаю! Фашист проклятый! Невинных под расстрел подводить. Отольется это тебе кровью!..

— Помолчи, дебил; сила есть — ума не надо...

— Заткнись, гнида, а то пасть порву,— снова ощетинился амбал. Я промолчал, опасаясь драки. Сил у меня для этого уже не было... Мне помогли поставить тачку на колеса. «Килограммов под сто будет»,— подумал я, поднимая ее за ручки и ставя на одно колесо. С усилием столкнул с места и покатил к формовочной машине. Загрузив наполовину, попытался приподнять тачку и толкнуть. Но как только чуть оторвал от земли, она упала на бок. Под хохот мгновенно собравшихся зевак я снова попробовал поставить ее на «ноги», но не смог. Несколько минут беспомощно бился с тачкой, но безрезультатно. Наконец кто-то сжалился и помог мне. Собрав оставшиеся силы, под смех и оскорбления, шатаясь из стороны в сторону, я повез тачку. Моментами казалось, что ее не удержать: вот-вот опять перевернется, упадет; тогда я втискивал зубы и судорожно сжимал в уставших руках металлические ручки, шаг за шагом приближаясь к заветной цели... Себе и окружающим я должен был доказать, что готов преодолеть любые преграды для сохранения чести и доброго имени.

...Вереница однолико-серых первых дней пребывания в колонии вдруг прервалась. На третьи сутки распределитель работы потребовал от нас с Баголибековым выполнения увеличенной нормы. Несмотря на наши утверждения, что за три дня любую профессию не освоить, распреда поддержал мастер. Когда мы остались вдвоем, я спросил у Баголибекова:

— Что будем делать?

— Работать потихоньку. На хвост соли нам не насыпят.

— Тебе намного проще. Я ставлю низы, а ты закрываешь. На меня все шишки: сколько я поставлю, столько ты и закроешь. И меня будут подгонять: давай быстрей.

— Так я даже за тобой не успеваю. Меня уже подкалывали... Говорю им: нет сил, опыта не хватает. Смеются

— Если мы с тобой договоримся, ничего они не сде лают. Как самочувствие?

— Кошмар. Суставы болят, руки выше головы не поднять, ноги как ватные. I

— У меня головокружение, тошнота, спина не разгибается. Кажется, и спортом занимался, но невыносимо тяжело. Конечно, почти два года в тюремной клетке, без движения, сделали свое дело. А остатки здоровья положил

— Пыли наглотался за эти дни... Милая мама, куда

— Маму я тоже часто вспоминаю, но никто нам не поможет. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Пошли пахать.

— Мне земляки помогут. Обещают на следующей неделе перевести на другую работу.

— Формовка — самый трудный участок. И нас поставили сюда, чтобы отомстить, что мы когда-то, по их мнению, занимали руководящие посты. \

— Придет и наше время. Все наши враги заткнут рты. Ты только говори, что это я не успеваю, пусть все претензии будут ко мне.

— Может, поменяемся местами? Ты станешь внизу, а я наверх.

— Давай.

Только потом я понял: наверху еще больше пыли, особенно, когда сжатым воздухом выбиваешь клин...

— Какую деталь мы сегодня делаем?

— Вентили, значит. Это не так сложно.

— Ходовое колесо и винты сложнее формовать...

Вдруг в самый разгар работы к нам на участок формовки прибежал злой контролер и заорал:

— Ты что гонишь брак? Хочешь, чтобы из зарплаты удержали?

— У меня и зарплаты-то нет, а акт ты не составишь Я ученик, меня обязаны учить три месяца, а не кричать и подгонять

— Учиться будешь дома, а здесь план гони! Смотри,

После подошел еще один обозленный, с большим же^ лезным крюком в руке. Он закричал на меня:

— Какого хрена, прокурор, брак лепишь? Хочешь, чтобы мы всю смену вхолостую вкалывали? Если пойдет халтурная заливка вентиля, я тебя этим крюком научу.

— Чего разорался? Делаю, как умею. Не моя вина, что земля идет сухая. Посмотри! — Я взял горсть земли и растер ее на руке.

— Земля нормальная, руки твои корявые. Смотри, сам попробую на твоей машине.

Он встал на мое место и ловкими выверенными движениями сформовал два ополка:

— Видишь?! Ни задоринки: круг ровный, чистый. Брось «косить».— И ушел, а я продолжал поднимать опо- лок за ополком, заполнять землей и ставить на транспортер. Баголибеков не успевал их накрывать. Вскоре подошел распред смены. Небольшого роста, круглый, словно шар, он всю смену маячил в цехе.

— Как, прокурор, дела?

— Как сажа бела. Помог бы ты мне отсюда уйти, я бы в долгу не остался.

— Не могу: людей нет. Но ты не переживай, жизнь наладится. Года два будет трудно, а потом полегчает. Я здесь тоже работал и норму давал.

— Ты бы здесь и неделю не протянул. Лапшу вешает,— подумал я, а вслух спросил:

— Сколько же ты был в учениках?

— Здесь на это никто не смотрит. Норму давай.

Разговор шел, что называется, на ходу: пресс продолжал опускаться на форму, не прерывая рабочий график ни на секунду.

— Ништяк, потихоньку осваиваешься. Только жалобы есть — брак гонишь. Что, у тебя денег много на счету?

— Ни рубля.

— Тогда получишь дисциплинарное взыскание.

— Ты же видишь, стараюсь, а не получается. Пятый день всего работаю. А уже еле живой.

— Тебя колом не убьешь, прокуроры живучие. Знаем мы, косить вздумал.

— Вполне серьезно заявляю, что даже ученическую норму не вытяну: не хватает сил таскать трехпудовые формовки. К концу смены еле ползу из цеха...

— Не переживай — жизнь наладится. Шевелись только быстрее!..

— Мне не двадцать лет, а под сорок, и я же не могу, как мальчишка, бегать. Ополки и те еле поднимаю.

— Не хочешь — заставим! Это тебе не в кабинете с секретаршей шуры-муры разводить!..

— Мое дело предупредить, что мне эта работа не по силам, а ты как хочешь. А то вообще могу отказаться. Я себя очень плохо чувствую. Двадцать месяцев тюрьмы, как ни как...

— Это все до фени. Мужик ты не простой, крученый, но у нас все равно правды не найдешь. И все-таки не психуй, повторяю: жизнь наладится.— Похлопав меня по плечу, распред ушел. Как только он пропал из виду, Баголибеков стал умолять меня сиплым слезным голосом:

— Не спеши! Я не успеваю накрывать. Со всех сторон кричат, что я пропускаю твои ополки.— Запыленные глаза его блестели. На губах застыли потеки грязи со слюной.

— Вытри хоть губы...

— Ты такой же красавец...

— Жажда мучит и живот болит...

— У меня пальцы не сгибаются. Как деревянные.

— У одного из нашего отряда ладони полностью не сгибаются: переутомление. Сухожилия застыли. Врачи помочь ничем не могут.

— Пойду сегодня в санчасть.

— Пойдем вместе.

— Эй, чурка, что болтаешь? Работай, не филонь!

— Ни минутки отдохнуть не дают,— всхлипнул Баголибеков. Несмотря на усталость, я из последних сил вертелся, как мог. Конвейер двигался безостановочно, от ополков рябило в глазах... От пыли и нехватки чистого воздуха, физических перегрузок сердце трепыхалось в груди, будто захлебываясь... И казалось, этому не будет конца. Ко мне подошел сосед по формовочной машине, худой, осунувшийся паренек, и подсказал:

— Ты почаще смачивай модель соляркой. Вот так,— показал он, выхватив из стоящего рядом ведра тряпку, намотанную на проволоку, и брызнул ею на модель, которая окуталась облаком пара. Задыхаясь, я поставил очередной ополок и наполнил землей.

— Землю немного разравнивай руками.— Я прислушался к его совету. Снял, согнувшись от тяжести, формовку, понес ее к тележке конвейера.

— Неправильно несешь: бери за самые концы.

— Я бы взял, да пальцы не выдерживают, сами разжимаются.

— Первые три месяца у меня тоже руки болели — места себе не находил. Думал не выдержу, крыша поедет. А потом свыкся, ничего.

— Совсем хорошо: лицо землистое, нос торчит, как у покойника, и харкаешь, как дед-курильщик.

— Насчет легких ты прав: посадил я их здесь, постоянно кашляю, мокрота грязная.

— Да еще куришь... Тут без сигарет тошно, а ты еще никотин засасываешь. Дополнительная порция шлака для организма. А сердце как?

— Болит. С тех пор, как посадили, ноет и ноет.

— За что тебя посадили?

— Отметелил одного, да так неудачно, что тот потом скончался. Дали десять лет. Не знаю, выдержу ли...

— Сколько на зоне?

— Второй год.

— Жалобы пишешь?

— Пишу, а что толку? Одни и те же ответы: осужден правильно. Санкций для отмены приговора нет. Здесь многие пишут, а отсюда уходят единицы.

— Хоть и единицы, а надежду подогревают.

— Без надежды нельзя. Может, амнистия какая будет...

— Все может быть. Как-никак, исполняется сорок лет со дня принятия Всеобщей декларации прав человека.

— Я о такой и не слышал.

— В нашей стране о ней редко говорят, она до сих пор публиковалась только в специальной литературе. Простые люди о ней не знают и в глаза не видели.

— О чем она?

— О правах, достоинстве и чести человека, живущего на планете. О правах на жилье, труд, образование, свободу и всякое другое.

— Интересно бы ее почитать...

— Я учился в университете и то не читал в оригинале, а только теоретические разработки.

— Спеши, а то норму не вытянешь, всех нас склонять начнут. Бригадный подряд... Если мы не дадим формовки, цех не выполнит плана.

— Здесь и без нас много других участков.

— Формовку делаем только мы, и от нас пляшут все остальные. Не дадим двигателя, не дадим накладной гайки, колеса, другие будут простаивать, вся колония план не вытянет. За что, сам знаешь, по головке не погладят

— Сил у меня на эту норму не хватает.

— Постепенно втянешься, только настрой себя.

— На что настраивать? На потерю здоровья? Мы и так никому не нужны, а без здоровья — тем более отверженные. Рабы.

— Верно, рабы, и труд наш рабский, но систему эту рабам не изменить.

— Нам со школы твердили: «мы не рабы — рабы не мы». А в этой «самой свободной стране» сколько тяжкого, бесчеловечного труда, беззакония и бесправия...

— Хают Сталина, а что после него изменилось? Как гнили миллионы в заточении, так и гниют.

— Да, мы — самая дешевая и потому самая производительная рабсила. Надо — повезут на Дальний Восток, надо — на Крайний Север, в Среднюю Азию...

— Ладно. Поговорим в другой раз. А сейчас делай норму...

— Эй, прокурор, что ворон считаешь? Шевелись, а то уснешь,— прервал мои черные мысли распред. Но уловив мой злой взгляд, немного стушевался:

— Меняй модель: будешь делать колесо. Поступила команда.

— Слава Богу! — подумал я.— Пойду раскручивать гайки. Пока сниму эту модель, принесу и поставлю новую, пройдет минут двадцать. Отдохну. Не спеша я стал откручивать болты.

— Шевелись! Шевелись! Сколько ополок сформовал?

— Около ста!

— Почему «около»? Ты что, не считаешь?

— Нет.

— Может, прикажешь к тебе еще счетчика приставить? Подумай: как я тебе выведу процент выполнения?

— Хорошо. Буду считать.

— Не шути, прокурор. Со мной этот номер не пройдет.

Баголибеков раньше меня сменил свою модель. Изнурительный рабочий процесс продолжался... Но вскоре опять прибежал рабочий с большим железным крюком, занятый на выбивке земли, и, яростно жестикулируя, закричал:

— Ты что, прокурор, снова брак гонишь?!

— Смотри: какой брак? — перевернув ополок, я показал его обратную сторону — отпечаток колеса оказался на редкость четким, без задоринки.

— Значит, обезьяна проглядела.— И он побежал к Баголибекову. Какой между ними произошел разговор, я из-за грохота пресса не слышал, но, судя по взмахам руки с крюком и угрожающей позе ее владельца,— неприятный для напарника. Но, видимо, угрозы результатов не дали: вскоре ко мне подошли контролер и распред цеха. Они молча понаблюдали за моей работой и пошли к Баголибекову. Я услышал громкие выкрики и оскорбления в адрес напарника. Разобрать я мог лишь отдельные слова: '

— Дурака валяешь... Чтобы тебя сняли с формовки? ... Времена поменялись ... Тебя бы на эстакаду... Вломить бы... Работал бы... Норму делал...

— Не могу! Что хотите со мной делайте, не могу! Я стараюсь! Не получается! — перекрывая шум и грохот, истерично завопил Баголибеков...

Чем все кончилось, я не слышал, так как ко мне подошел старший по участку. Я спросил его:

— Ты давно здесь, в литейке?

— Третий год. Но ничего не изменилось. Машинам этим — тыща лет. Они все ломаны-переломаны. На свободе их давно бы сняли с производства и купили новые. А у зэков они пашут, и еще долго на них мучиться придется. Здесь на всем экономят: на оборудовании, запчастях, инструментах, маслах; только здоровье зэков не экономят, заставляют работать на износ. Машины ломаются, а зэков новых привозят. Ты видел участки ручной формовки? Варварство и дикость! Возить стокилограммовые тачки, вручную, наживая грыжу, таскать вагонетки... Сколько лет учился? — неожиданно сйросил он.

— Заочно, шесть лет.

— И кому нужна твоя специальность? Таких же, как ты, здесь сотни. Я недавно техникум кулинарный закончил. Работал заместителем директора столовой. Получал сто пятьдесят рэ да еще продукты бесплатно. Общественное питание, сам знаешь: и сыт, и пьян. Предложили идти в милицию, в ОБХСС. Согласился, дурак. Почувствовал себя властелином, хапанул взятку. И неудачно. Торговля, гнилая, сдала. Восемь лет отхватил. Проклинаю тот день, когда пошел в ментовку.

— Ничего, как-нибудь дотянешь до освобождения. А годы неволи многому научат.

— Конечно. Я здесь столько всего увидел и услышал,

такую политграмоту прошел, что меня теперь на мякине не проведешь. Знаю, как делать «бабки», как крутить мозги, как надо устраиваться, чтобы жить хорошо.

— И это тюрьма тебя так исправила?

— Исправила, но в другую сторону. Я теперь никому не верю: живу только для себя. И ты никому особо не доверяй, здесь подонков очень много. Полезут, сдачи давай.— Подошел незаметно распред и недовольно бросил:

— Работяги... Никакого от вас толку: ни от обезьяны, ни от прокурора. Что стоишь, рот раззявил! Модель снимай и ставь другую. Кому нужен ваш брак? И так металла не хватает. Ну, я вам устрою варфоломеевскую ночь.

— Мы что, евреи?

— Хуже! Вы десять раз нерусские — слишком грамотные. Сгною на формовке!

«Осел лопоухий. Сам весь черный, а к русскому народу примазывается. Чурка! Купил должность и распинается», — рассуждал я, идя за другой моделью. В модельной я увидел Баголибекова.

— Не спеши. Я специально «закосил». Говорю им: не могу, брак получается... Пошли они все к черту! Сил моих больше нет...

— Будем по мере сил тянуть. Надрываться я тоже не намерен. Что они говорили тебе?

— Если бы мы попали сюда на год-два раньше, то нас бы так ухайдохали, что мама родная не узнала бы, а теперь времена меняются...

— Еще неизвестно, кто кого? Так бы мы с тобой стояли и смотрели, как нас лупят. Не поддадимся!

— Нравишься ты мне. Не поддадимся! Надо вместе обдумать, как отсюда смыться.

— Земляки твои что говорят?

— Только обещают. Разводят руками. Сюда никто не хочет идти. От формовки все шарахаются, как черт от ладана.

— Из нас много не выжмут. Будем лынды бить и дальше...

— Пойдем в санчасть.

— Ия слабею; на работу иду, как на каторгу. Не дают после смены поспать. Сидишь, как дурак, до отбоя на табурете. Нет ни нормальной еды, ни отдыха.

— Как-нибудь продержимся еще несколько дней, а там увидим...

С нетерпением ждали мы окончания смены. А едва дождавшись, тащились в туалет, кое-как смывали грязь и пот с лица и рук, медленно выползали на улицу, отхаркивая пыль. В душевой помыться как следует не удавалось. Она всегда была битком забита голыми грязными телами. Кто понаглее и поздоровее, пробивался под воду и мылся, сколько душе угодно. Но так как на каждый сосок душа приходилось по четыре-пять человек, а времени на мытье отводилось в обрез, несмелые оставались при своих интересах. В это время меня пригрел один из старожилов, Тадишев. Оказывается, некоторое время он работал в Минске, окончил там среднюю школу милиции, а жена его беларуска, родом из Барановичей. Из земляческих чувств он вступился за меня, позволил несколько дней мыться вместе с ним. Но вскоре, извиняясь, объявил:

— Знаешь, мне уже начали предъявлять претензии. Что, мол, прокурора пригрел? Советуют гнать в три шеи.

Пришлось мне примазываться к одной слабосильной компании в центре душевой, где вода чуть текла. Приходя в казарму, я заходил в комнату для бритья и к своему ужасу убеждался, что отмыть сажу не удается: черная кайма особенно прочно держалась на ресницах и веках. Лицо с каждым днем заострялось, все больше появлялось морщин на щеках и под глазами. Из зеркала на меня глядел измученный, старый, не знакомый мне человек.

Однажды после работы, когда в медчасти по графику был день приема нашего отряда, мы с напарником пошли к врачу. Заняв очередь, вышли во двор. Высокий худощавый мужчина лет сорока спросил:

— Ты из Беларуси?

— Да.

Утопив мою ладонь в своей большущей, шершавой и крепкой лапе, радостно улыбаясь, он пояснил:

— Мне сказали, что в литейке появился бульбаш. Я из Орши, вернее, из-под Орши: есть там такой городок Барань. Слышал?

— Конечно. Бывал там. Кое-кого знаю из милиции.

— Я зачислен в шестой отряд. В воскресенье приходи ко мне. Я договорюсь с твоим начальством. Приглашу еще земляков, посидим, погутарим. Обязательно приходи.

— В котором часу?

— Лучше с утра.

— С утра у меня не получится: работаю во вторую смену. Положено спать до десяти утра. Потом поверка, камбуз. Значит, вырваться я смогу только после обеда, часика в три.

— Хорошо. Я буду ждать. Обязательно приходи. Перекусишь у меня. Небось, на голой баланде сидишь?

— Да. Больше у меня ничего нет.

— Знаю. Я эту школу уже прошел. Не горюй. Что- нибудь придумаем.

— В литейке невмоготу работать.

— Знаю, пахал там. Поговорим и об этом. А сейчас, извини, спешу... Моя фамилия Коржуев.

Он исчез внезапно, как и появился. Баголибеков тут же спросил:

— Что, обещает помочь уйти из литейки?

— Мы об этом пока не говорили. Пригласил в гости. Может, подскажут, как выжить...

— Меня тоже в воскресенье земляки приглашают. Пойду, может, и мне что подскажут.

— Добро. Потом поделимся новостями и вместе обмозгуем.

— Само собой. Парень ты башковитый. Наверное, еще и поэтому над тобой в литейке издеваются больше, чем над другими...

— Дебилы — не люди. Когда видят, что кто-то умнее их, то, пользуясь моментом, а тем более властью, хотят отыграться, показать хоть в этом свое превосходство... Ты понял: в литейке в основном бытовики, работников органов раз-два и обчелся. А бытовики осуждены за тяжкие преступления против личности, то есть это бандиты, им здесь и место. А мы с тобой здесь случайные птицы. Если, даст Бог и друзья, вырвусь отсюда, помогу и тебе.

— Поверь, озолочу: ты же знаешь, сколько у меня денег! Десять, пятнадцать тысяч дам, лишь бы отсюда вырваться!

— Не трепись, что богатый. Держи язык за зубами и думай, кому можно об этом говорить.

— Да я только тебе и доверяю. Помоги! Ты хороший, помоги!

— Видишь, пока сижу вместе с тобой. Жена хлопочет. На свиданке расскажет, какая там складывается ситуация.

— Будь другом, попроси ее, пусть и обо мне слово замолвит. Дам адрес жены, брата. Деньги сразу привезут.

— Только бы отменили приговор, только бы уехать с этого проклятого Урала.

— Если вырвусь, сразу займусь твоим делом. Признаюсь, у меня дома — хоть шаром покати. Я взяток не брал. На одну зарплату жили. И сейчас жена живет на свои крохи вместе в дочерью. Деньги ей очень нужны. Задолжала много из-за меня.

— Вот и будут тебе деньги. Я тебя всю жизнь содержать готов. Ты еще не знаешь моих возможностей. Только бы ты меня отсюда вытащил...

— Ладно. Еще не раз поговорим об этом. А теперь пойдем к врачу. Наверно, уже наша очередь подошла...

К врачу надо было заходить в тапочках, снимая рабочую обувь в приемной. Многие выскакивали из кабинета злые, матерились на ходу:

— Корова эта, ветеринар, а не врач. Я ей говорю: «Тут болит», а она мне: «Пройдет»... Я ей жалуюсь на головную боль, а она мне: «У вас температура чуть повышенная. Это от климата».

— Я ей: «Живот болит». А она мне: «Здесь магнитные поля». Дура! Как будто радиация может так влиять на живот, вздувать его. «Диета мне нужна»,— говорю. А она: «Нет возможностей. Пройдет, поменьше ешьте». А что, значит, совсем не есть? И так не из чего выбирать, одно и то же каждый день...

— Сама разъелась, халат трещит, а ничего не смыслит в болезнях...

Подошла моя очередь. В кабинете за столом сидела молодая располневшая женщина. Невдалеке примостился санитар из осужденных. Должность эта у заключенных почему-то называется шнырь.

— Фамилия? — спросил шнырь-санитар.

Внес ее в карточку и передал врачу. Та задала обычный вопрос:

— На что жалуетесь?

— Общая слабость, головные боли, тошнота; спина, почки болят.

— Вы мне еще назовите все болезни, какие только есть на свете. Конкретно — что особенно беспокоит?

— Наталья Сергеевна, он работает на машинной формовке, в литейке,— влез в разговор санитар.— Сами знаете, там все болеют...

— Литейка — литейкой, а здоровья у меня и до этого не было. На свободе болел пиелонефритом, лежал в больнице.

— В урологическом отделении.

— Почему вы об этом не сказали, когда здесь проходили комиссию?

— У меня никто не спрашивал.

— Так... Ну и что?

— Как что: тошнота, головокружение, почки болят.—

У меня созрело решение больше напирать на больные почки, потому что из разговоров в коридоре понял, насколько безразлично относится врач к осужденным.

— Головные боли у вас — от перемены климата.

У нас здесь магнитные бури, и пока не адаптируетесь, будут и слабость, и головные боли

— А почки?

— Я вам выпишу таблетки.

— Что вы мне выпишите, если даже не смотрели ни живот, ни почки?

— Ладно, разденьтесь до пояса.

— Не могу таскать тяжести. Когда нагибаюсь, боль из боков перемещается вниз. Живот так режет, что мочи нет,— торопливо жаловался я, пытаясь убедить врача, что меня нужно освободить от тяжелой работы. Но врач не придавала никакого значения моим словам. Выписав рецепт, она сказала:

— Десять дней попейте это лекарство. Если не по- может, придете еще.

— За десять дней я копыта отброшу. Я же весь разваливаюсь.

— Выдержите. Все плачут, все жалуются, однако никто не умирает.

— Вы хотите, чтобы прямо в цехе умирали?

— Иди, иди. Знаем, что грамотный,— пришел на помощь санитар...

Пришлось удалиться из кабинета. В аптеке я получил таблетки, которые по требованию аптекарши выпил в ее присутствии и, огорченный, решил подождать напарника. Тот находился у врача менее пяти минут. Вышел, как оплеванный, с гримасой недовольства на осунувшемся лице. Увидев меня, тяжко вздохнул и объяснил:

— Бесполезно ей что-либо говорить. Видимо, ты ей совсем испортил настроение. Как только я зашел, посмотрела карточку и проговорила: «Еще один с машинной формовки. Все ясно: голова болит, слабость, живот, спина?» Не стала даже меня слушать...

— Пойдем в отряд. Напрасны наши хождения и надежды. Надо искать другие пути,— разочарованно проговорил я и направился к выходу.

Несмотря на то, что воскресенье — выходной; казарма весь день сидела взаперти. Я долго крутился, пытаясь придумать, как незаметно улизнуть из расположения отряда. Дождавшись, когда группа колонистов отправлялась на хозработы, пристроился к ним и вместе вышел за ворота... Зарешеченные двери корпуса шестого отряда оказались открытыми и, осмотревшись, я юркнул внутрь здания. Разыскать земляка удалось без труда — он занимал койку в самом углу казармы, напротив входа. Заметив меня, Коржуев быстро двинулся навстречу и, поздоровавшись, сказал:

— Только что пришел с этапом еще один наш земляк. Он уже у меня. Знакомься.

На койке сидел круглолицый паренек. Нового земляка звали Анатолием Лукьяненко.

— Сейчас я сварганю стол. Игорек,— позвал Коржуев одного из осужденных,— сделай нам заварку.— С одной из коек поднялся седоволосый, остриженный ежиком осанистый мужчина, спросил:

— Где взять литровую банку?

— У меня в тумбочке.

— Я сейчас.— Как только он отошел, Коржуев пояснил:

— Хороший мужик. Он из моей бригады контролеров.

— Денщика держишь? — пошутил новичок, которого, как и Коржуева, звали Анатолий.

— Ты брось, тезка, такие шутки. Здесь они неуместны.

— Откуда родом? — спросил я у новичка.

— Из Лиды. Чистокровный бульбаш. Бывший участковый...

— Румяный. А только попади он в литейку, от румянца и следа не останется...

— Сплюнь три раза! Не доведи, Господи!

— Не бойся, это он сам — в литейке. Надо крепко подумать, как его оттуда вытащить.

— За что, Толя, сидишь? — поинтересовался я.

— За взятки. А ты?

— Я — за превышение власти: арест, задержание. И остальное все, что можно навешать.

— Понятно. Вы пока здесь погутарьте, а я пойду помогу Игорю приготовить жрачку...

— Сколько лет ты работал участковым инспектором — поинтересовался я у Анатолия-младшего.

— С октября 1983-го по июнь 1987-го.

— В Минской средней специальной школе МВД.

— А в каком звании был накануне ареста?

— Четыре года службы — и только лейтенант?

— Все собирались представить. Но... Объявили строгий выговор за неправильное применение оружия. В 1985 году, в марте, я зашел в форме в столовую Новогрудка. Просто ехал к теще на блины. Заведующая столовой попросила помочь удалить из зала группу подвыпивших и буянивших парней. Их было человек восемь. Время было закрывать столовую, а они не хотели уходить. Я приказал им выйти. Они подчинились, но на улице окружили и стали избивать. Сорвали погоны, били руками и ногами. Тогда я выхватил пистолет и выстрелил в воздух. Они разбежались, но один из них, курсант Рязанского воздушно-десантного училища, как оказалось, каратист, пошел на меня. Я вынужден был защищаться: выстрелил в него и поцарапал ему кожу. Парни растерялись, а я сел в машину и уехал. После поступления в УВД сообщения о выстрелах какого-то милиционера подняли всю область. Искали, кто же из работников милиции применил оружие. А я, будучи навеселе, не хотел объявляться. Наутро они все равно вышли на меня, я протрезвел, употребление спиртного уже не смогли зафиксировать. Но все равно привлекли к дисциплинарной ответственности за то, что самовольно выехал со своей территории и не сообщил руководству о применении оружия

— Больше взысканий не имел?

— Больше не было. В марте 1987 года проходил аттестацию в УВД на предмет соответствия занимаемой должности. Характеристика положительная.

— Выговор сняли?

— Вроде бы да.

— Показатели по участку были хорошие?

— Мое начальство они не удовлетворили. Записали в аттестацию, чтобы улучшал.

— Давно женат?

— В сентябре 1982, будучи еще курсантом, женился на Элле. Она после культпросветучилища работала в Гродно. Меня после школы МВД по распределению направили в Лидский район, попал на должность участкового. Дали квартиру, правда, спустя год, в деревне Дворище. В двухквартирном коттедже, на первом этаже — три, на втором — четыре комнаты.

— Дети есть?

— Падчерица — дочь жены от первого брака. Я ее удочерил. С женой часто скандалили, любил я заглянуть в бутылку. Все само собой получалось: встречаюсь с руководителями совхозов, колхозов. А в то время было модно почти каждую встречу «обмывать». Вот я и приобщился к спиртному. Приходил домой поздно и быстрее в постель, поспать. А жена очень ревновала. Каждый раз допытывалась, где и с кем я пил, с кем из женщин гулял и прочее... Я отнекивался, отбрыкивался, но когда «доставала» своими расспросами, а то оплеухами, не выдерживал, лупил порой. Она никому не жаловалась, к соседям не бегала. Правда, разбирались сами по утрам. И все, как правило, кончалось примирением.

Появился Коржуеа с седовласым Игорем. Они принесли литровую банку крепкой чайной заварки и несколько банок консервов.

— Что скучаете? Проголодались? Сейчас перекусим, переговорим, обсудим детали... Вспомним былые годы и минувшие дни...

О многом мы тогда переговорили. Узнав, что я работал следователем прокуратуры, Лукьяненко достал свои бумаги, попросил помочь найти выход из безвыходного положения... Так уж получалось — в тюрьмах и на этапах меня всюду находили люди, которым нужно было помочь написать жалобы, заявить протест о незаконном осуждении, подать требование о сокращении сроков и т. п. Сначала Анатолий дал мне познакомиться с определением Гродненского областного суда по его кассационной жалобе. В документе говорилось, что «1 декабря 1987 года судебная коллегия по уголовным делам рассмотрела в открытом судебном заседании уголовное дело по кассационной жалобе осужденного Лукьяненко А. М. и потерпевшей Кондрашук Т. И. (тещи Лукьяненко) на приговор нарсуда Лидского района от 2 ноября 1987 года, по которому Лукьяненко А. М., 1959 года рождения, бывший участковый инспектор, образование н/высшее, женатый, белорус, б/п, военнообязанный, ранее не судимый — осужден по ст. 111 УК БССР к 3-м годам лишения свободы,-ст. 104 ч. 1 УК БССР — к 3-м годам лишения свободы, ст. 213 ч. 1 УК БССР — к 2-м годам лишения свободы, ст. 213 ч. 1, ч. 2 УК БССР — к 4 годам 1

По совокупности совершенных преступлений Лукьяненко А. М. приговаривается к 9 годам лишения свободы 3 в исправительно-трудовой колонии усиленного режима. Ему также было назначено принудительное лечение от алкоголизма.

Народный суд постановил взыскать с Лукьяненко А. М. в пользу Кондрашук Т. И. 700 рублей и госпошлину в сумме 43 рубля.

Заслушав доклад председателя коллегии, объяснение адвоката, потерпевшей Кондрашук Т. И. и свидетелей, а также заключение прокурора, областной суд постановил приговор народного суда оставить без изменений. Судебная коллегия установила, что Лукьяненко А. М. виновен в систематическом избиении своей жены в течение нескольких лет, в том, что зимой 1986/1987 г. на войсковом стрельбище возле д. Слижи Лидского района незаконно приобрел у неустановленных военнослужащих десять боевых пистолетных патронов, а 17 марта 1987 года во время соревнований по стрельбе в тире экспериментальной базы «Нива» похитил 50 охотничьих патронов; 24 апреля 1987 года во время стрельб, проводимых личным составом Лидского ГРОВД на Северном городище, снова похитил шестнадцать боевых патронов. 11 июля 1987 года в своей квартире Лукьяненко А. М. в состоянии алкогольного опьянения по неосторожности J из пистолета системы Макарова убил свою жену, Лукьяненко Э. В.

В кассационной жалобе Лукьяненко доказывал, что 17 марта и 24 апреля 1987 года он патроны не похищал, а покупал. Поэтому его действия квалифицированы судом неправильно. Он просил изменить приговор и снизить меру наказания.

В своей кассационной жалобе теща Лукьяненко — Кондрашук утверждала, что народный суд необоснованно определил деяния осужденного как убийство по неосторожности, вместо того, чтобы признать их умышленным убийством.

Проверив материалы дела, судебная коллегия нашла приговор народного суда Лидского района законным и обоснованным по всем пунктам. И поэтому постановила: «Приговор народного суда Лидского района от 2 ноября 1987 года в отношении Лукьяненко А. М. оставить без изменений, а его и потерпевшей Кондрашук Т. М. кассационные жалобы — без удовлетворения».

Прочитав приговор, я испытующе посмотрел на поникшего земляка. Тот, перехватив мой взгляд, тяжко вздохнул и сбивчиво заговорил:

— Понимаешь, я не хотел ее убивать. Потом плакал, а ее уже не вернешь. Проклятая водка — она всему причина. Жена была, в общем-то, и неплохая. Мог бы с ней жить. Сколько я пережил! Сколько перестрадал! Не раз подумывал о самоубийстве...

— Успокойся: прошлое не вернешь. Надо думать о будущем.

— Мне предварительное следствие вменило преднамеренное убийство. А я не способен убить человека.

— Значит, тебе вначале вменяли умышленное убийство?

— Да

— Чем мотивировали?

— Постоянные побои, ссоры. Свидетели были. Их спрашивали, угрожал ли я жене убийством. Спрашивали об этом и у дочери. Но и она, и свидетели в суде говорили, что угроз с моей стороны не слышали. А, сам знаешь, следствие всегда старается составить обвинение с запасом. С тяжелого на легкое легче - перейти. А если суд из-за неполноты следствия вернет дело на доследование?..

— В момент убийства дочь была дома?

— Нет. Она была в деревне. Я пришел домой в десятом часу, а обещал явиться к семи. Жена устроила скандал, который и привел к таким последствиям...

— Ты признал все факты истязания жены, которые тебе вменили по приговору?

— Конечно. Что там отрицать, все в деревне знают. Теперь-то я в душе со многим не согласен. А тогда было все равно. Костью в горле застряла беда — негаданное, бессмысленное убийство. Остальные мелочи (признать их иль не признать) не имели тогда значения. Ведь все равно убил...

— А что с патронами?

— Часть вины я взял на себя тогда по глупости, поддавшись уговорам следователя; Мол, чистосердечное признание облегчит участь, раскаяние будет учитываться судом. А на самом деле? Не дотянул какой-то год до максимума! Это все в Уголовном кодексе про смягчающие обстоятельства написано, а суд дает на всю катушку, не учитывая никаких смягчающих обстоятельств.

— Про патроны уточнить хочу. Зачем они тебе понадобились?

— Что, ты не знаешь, какова жизнь участкового в деревне: собак пострелять, на природу выехать и там по пустым банкам похлопать, по бутылкам. С соседями я жил хорошо. Дом — полная чаша. Свой огород, сад, две свиноматки держал. Мотоцикл «Урал» был... А теперь все прахом пошло... Ничего ни вернуть, ни изменить нельзя.

— Погоди отчаиваться. Давай чистую бумагу, ручку или карандаш. Попробуем набросать черновик жалобы в Верховный суд. Кое-какие зацепки есть. Будем просить отменить некоторые пункты обвинения, как необоснованные. По крайней мере, могут скосить тебе срок по отдельным статьям. А потом ты с грамотными ребятами отшлифуешь текст. Пиши. Я буду диктовать.

Председателю Верховного суда СССР.

Жалоба бывшего участкового инспектора Лидского района Гродненской области БССР Лукьяненко А. М., осужденного 2 ноября 1987 года народным судом Лидского района, приговор которого признала справедливым коллегия Гродненского областного суда, рассматривавшая дело в кассационном порядке 1 декабря 1987 года. Не отрицая правильности квалификации моих действий по ст. 111, 213 ч. 1, 104 ч. 1 УК БССР, считаю себя не виновным по ст. 213 ч. 2 УК БССР.

Суд незаконно и необоснованно признал меня виновным в повторном хищении боеприпасов (патронов). В действительности мои объяснения обстоятельств приобретения патронов судом проигнорированы, а в основу приговора положены показания, данные мною на предварительном следствии, когда я находился в невменяемом состоянии в связи с трагической гибелью жены.

Работник прокуратуры Врублевский, проводя первый допрос, использовал мою просьбу разрешить проститься с женой в морге, как средство давления на меня и подтасовки деталей протокола допроса. Тогда для меня самым страшным и главным преступлением было нечаянное убийство жены, а все остальное казалось мелочью. В этом состоянии я был допрошен и показал, что 16 патронов приобрел у незнакомых военнослужащих на стрельбище в Дворищен- ском сельсовете, который я обслуживал, как участковый инспектор РОВД, а 50 патронов я действительно приобрел у инструктора по спорту Лидского ГРОВД Адамушко Н. Н. Мои показания судья не принял во внимание, а поверил Адамушко Н. Н., который, боясь ответственности, отрицал факт продажи мне 50 патронов. Другие свидетели в ходе следствия допрошены не были.

Эти мои показания в протокол допроса не были занесены, а оставлены только те показания, которые я давал в состоянии сильного душевного потрясения — предъявленного мне обвинения в умышленном убийстве жены, когда меня убедили, что чистосердечное при

знание в хищении патронов существенного значения не имеет и будет учтено судом, как смягчающее обстоятельство. Когда же в судебном заседании выяснилось, что основным в обвинении является хищение патронов, я понял, что меня обманули и стал говорить, как все было на самом деле. К тому же в протоколе судебного заседания должны быть записаны мои пояснения, что я оговорил себя, не желая причинять неприятности тем, у кого я приобретал патроны. Протокол судебного заседания мне для ознакомления (несмотря на мою просьбу) не.дали.

24 апреля 1987 года во время учебных стрельб личного состава Лидского ГРОВД в районе Северного городища я на полигоне не был, в стрельбе не участвовал, а следовательно, не мог похитить 16 патронов. В деле имеется список участников стрельб. Моей фамилии в нем нет. Допрошенные следствием сотрудники ГРОВД Малышев, Ворош, Прасин и другие участники стрельб подтвердили факт моего отсутствия. В судебном же заседании они допрошены не были, в то время как их показания имеют существенное значение для всестороннего и полного расследования данного эпизода и установления моего алиби.

Не доказан и факт хищения 16 спортивно-охотничьих патронов 21 апреля 1987 года. Об этом свидетельствует то, что при проверке склада недостачи патронов у материально-ответственного лица выявлено не было. Известно, что хищение боеприпасов всегда влечет их недостачу.

На основании вышеизложенного, прошу приговор по ст. 213 ч. 2 УК БССР отменить и меня оправдать...»

— Примерно так и надо писать. А теперь скажи, когда тебя арестовали, куда поместили?

— В ИВС Лидского ГРОВД. Там три дня продержали и— в Гродненский СИЗО. Дело расследовала областная прокуратура.

— Сколько дней шло судебное заседание?

— Три.

— Все твои ходатайства удовлетворили?

— Я их не заявлял.

— Как адвокат вел себя в суде?

— Весьма пассивно. Я его потом спрашивал, почему бездействовал? А он мнег «Анатолий, ты же сам видишь, как на тебя окрысились? Охарактеризовали тебя отрицательно: пил, гулял, избивал жену. Поэтому я и молчал, боясь подлить масла в огонь».

— Жалобу в кассационном порядке писал адвокат или ты сам?

— Он пришел ко мне после приговора, и мы написали вдвоем. А затем он писал один, одновременно в областные прокуратуру и суд, а затем в Минск. Якобы получал ответы, что жалобы отклонены. Я с ним поддерживаю переписку. Он мне сообщил, что снова написал жалобу в Верховный суд БССР.

— Сам ты куда-нибудь писал?

— До сих пор никуда. Адвокат мне пояснил, что можно жаловаться только по линии Генерального прокурора, а если по линии суда, то в Верховный суд СССР нельзя. Мол, будут ущемлены права Верховного суда республики. А ты вот предлагаешь сразу писать в Верховный суд СССР...

— Да чушь тебе говорили. Если Верховный суд республики необоснованно отклонил твои жалобы, тогда, выходит, нельзя жаловаться в Верховный суд СССР? А для чего они созданы?.. Да, вот эти семьсот рублей, что с тебя удерживают, идут в пользу матери потерпевшей?

— Из чего состоит сумма?

— Затраты на похороны. Я мог отклонить эту сумму, ко сам написал, что согласен: все равно семьсот рублей пойдут дочери.

— Но это незаконно. На возмещение затрат по похоронам можно взыскивать до трехсот рублей...

— Да Бог с ними! Все равно, деньги, я ж сказал, пошли родственникам. А вот с иском хозяйственного отдела УВД не согласен. Почему с меня взыскали тысячу шестьсот сорок три рубля?

— За что?

— За форменную одежду — пальто, костюмы, кожух. Все осталось дома, когда меня арестовали, и исчезло. Куда девалась одежда, не знаю? А платить приходится.

— Что ж ты молчишь? Вещи, иск на возмещение стоимости которых УВД предъявило в суд, как числящихся за тобой, были в квартире и пропали. Значит, тут явное хищение имущества, и ты, как гражданин, вправе обратиться с заявлением в суд. Пусть они возбуждают дело о хищении и ищут вещи. Я тебе подскажу, как написать эту жалобу...

— Пиши такое заявление:

Начальнику Лидского ГРОВД копия Прокурору Лидского района

от осужденного Лукьяненко А. М.

Прошу Вам принять меры по розыску похищенных вещей и до- кументов из моей квартиры, находящейся по адресу: д. Дворище Лидского района Гродненской области.

11 июня 1987 года я был задержал за преступление и помещен в ИВС Лидского ГРОВД, а затем в СИЗО Гродненского УВД.

В квартире оставались мои личные вещи и документы, в том чи-

еле форменная милицейская одежда и водительское удостоверение. Часть личных вещей забрала моя мать, гражданка Лукьяненко В. Ф., проживающая по адресу: г. Костюковичи, Могилевской области, ул. Зеньковича, 88/16.

В частности, уворована вся форменная милицейская одежда: костюмы, рубашки, мотокуртка, мотоциклетные шлемы, меховое пальто, зимнее пальто, осенний плащ; часы марки «Слава», а из документов — водительское удостоверение.

Отбывая наказание в ИТК, я получил два исполнительных листа УВД о взыскании с меня 1 482 рублей 78 копеек и 161 рубля, т. е. стоимости форменной одежды, оставшейся в квартире после ареста.

О рассмотрении в спецчасти ИТК полученных исполнительных листов я не был уведомлен, а лишь расписался в их получении.

В связи с вышеизложенным, прошу вас зарегистрировать данное заявление о хищении в соответствующей книге учета, возбудить уголовное дело и принять меры к розыску похищенных вещей и удостоверения.

О принятых мерах прошу меня уведомить.

В противном случае вынужден буду жаловаться по инстанциям, вплоть до министра МВД СССР и Генерального прокурора СССР.»

— Толя, как думаешь поступить с удочеренной девочкой?

— Я и сам не знаю. Разговаривал с адвокатом. Он советует не поднимать вопрос о расторжении отцовства: дескать, настроишь девочку против себя.

— Меня интересует твое мнение. Будешь ли ты ей помогать материально, принимать участие в ее судьбе? По закону ты вправе расторгнуть факт удочерения.

— Я отнял у нее самое дорогое на свете — мать. И поэтому всю оставшуюся жизнь перед ней в неоплатном долгу. Буду, по возможности, помогать ей, чем смогу. Она сейчас, вроде, находится у сестры жены. На алименты они пока не подают.

— Кому достались ваши личные вещи?

— Мать забрала только мою одежду, остальное — теща. Я не возражаю. Пусть все останется дочери.

---

«ЛУЧШИЙ МЕНТ — МЕРТВЫЙ МЕНТ»

...В отряде ко мне относились по-разному. Одни сочувствовали, считая меня также обиженным судьбой, как и они. Некоторые на виду у всех старались общаться поменьше и только наедине выражали сочувствие. Были и такие, кто открыто демонстрировал враждебность. Эти люди искали случая, повода, зацепки для скандалов. И меня это уже не удивляло. Ведь большинство колонистов имело лишь косвенное отношение к работе в правоохранительных органах. Основную массу составляли уголовники-бытовики, осужденные за тяжкие преступления против личности и, естественно, ненавидящие как милицию, так и прокуратуру. Но тюрьма научила их приспосабливаться, и они мстили, делали различные пакости своим недругам исподтишка, незаметно для администрации. Работников же прокуратуры, которых было здесь всего несколько человек, ненавидели и бывшие сотрудники милиции, потому что вели предварительное следствие, запрашивали меру наказания в суде именно они, прокуроры. Впрочем, бывшими сотрудниками милиции этих осужденных можно назвать лишь условно. Чаще это — военнослужащие внутренних войск, пожарники, милицейские шоферы. Поэтому на первых порах мне было сложно найти общий язык с членами бригады. Обязанности бригадира, к примеру, исполнял уголовник Еремин, осужденный за убийство с изнасилованием, рабочий Седов — тоже за убийство, Родионов — за спекуляцию, Скорлученко — за взятки, еще двое — за злостное хулиганство и причинение тяжких телесных повреждений. В этой стае мы с Баголибековым, как бывшие «прокуроры», выглядели белыми воронами. И стая регулярно ставила нам подножки. Начиналось обычно со словесных оскорблений, но в перспективе не исключались избиение, драка.

Как-то получив обеды на бригаду и раздав их, я быстро проглотил черпак баланды, собрал со своего стола посуду и уже собрался выходить во двор на построение, как резкий голос Еремина остановил меня':

— Эй, прокурор! Собери миски с соседнего стола и отнести в посудомойку.

— Почему я должен убирать чужой стол? Может, ты мне прикажешь собирать по всей столовой? — сделав вид, что не понял издевательского смысла распоряжения, переспросил я.

— Ты, сопля, слушай, что тебе говорят старшие. А не то я тебе череп проломаю!

— Возьми сам и собери. Я не нанимался уборщиком зала,— возмущенно бросил я и направился к выходу. Но Еремин перегородил выход:

— Прокурор, ты что-то сильно борзеешь?! Давно получал? Я тебе приказываю?!

— Пошел ты...— не сдержавшись, выругался я и, оттолкнув обидчика, вышел на улицу.

— Подожди. Я еще с тобой поговорю! Посылать меня на... при всех! Берегись, скотина! — пригрозил Ере- мтвд перед строем.

В цехе все сомнения и опасения сразу исчезли, осталось только одно желание — дотянуть до конца смены. Острой болью в суставах и мышцах отзывалось каждое движение. Боль отнимала последние силы, наполняя душу злобой... Незаметно подошел Еремин и пригласил:

— Пойдем, прокурор, поговорим.

Осознав смысл приглашения, подумал: «А что, бояться каждой сволочи? Полезет — свое отхватит. В конце концов надо когда-то и показать характер». Я оставил машину и молча последовал за Ереминым. Через широкие ворота мы вышли на площадку строящегося нового литейного цеха. Здесь никого не было: строительство приостановили из-за нехватки материалов.

— Ты куда это меня посылал, сука, а? — начал Еремин.

— Веди себя нормально, и я не буду тебя посылать...

Неожиданно рядом появился Усачев, еще один из букета уголовников нашей бригады, осужденный за грабеж. Работал он на тачке. Этот громила, потный и грязный, схватил меня за грудь и прошипел сквозь зубы:

— Бей прокурора!

Видя, какой оборот принимает «разговор», я, не задумываясь, врезал кулаком по зубам обидчика. Тот от летел в сторону, из разбитой губы потекла кровь. Выплюнув несколько выбитых зубов, он злобно смотрел на меня. Еремин явно растерялся и остолбенело смотрел на нас...

— Не подходите! — заорал я, вставая в стойку боксера. Одумавшись и устыдясь своей трусости, нападающие стали приближаться ко мне. Вначале я успешно от них отбивался. Но окровавленные, разбитые губы Усачева давили на психику. Лихорадочно работала мысль: «Если я еще кому из них сломаю челюсть..., повешу пару синяков..., меня могут посадить... за злостное нарушение режима..., отправить на строгий режим..., тогда... надолго не видать ни дома, ни матери, ни семьи». Страх лишиться даже крох от тех благ, которые полагаются образцовому заключенному, оказался сильнее страха физического. И я побежал. Меня догнали, схватили, начали бить ногами. Вырвавшись, прохрипел:

— Если еще раз ударите, убью! — Схватив подвернувшийся под руку кирпич, пригрозил:

— Не подходи! — Сам же отчетливо понимал, что не ударю даже кулаком. Нападавшие остановились в нерешительности, а я удрал в литейку. По дороге укорял себя, что струсил. Но тут же на ум приходило оправдание: «А потом на «раскрутку» и дополнительный срок? А если они на меня нажалуются?.. Правда и так могут привлечь: как никак разбил челюсть и выбил зубы... Надо что-то предпринимать... Пойти самому заявить администрации, значит повесить - на себя ярлык козла... Появится еще больше недругов. Нет, стучать не буду!!.»

Снова приступил к работе, мучаясь неизвестностью. Подошел распред цеха. Я уже успел понять, что он ко мне относится сочувственно, и у меня тотчас созрела мысль посоветоваться с ним. Рядом никого не было.

— Скажи, что мне делать? Тут Еремин вызвал меня на разбор. Я пошел. На меня набросился Усачев, и я выбил ему зубы. Сдадут они меня или нет?

— Неужели ты отметелил их? — удивленно переспросил распред.

— Всего раз ударил. Я защищался...

— Ну, прокурор, молодец! Правильно сделал. Не думал я, что ты не сдрейфишь.

— Раньше занимался боксом. Мег бы и челюсти им посворачивать, но побоялся...

— Не бойся. Они кашу сами заварили, они виноваты и будут молчать...

— А если не будут? Ты меня поддержишь в случае чего?

— Хорошо. Я с ними переговорю на всякий случай. Но уверен: они жаловаться не будут.

— Я тебе буду очень благодарен, не хочу огласки.

— Правильно мыслишь. Донесут операм сразу...

— Только ты сам никому не говори.

— Не бойся, можешь на меня рассчитывать.

Уладь, чтобы было без последствий.

— Ты ни в чем не иноват, не бойся. В случае чего, ты всегда защитишься. Скажешь, они придираются за то, что работал прокурором. А они — бытовики, им никто не поверит. Тем более их двое, а ты один,— рассуждал распред. Его слова подействовали на меня успо- каивающе.

— Будут молчать, как рыбы. Ты еще с них заварку сорвешь за то, что сам их не сдал.

— Да я никогда не жаловался, лишь бы они не настучали. Поговори с ними. А Усачев, как пойдет в поликлинику, пусть придумает, где и как выбил зубы.

— Не горюй, прокурор. Ты молодец! Теперь никто к тебе больше не полезет. Жизнь твоя наладится.

Распред Заварницын ушел, а у меня прибавилось уверенности, что все обойдется. Теперь и ополки не казались мне такими тяжелыми, и в этот день я впервые выполнил ученическую норму...

Несмотря на обещание никому не говорить, Заварницын рассказал («по секрету») своим доверенным, те еще кое-кому, и скоро о происшедшем знал весь отряд. Многие вечером подходили ко мне и спрашивали, правда ли, что я выбил зубы Усачеву. Я же упорно твердил, что ничего не знаю, что ни с кем не дрался. Но в колонии нельзя ничего скрыть, если о чем-то знают более двух человек. Слухи, конечно, достигли и администрации. Но меня пока никто не вызывал и не требовал объяснений. Начальству тоже нет смысла обнародовать скандал, если никто не жалуется.

Буквально через два дня произошла еще одна стычка. Мы с Баголибековым стояли в очереди за молоком. В последнее время заключенным, занятым на вредном производстве, стали выдавать молоко. У нас поллитра молока в рабочий день получали литейщики.

Огромная очередь за молоком почти не двигалась и, опасаясь, что из-за нее можем остаться без обеда, я стал беспокойно вертеться и оглядываться по сторонам. И вдруг меня сильно ударили в живот. Передо мной стоял высокий горбоносый парень и, выпучив карие глаза, нагло улыбался.

— Что такое? — недоуменно спросил я. Кавказец, судя по внешности, ничего не ответив, снова ударил меня кулаком в живот.

— Бей прокуроров! — оскалив желтые зубы, наконец заржал он. Не выдержав, я нанес ему ответный удар в живот. Тогда он снова ударил меня, и тут я заехал ему по морде. Противник отлетел в сторону и испуганно уставился на меня. Судя по выражению лица, он не ожидал такого ответного хода.

— Мы еще с тобой поговорим,— издали пригрозил нападавший и, как побитый пес, удалился из очереди.

— Здорово ты ему врезал! — шепотом восхищался Баголибеков, похлопывая меня по спине.— Будет знать, как лезть на рожон. Какой-то ненормальный.

— Пусть скажет спасибо, что я ему не вывернул санки,— возгордившись, победоносно обвел я глазами толпу.

— Молодец,— продолжал льстить Баголибеков, и мне это было приятно. Драки в колонии не редкость. Обычно они проходят на виду у всех и содержат в себе немалую долю позерства. Измотанные физически и морально, озлобленные на судьбу и существующий строй, заключенные при малейшем поводе переходят на взаимные оскорбления, нередко заканчивающиеся мордобоем. Как правило, все отделываются легкими побоями и редко кто обращается за помощью в санчасть. Никто не хотел выносить сор из избы — зачинщик драки водворялся в ШИЗО, штрафной изолятор. Еще реже по таким скандалам возбуждались уголовные дела.

...Один из первых, кто протянул мне руку дружбы в колонии, был земляк из-под Орши Анатолий Коржуев. Он обладал своеобра зной системой мышления, имел собственный взгляд на многие актуальные проблемы, в житейских делах проявлял прямо-таки необычные коммерческие способности. Он легко входил в доверие к людям, легко и расходился с ними, дружил и ссорился. Знал много и многих, и также многие знали его. Хорошо играл на гитаре, неплохо пел. Репертуар его был весьма разнообразный и душевно-трогательный. Как я уже рассказывал, он сам нашел меня в медчасти. Ко-

нечно, мы не могли пройти мимо друг друга и рано иль поздно сошлись бы в ограниченном заборами пространстве. Но все-таки — лучше раньше. Мы быстро нашли общий язык и общие темы для разговора. При первом же знакомстве, когда я был у него в гостях, в казарме шестого отряда, он на прощание поинтересовался:

— У тебя деньги есть?

— Нет. А зачем?

— Я вижу, что ты сидишь на голяке. Были бы гроши, я смог бы закупать тебе кое-какие продукты.

— Но ведь наличные деньги нам нельзя держать при себе? — прикинулся я наивным.

— У нас на зоне некоторые имеют тысячи на руках и даже икру лопают.

— Зэки?!

— Да, зэки! Просто надо уметь крутиться и в каждой машине знать скрытые пружины.

— Да у меня то и было всего десять рублей. Но я их отдал знакомому азербайджанцу.

— Зачем?

— Попросил достать чаю, чтобы смог угостить земляков.

— Забери у него и найди еще рублей пятнадцать. Рублей за двадцать пять я тебе отоварку сделаю.

— У меня есть один знакомый. Он был на свидании, говорил, что ему принесут деньги. Могу у него занять.

— Займи и мне отдай. Тебе жрать нечего, я закуплю продукты, продержишься на первых порах, а там что-нибудь придумаем.

— Мне бы из литейки вырваться. Мочи нет. Еле- еле дотягиваю до конца смены.

— Потерпи немного. Я по своим каналам пройдусь. Попробую или перевести тебя на лучший участок или вообще вырвать из цеха.

— Ради Бога, помоги! Я в долгу не останусь.

— Еще поговорим.

— А где ты работаешь?

— Распредом контролеров. Работа чистая. Кручусь.

— Блатная. По крайней мере не вкалываешь.

— Для вида переодеваюсь, натягиваю робу погрязнее, чтобы никому в глаза не бросалось. А мог бы и не переодеваться... Помогаю начальнику ОТК в подборе контролеров по цехам, получаю для них рабочую одежду, оформляю наряды, проверяю их работу. Могу забраковать партию продукции, а могу и пропустить бракованную.

— Начальник кто по званию?

— Майор.

— Как у тебя с ним отношения?

— Нормальные. Разве они могут быть плохими, если он меня возле себя держит? Я там оборудовал возле него маленькую комнатку. Тепло, светло и почитать есть время. Чаи гоняю.

— Неплохо, устроился на зоне, как барон. Помоги мне перейти контролером. Как я знаю, они лишь ходят и проверяют.

— Не скажи. Как-никак, они отвечают за качество продукции.

— Ты хочешь сказать, что они пашут больше работяг?

— Нет, конечно. Это не на машинной формовке; всегда могут чай попить во время работы, газетку посмотреть.

— В литейке света божьего не видно...

— Не мне рассказывать, я там сам работал...

— Штаты контролеров укомплектованы?

— Не хватает. Попробую тебя перетянуть. Но было бы неплохо, если бы ты выпросил у врача ограничение на тяжелый труд. Тогда легче говорить о переводе. Сейчас начальство каждого человека считает: не хватает рабочих в цехах.

— Не рабочих, а рабов.

— Ну, а как ты хотел? Есть целый день колбасу и ничего не делать? Это же советская тюрьма, а не загнивающего капитализма. Там осужденные могут не работать; питание у нас на свободе не такое, как у них в тюрьме. А мы 70 лет строим коммунистическое общество и ничего, кроме тюрем и колоний, не создали... Пошли ко мне, перекусим...

— Завхоз не пустит.

— Одевайся, это мое дело.

Вскоре он вышел из каптерки и объявил:

— Пойдем, я сказал, что ты будешь у меня.

По дороге я поинтересовался:

— Что у вас за публика в отряде?

— Получше, чем у вас. В литейку все отбросы направляют. У нас, в основном, все с высшим образованием. Секретари райкомов, председатели исполкомов и выше, подполковники, полковники, даже генералы есть.

— Так почему м,еня в литейку направили?

— Сколько тебе осталось?

— Больше двух лет.

— Это для нашей зоны не срок. Посмотрели, что скоро льготы подходят. Вот в литейку и направили, посчитали, что несколько месяцев выдержишь.

— Не знаю, сколько выдержу: там день трудно проработать. Хотя я с детства пахал, но такого рабского труда нигде и никогда не видел. А главное — умышленно гробят здоровье.

— Кто о нас думает? Никто здесь нас за людей не считает. Главное — выход готовой продукции. А каким способом, какой кровью дается прибыль* никого не интересует.

В шестом отряде спальное помещение было посветлее и побольше размерами.

— У вас людей в кубрике меньше, чем у нас, и воздух чище.

— О каком воздухе у вас может идти речь, когда на ста метрах живет сто человек?

— И никому не пожалуешься...

— Да, такова жизнь.

— Собачья жизнь. Надо вырваться из зоны. Кое- какие планы у меня уже есть. Жду только свидания с женой...

— Выйдешь сам, помоги мне, я хорошо заплачу. Деньги у меня есть. Садись, перекуси. Я на ходу сварганил. Выбирай, что хочешь — консервы, батон, повидло, лук...

— О, барский стол в наших условиях...

— Почти. Все это есть в нашем магазине. Только деньги давай.

— Там отоваривают по талонам?

— Отоваривают и за наличные, только не всех.

— Хорошо, зайди завтра ко мне. Может, смогу раздобыть.

— Забери десятку у азербайджанца. Я этих черных недолюбливаю. Не доверяй им.

— Мне советовали никому здесь не доверять.

— И то правильно. Не поймешь, кто на кого работает. Темный лес. Поэтому больше молчи и слушай. Учись у тех, кто пробыл здесь не один год. Присматривайся, кто с кем контактирует. Держись меня. Я вот пока готовил жратву, вспомнил, что в санчасти у меня есть знакомый шнырь, только деньги нужно. Он поможет выбить ограничение.

— Сколько?

— Пока не знаю, позже скажу...

Табуретка стояла между двух коек. Пока мы говорили, я не отрывал глаз от лежавших на газете продуктов. Друг взял кусок батона и по-хозяйски намазал его повидлом.

— Ешь, не стесняйся. Я уже успел перехватить...

Я с волчьим аппетитом набросился на пищу.

— Только не чавкай. Отвыкай от этой привычки. Скоро выйдешь на свободу. А там за столом начнешь чавкать, людей напугаешь...

— До этикета ли нам? Конечно, следить за собой везде нужно, не опускаться до скотского состояния... Они хотят нас сделать здесь скотами, но когда выйдем отсюда, еще посмотрим...

— Ты написал заявление на свидание?

— Да. Вчера отдал отряднику.

— И когда ожидается?

— Завхоз сказал через месяц, в сентябре.

— Нормально. Могли и через два месяца дать.

— Первое свидание, не могут отобрать!

— Отобрать не могут, а сказать, что нет свободных комнат и протянуть два-три месяца — это случается. И часто. А это значит, что и следующее свидание, через шесть месяцев, тоже оттягивается. Так, говоришь, приедет жена?

— Да.

— Где она работает?

— Ревизором в Министерстве бытового обслуживания работала, а недавно перешла в научно-исследовательский институт старшим экономистом. Там поспокойнее, командировок нет. Зарплата больше. И дочери можно больше внимания уделять.

— Сколько лет малышке?

— Шесть исполнится в апреле.

— У меня двое джигитов растут. Одному — четырнадцать, другому — десять. Только вот не пишут. Жена, уверен, настраивает их против меня.

— Ты развелся?

— Пока нет, но не пишет, на свиданку не приезжает, видимо, решила разорвать...

— Особенно не переживай, все станет на свои места. Наладится.

— Где там наладится? — огорченно вздохнул Анатолий.

Я почувствовал, что семейная тема очень волнует его.

— Понимаешь, детей жалко. Я для них все, что мог, сделал. И у жены все было. Квартиру получил, обстановку приобрел. Продукты, вещи — все домой нес. А она вон как благодарит...

— У тебя какой срок?

— Десять лет.

— Ты не обижайся, ее тоже можно понять. Все- таки это не год ждать.

— Понимаю я все. Но хотя бы приехала на свидание, объяснила, что и как, посидели бы. Глядишь, и пришли бы к обоюдному решению. А вот не хочет приезжать! У меня мама живет в деревне. Так она ее не то что знать, а видеть не хочет... Сложно, очень сложно все. Ночами не сплю, думу думаю. Волнуюсь за детей. Но, в любом случае, я их не оставлю...

— Конечно, ты — отец, они — пацаны, поймут тебя как мужчины. Ты особо не бери в голову. Может, все и обойдется. Откуда ты родом?

— Я же говорил, что в последнее время жил возле Орши, в Барани, а сам из Могилевской области. Окончил Белорусский госуниверситет, работал в уголовном розыске Оршанского ГОВД.

— И за что сел?

— За взятки.

— Какой суд судил?

— Верховный, республиканский.

— Признал свою вину?

— Нет, конечно.

— Жалобы писал?

— Писал, но понял — бесполезно. Бросил. И друзья влиятельные были, и деньги. Отвернулись все, и гроши не помогли. Но у меня есть железные доводы своей невиновности. Я поймал следствие и суд на извращении требований УПК. Хочу добиться отмены приговора. Но никто не хочет вникать в суть дела.

Коржуев работал бригадиром контролеров в кузнечном цехе, который располагался рядом с литейным. И я часто виделся с ним: в обеденный перерыв, во время съема, если смены совпадали. Мне нравился земляк своей открытостью, чистосердечием. Мы вели откровенные разговоры о жизни, своих переживаниях и тревогах.

— Как ты сумел вырваться из литейки?

— Нашел связи, ушел. Были бы у тебя деньги, ты бы там и дня не работал.

— Где их взять? Дома хоть шаром покати. Я уже начинаю сожалеть, что не брал взяток. Хапал бы, может, и не посадили бы. Взяли бы под свое крылышко. А то старался быть честным, вот и докатился, дальше некуда.

— А я брал. Но посадили совсем за другое. Сам знаешь, что значит в горпоселке работать начальником розыска. Вся информация, все преступления проходили через мои руки. Вот здесь бытовики, кого ни спросишь, заявляют, что в милиции их били, вымогали показания...

— Еще бы им не говорить. Они ведь друг друга спрашивают, как поймали, как раскололи? Вот и сочиняют, что их били, пытались выудить показания любыми способами...

— Сам бил некоторых. Есть отпетые сволочи. Им место только в тюрьме. Они уже не могут не грабить, не издеваться, не насиловать. Таких не жалко.

— Да, бывает и такое. К сожалению, избиение осужденных и даже подозреваемых довольно частое явление. Чтобы создать видимость оперативного раскрытия преступления, идут на все: фальсификацию, подлоги, подтасовки, физическое и психическое воздействие. И безнаказанно поднимаются вверх по служебной лестнице. А мне за словесное воздействие (что я, гипнотизер, что ли?!) дали четыре года.

— С тобой поступили несправедливо, как и со мной. Ничего, выйдем, сколотим кооператив. Будем зашибать деньги и начнем добиваться реабилитации.

— Как только выйду, начну требовать, чтобы Верховный суд СССР рассмотрел дело. Думаю, что оправдают.

— Не будь таким самоуверенным.

— Вообще-то, конечно. Здесь я потолковал со многими бывшими работниками суда, милиции, КГБ, партийных и советских органов. Понял, как все наше руководство снизу доверху погрязло во взятках. А сажают мелкую рыбешку, крупные же хищники по-прежнему вольготно процветают...

— Вот видишь, кое-чему ты уже научился. Не бесплодно твое пребывание здесь.

— Да, поумнел. Раньше не придавал особого значения деньгам. И только здесь понял, какой властью они обладают...

— Да, за деньги можно купить почти все и всех. За редким исключением. „Вот на этих исключениях и спотыкаются те, кто верит во всесилие денег. И для них это оборачивается бедой. У нас-то в зоне из-за этого сидит, пожалуй, больше восьмидесяти процентов... Отсюда вывод: не всегда и не всякие деньги приносят радость и счастье.Л

Колонисты должны были работать шесть дней в неделю. Однако администрация для выполнения и перевыполнения плана зачастую заставляла работать без выходных и сверхурочно. Отстаивать свои права заключенному невозможно, а если он начнет спорить, требовать, его так прижмут, что возникнет единственная проблема — выжить...

Литейный цех работал в три смены. И самой тяжелой, естественно, была ночная смена, когда человеку самой природой определено спать... В двадцать два часа после проверки объявлялся отбой. Но только успеют заключенные уснуть, как их поднимает пронзительное дребезжание звонка, извещая, что уже двадцать три часа сорок минут. Пора вставать, собираться на работу. Следуют построение, затем марш-бросок в столовую, на ужин. После баланды — в раздевалку — и по цехам.

Сплошное непроницаемое облако гари и пыли стояло здесь днем и ночью. Полусонные, злые, мы занимали рабочие места. Тут было не до уборки и порядка. Только бы вытянуть к концу смены плановое задание... До самого утра работа шла без каких-либо перерывов. Всякая отлучка расценивалась как нарушение режима. Не было времени попить воды, а тем более поесть. Даже чтобы сходить в туалет, требовалось испросить разрешения распреда или мастера. К утру все настолько уставали, что при малейшей возможности, особенно перед съемом, падали у машин и мгновенно засыпали мертвецким сном. Но их тут же расталкивали бдительные надсмотрщики. Поэтому многие искали, а некоторые умудрялись находить скрытые от глаз командиров места. Самые отчаянные залезали даже внутрь сушильных печей и там засыпали. Но их находили и там... В предрассветном утреннем тумане после сверки смены направлялись в раздевалку, потом в душевую. Снова построение, пересчет и — на завтрак, в столовую. После завтрака, в девятом часу утра, объявлялся отбой, и смена спала до семнадцати часов...

Я крайне тяжело переносил ночные смены. Тем более, что организм мой еще не приспособился к уральскому климату: прыгало артериальное давление, часто голова буквально трещала от боли. Даже не работая, чувствовал себя разбитым и усталым. А тут надо было работать восемь ночных часов. Да еще всю смену на ногах, перетаскивая в чаду и дыму тяжелые ополки от конвейера к формовочным машинам и обратно. Конвейер не давал передышки. От усталости я иногда не успевал за ним и пропускал два-три ополка. Это вызывало раздражение соседей. Они жаловались распреду, мастеру, а те уж вламывали мне на полную катушку. Ночью меня совсем покидали силы: гудела голова, тряслись руки и ноги, мучили колики в животе, появлялась тошнота, пот лил ручьем, хотелось мучительно пить. Я мотался у машины, как заводная игрушка. Многое бы отдал, чтобы ускорить черепаший ход ненавистных электронных часов, смонтированных на балке под потолком цеха. До семи утра мучился, проклиная судьбу и одновременно формуя ополок за ополком. Счастьем были поломки машины. Тогда выпадала возможность сбегать в туалет, попить воды из-под крана, утоляя жажду, ополоснуть лицо от копоти и пота. Когда же удавалось вырваться из цеха на улицу, с какой жадностью вдыхал я свежий воздух! А как приятно было в предутренние часы после окончания смены! Из последних сил завершив изнурительную работу, превозмогая боль в мышцах и суставах, тошноту и головокружение, я выползал из цеха и стоял, прислонясь к стене, или садился на холодный асфальт и смотрел, как разгорается утренняя заря. Смотрел, не отводя своих запорошенных пылью глаз, и мечтал: «Когда-нибудь вырвусь из этого пекла и встречу такой вот рассвет на берегу озера, речки, в лесу. А рядом будут самые дорогие и близкие мне люди...»

В одну из ночных смен у меня невольно произошла стычка с мастером. Тогда я почувствовал невыносимо острую боль в животе. Она буквально парализовала меня. Как подкошенный, я шлепнулся на пол рядом с формовочной машиной. И тут откуда ни возьмись, выросла фигура мастера:

— Чего расселся? Работай!

— Не могу, живот болит, нет мочи. Отведите меня в санчасть.

— Еще чего захотел? Работай, а то рапорт напишу.

— Вы же человек, поймите, доняла боль,— простонал я.

— Знаем вас. Приступай к работе немедленно!

— Вы что, издеваетесь? Я прошу отвести в санчасть, а вы приказываете работать?!

— Это я-то издеваюсь? Как ты издевался над людьми, невиновных приговаривал к расстрелу, забыл?! А сейчас настало время над тобой поиздеваться.— Такого поворота разговора я не ожидал. Превозмогая боль, собрав все силы, я зарычал, как раненый зверь:

— На вашем кителе офицерские погоны. А вы позволяете себе делать грязные, оскорбительные для меня заявления. Не солидно, имея седые волосы, передавать сплетни...

— Смотри, не зарывайся! Знай свое место. Не забывай, где ты и кто ты! Забудь то время, когда пил кровь других...

— Я-то не забуду, как бы ни хотел, но услышать от вас такой абсурд не ожидал. Вы читали мое личное дело? Там есть приговор, и в нем написано, в чем я признан виновным...

— Читал, читал. А теперь давай работай!

Но меня уже было трудно остановить:

— Вы лжете! Не видели вы моего личного дела, а слушаете сексотов. И я вам такого оскорбления не прощу!

— Жалуйся, кому хочешь. А если к концу смены нормы не сделаешь, получишь взыскание.

— Не могу, болен я. Мне вообще нельзя работать в литейном цехе, у меня хроническая болезнь почек — пиелонефрит.

— Не мне об этом надо говорить, а врачам. Я же требую норму, раз тебя направили сюда. Больных нам не дают.

— Требую отвести меня в санчасть. У меня вздулся живот, тошнит...

— Выдержишь! Я тебя предупредил, чтобы норму сделал.— И офицер медленно удалился. «Что хорошего можно ожидать от такого бездушного человека?» — подумал я и, превозмогая ужасную боль, поднялся и с трудом вышел на улицу. «Не могу работать. Пусть делают со мной, что хотят! Господи, за что такие мучения? Как выдержать все это?» Хотелось кричать от боли и обиды. Но я переборол чувство отчаяния и стал лихорадочно подыскивать логически обоснованное решение. «Отказаться от работы? Могут направить в ШИ30, и тогда до конца срока — за колючей проволокой. Выходить и не выполнять норму? Скажут, симулирую. Надо добиваться ухода из литейки. Земляки обещают помочь, но сначала надо получить в санчасти ограничение на тяжелый труд. Вся загвоздка в том, что там не хотят слушать, что я болен. Придется брать их измором: надоедать ежедневно, ходить и жаловаться, может, послушают. А не лучше ли написать заявление начальнику ИТК, что в отряде меня многие оскорбляют и унижают, а администрация цеха на это не реагирует. Чего ждать от других, если даже мастер по уровню мышления не выше осужденных. Наверное, так и сделаю: напишу заявление... А норму сегодня, видно, мне не сделать... Нет сил!..» Я побрел в цех.

— Ты где шляешься? — грубо закричал подошедший формовщик соседней машины.

— Болит живот... Не могу работать... Вытошнило...

— Не «коси», а продолжай работу. А не то...

— Мне сейчас не до работы... Плевать я хотел на эту норму,— выдавил я.

— Смотри, на тебя и так бочки катят...

— Сил совсем нет, живот от боли разрывается, почки ноют.

— Тебя здесь никто слушать не станет. До тебя мужик работал на формовочной машине. Так его рвало на глазах у всех, и ничего, с него все равно требовали норму.

Кое-как дотянул до конца смены. Дважды просил начальство отвести меня к дежурному врачу, но отказали. В конце смены ко мне подошел распред и передал, чтобы после уборки рабочего места зашел к мастеру. Окончив уборку, в полуобморочном состоянии потащился к мастеру, предчувствуя, что меня там ждет неприятный разговор. В кабинете мастера находился и распред, и несколько зэков.

— Пришел, симулянт, явился, не запылился

— Почему норму не сделал?

— Потому что болел живот; просил, чтобы отвели к врачу.

— Если человек по-настоящему болен, он не может двигаться! А ты все-таки работал.

— Через силу...

— Что ты с ним разговариваешь! — перебил мастер.— Вот бумага, пиши объяснение. Хватит с тобой возиться.

— У меня грязные руки, запачкаю все.

— На, вытри,— распред бросил тряпку. Я не спеша вытер руки и, усевшись у края стола, спросил:

— На чье имя?

— Начальника...

— Хорошо...

Я написал, что мне никто не устанавливал норму выработки, что машина, на которой работаю, самая старая в цехе, и многие операции из-за износа и поломки узлов приходится делать вручную. Подчеркнул, что состояние здоровья не позволяет выполнять норму. Просил направить на медицинское освидетельствование... Прочитав мою объяснительную-обвинительную записку, мастер зло хмыкнул:

— Не пойдет! Перепиши. Объясни, почему не выполнил норму...

— Тут сказано, как вы меня унижаете, в каких условиях работаю, какие у меня болезни...

— Зарвался ты! Но ничего, не таких обламывали. Иди!

— Если вы меня накажете, знайте: я буду жаловаться во все инстанции...

От мастера вышел совершенно разбитый. В тот же день меня вызвал начальник производства.

В штабе, на втором этаже, он занимал большой кабинет. Я вошел и представился:

— Осужденный Сороко по вашему приказанию прибыл.

Не приглашая сесть и даже не глядя в мою сторону, толстый, квадратный капитан скрипучим голосом спросил:

— Почему не выполняете норму? Занимаетесь саботажем?

— Чем, чем? — переспросил я удивленно.

— Требую объяснений! — не обращая внимания на вопрос, твердил свое администратор.

— Я написал мастеру. Не могу выполнять норму, потому что больной...

— У вас нет ограничения, значит, можете работать.

— Врачи мне прописали лекарства. Был бы здоров, лечение не назначили бы.

— Идите! Если будет на вас хоть одна еще докладная, я вас во второй раз посажу.

— Докладные пишет мастер Никитенко, который меня оскорбляет и унижает. Вот и прикажите ему, чтоб не писал...

— Идите. Работайте, как следует, а иначе пеняйте на себя.

Молча вышел, закрыл дверь и сразу направился в санчасть. Но врач не стала меня осматривать. Потребовала, чтобы сначала сдал анализ мочи на лабораторное исследование. По дороге из санчасти встретил Анатолия Коржуева.

— Ищу тебя, думаю, где выловить? — обрадовался я.— Нужно срочно переговорить, посоветоваться.

— Что случилось? Выглядишь совсем больным...

— Замучила литейка. Спасу нет. Не знаю, как оттуда вырваться. Вот и докладную на меня уже накатали. Вызывал начальник производства. Предупредил, что в следующий раз выговор отхвачу.

— Не бойся. Ты говорил ему, что болен?

— Говорил, да что толку?

— Не накажут, побоятся. Они знают, что ты работал прокурором. Жалрваться станешь. А нарушений у них хватает.

— Конечно. И машины устарели, износились, их списывать давно пора. Нормы завышены, с техпроцессом никто не знаком. Да и он не соблюдается, даже требуют, чтобы его нарушали. Иначе нормы не вытянуть. Условий для нормальной работы нет. Издеваются над зэками...

— В том-то и дело, что нас за людей не считают. Но держись своего: выходи на смену и говори, что не можешь выполнить норму...

— Боюсь, скрутят быстро.

— Не скрутят. Тех выдворяют, кто отказывается от работы, а ты выходишь, но физически не в силах выполнять норму. Делай за смену 80 формовок.

— Ты что? Норма же более двухсот...

— Я тебе говорю, что ничего они тебе не сделают. Ты не можешь. И все.

— Не хочется получать взыскание. Еще полгода, и я мог бы вырваться на «химию».

— Слушай меня!

— Не хочу рисковать. Накажут, а потом доказывай, что ты не верблюд. Пока обжалуешь, год пройдет.

— Тогда не жалуйся: паши и не стони! — вспылил Анатолий.— Плачешь, просишь совета, а сам дрейфишь!

— Но пойми меня: не хочется идти на обострение.

— Как бы так сделать, чтоб не вступать в конфликт с администрацией?

— Насчет тебя я уже говорил кое с кем. Обещали помочь, может, переведут на изготовление «петушков». Там легче — самое клевое место в литейке.

— Неплохо было бы. А лучше вообще вырваться из литейки.

— Хочешь все сразу решить? Люди годами там мучаются, а ты первый месяц...

— Норму я не вытяну. Нет сил...

— Да, видок у тебя паршивый.

— В санчасть ходил. Прописали таблетки. Теперь сказали мочу сдать на анализ.

— Когда пойдешь сдавать?

— В субботу, в восемь утра, после съема.

— Хорошо. Зайду к тебе после смены и переговорим.

— У меня ночная...

— Тогда встретимся в воскресенье.

Анатолий обещание выполнил. Вскоре он разыскал меня в отряде и, отозвав в сторону, сообщил:

— С переводом на «петушки» ничего не получается. Говорят, попозже. Но я договорился насчет анализа мочи. Когда понесешь ее в санчасть, возьми и капни в бутылочку пару капелек крови.

— Как я это сделаю? Там же шнырь выдает бутылочки и наблюдает...

— С ним уже перебазарили. Но за это с ним придется рассчитываться.

— Сколько?

— Отоварка. Двадцать пять рэ.

— У меня сейчас таких денег нет. Со свиданки при-

— Мне надо ограничение, и только...

— Сделают. Иди и спокойно сдавай анализы.

— Будешь благодарить, когда уйдешь из литейки. Может, пойдем ко мне, перекусим?

— Можно.

— Да, завтра я принесу тебе продукты. На твои двадцать пять рублей. Все уже на мази.

— Можно не спешить.

— Обещал, сделаю. У кого ты перехватил деньги?

— Вернул мне азербайджанец, еще одолжил у одно- го хохла.— Я умышленно не назвал фамилию.

— Не хочешь говорить, не надо. Но будь осторожен. Особо в долги не лезь. Есть здесь такие; одолжат и сразу сдадут. Тогда не отмоешься.

— Понял, я еще не усвоил все тонкости. Ты тормози меня, если не туда заносит.

— Ладно. Я к тебе завтра зайду.

...Меня еле растолкали после ночной смены.

— Ну ты и спишь, как пшеницу продавши!..

— Устаю. Сначала долго не могу заснуть, потом проваливаюсь, словно в бездну,— охрипшим после сна голосом оправдывался я.

— Принес тебе пожрать. Где твоя тумбочка?

Анатолий выложил содержимое пакета: батон, консервы, литровую банку повидла, маргарин и килограмма два красных помидоров. Я прикинул, что за все эти продукты на свободе отдал бы не более пяти рублей. Здесь же, в колонии, за все нужно переплачивать.

— Чай я забрал себе. Придешь, вместе попьем. У тебя здесь могут увести.

— Согласен. Спасибо, что поддерживаешь меня.

— Пойдем в коридор, переговорим...

Осторожно, чтобы не разбудить соседей, я слез с койки и вслед за земляком вышел. Зашли в умывальник.

— Бее! Вопрос решен. Пойдешь в санчасть, сдашь анализы, как я тебя учил. Там дадут заключение, какое надо.

— Спасибо. Что бы я делал без тебя? — расчув- ствоваино благодарил я земляка.

— Ничего. Мы должны друг друга выручать. А пока не перетруждай себя: делай вид, что работаешь изо всех сил, но не рвись. Надорвешься, никто не посочувству г, никто не пожалеет. Главное — выжить и сохранить здоровье.

— Да его уже все равно нет. Только здесь никому и никак не докажешь. Приходится неправдами искать выход.

— Тюрьма всегда такая: никто здесь никому не верит. Только в обход можно получить ограничение. Здесь за деньги можно и группу инвалидности купить...

— Мне группа не нужна. Только бы вырваться из литейки.

Когда Анатолий ушел, я, лежа в постели, перебирал в памяти все, с чем столкнулся за эти годы. Напрашивался вывод: честно Прожить нельзя. Конечно, это было цинично-безнравственно, но скотские условия бытия вынуждали использовать нечестные приемы и способы, чтобы отстоять то, что принадлежит мне по праву. Переборов чувство стыда, в назначенное время все-таки пришел в санчасть и, отыскав нужного санитара, спросил:

— Тебе обо мне говорили?

Тот посмотрел на мою нагрудную бирку и переспросил:

— Значит, твоя фамилия Сороко?

— Да.

— Был разговор. Пойдем.

Мы поднялись на второй этаж, в лабораторию, и санитар выдал мне бутылочку:

— Сюда помочишься.

— У тебя есть иголка?

— Нет.

— Может, булавка найдется?

— Придумаем что-нибудь. Только ты не вовремя. Люди в коридоре уже ждут.

— Ничего. Я быстро.

Санитар отыскал сломанное лезвие бритвы и протянул мне.

— Быстрее.

Стиснув зубы, лезвием полоснул по пальцу. Но затупленный осколок не прорезал затвердевшую кожу. Зажмурив глаза, с силой воткнул лезвие в кожу. На этот раз кровь потекла. Несколько капель я запустил в пузырек с мочой. По дороге назад, стараясь убедить себя, что ничего постыдного не сделал, твердил: «Успокойся, Валера. Главное — быстрее отсюда вырваться. И поскорее обнять доченьку, помочь старенькой маме, жене и больным ее родителям... Ради этого я и пошел на такое унижение. Ради свободы, ради помощи родным и близким... В литейке я не смогу сделать непосильную норму, значит, меня запишут в нарушители, и не видать досрочного освобождения».

На следующей неделе после дневной смены я встретил знакомого харьковского хохла Николая. Он сообщил, что идет на свидание с женой и спросил:

— Тебе нужно что-нибудь домой передать?

— Как это?

— Очерь просто. Моя жена вернется со свиданки в город и позвонит твоей семье. Все, что надо, расскажет... Выходить в город приехавшим на свидание не запрещено.

— Отлично! Запиши мой домашний телефон... Пусть

скажет, что я в Нижнем Тагиле. Жду писем и помощи. Наг свидании после суда жена намекала, что у нее есть какой-то выход сюда.

— Неплохо бы иметь знакомых среди администрации. И место хорошее, и продукты подогнали бы...

— Не говори,— вздохнул я. Знакомый затронул больную тему.— Подыхаю в литейке.

— Мне зямляки сразу помогли устроиться в механический цех. Станок у меня неплохой. Вначале страшно было к нему подходить, не знал, с какой стороны. Стружки летят, все шипит и свищет. Ничего, приспособился. Сижу себе и смотрю, как крутится шпиндель. Норму спокойно выдаю.

— Мне б в другой цех, только вот не везет. Чувствую себя плохо, а врачи, как глухие.

— Долби, долби в одну точку, может, уговоришь.

— Пытаюсь. Да, жене я письмо написал из карантина. Не знаю, получила ли? Но главное, чтобы знала, что я здесь и установила со мной связь. А то о доме уже два месяца ничего не знаю. Что там? Как там?

— Не переживай. Скоро увидимся. Тогда я тебе передам все новости.

— Сколько дней свиданка?

— Три.

— Смотри там, особо не злоупотребляй с голодухи... Замучаешь жену и себя...

— Как-нибудь... Хоть три дня настоящих... Узнаю, как дети, родственники. Может, дело мое пересматривается. После свидания встретимся. Я узнаю у жены о деталях, тогда и поговорим. А сейчас мне пора...

— Ни пуха тебе, ни пера!

— К черту!

Я посмотрел вслед приятелю и по-доброму позавидовал ему. Встреча подняла настроение. Теперь оставалось ждать вестей.

Через три дня мы снова уединились. Я нетерпеливо спросил:

— Рассказывай, как прошло свидание?

— Нормально. Только вот расставаться трудно. Так не хотелось уходить, душу выворачивало... Насчет тебя. Вместе с женой приезжала моя сестра. Она ходила в город и звонила твоей жене... Передаю дословно разговор. Твоя сказала: она знает, что ты здесь и предпринимает все возможное. Написала тебе письмо. Дома все в порядке. Все тебя ждут.

— Спасибо большое от чистого сердца, а то тоска сердце и душу съедает.

— Понимаю. Сам мучаюсь не меньше тебя. Как увидел жену, так и говорю: «Милая, забери меня отсюда!» Она мне: «Поехали! Я же за тобой приехала». А сама плачет. Мне бы надо успокоить ее, а я сам раскис. Кое- как собрался с силенками, обнял, утешил. Сгорела бы эта зона и вся система, ее породившая! Отдал бы все имущество, задолжал бы тысячи, лишь бы отсюда уйти. Работал в милиции, сам возбуждал дела против преступников, но никогда не задумывался, как невыносимо тяжело годами быть в неволе, как медленно тянется здесь время...

— Дома у тебя все нормально? Жена как?

— Она у меня чудесный человек. Будет ждать.

— Это главное. На душе легче.

— Легче-то оно легче, да не совсем. После свидания хожу сам не свой... Никак не могу прийти в себя... Душу растревожил, и чтобы все загоилось, нужно время.

— Что по делу?

— Пока глухо. Там сейчас начался процесс над профессором юридического факультета университета. Его обвиняют во взятках. А доказательства такие же, как и по моему делу. Если его оправдают, тогда можно и мне начинать штурм. Его дело вела также следственная группа прокуратуры СССР.

— Не нравится мне, что ты все ждешь и ждешь...

— Жалобы писать бессмысленно...

— Может, мне удастся раньше выскочить, тогда займусь твоим делом. Постараюсь помочь.

— В долгу не останусь. Деньги у меня есть.

— Дело не в деньгах...

— Понимаю, но без денег нельзя помочь. Только надо знать, кому и сколько дать. Мой бывший начальник тоже здесь сидит. Говорит: «Волгу» бы отдал, чтобы на свободу вырваться. Он служил в Афгане и привез оттуда.

— Видишь, человек проливал кровь, выполняя интернациональный долг, а все равно посадили. Ничего у нас не учитывается...

— А как посадили? Тот же нечистоплотный зэк его оговорил, что и меня. Мол, под его прикрытием безнаказанно продавали продукцию налево. Начальника отдела БХСС, начальника милиции, всех нас обвинили во взяточничестве. Абсурд! Ему, говорят, подарили магнитофон, который он поставил в свою личную машину. А размеры магнитофона таковы, что его корпус даже не влезает в отверстие, которое имеется для этого в кабине «Волги». Но на это никто тогда не обратил никакого внимания. Попробуй, отряхнись от таких обвинений.

— Мы все попали под жернова произвола... Ладно, время идти на поверку... Будем надеяться на лучшее. Худшее само приходит. Я сейчас настроил себя на худшее, пусть лучшее будет неожиданным...

Прошло несколько дней, прежде чем я получил первое письмо из дома. Я сразу же ответил жене. Затем пришло еще одно.

Из писем Людмилы я узнал, что по моему делу подан протест. Это известие опять родило надежду на хороший исход. Я уже не сомневался, что при рассмотрении будут учтены мои жалобы и заявления жены, и меня непременно освободят. Не выдержав, подошел к дежурившему у ворот бывшему латышскому судье и поделился с ним новостью. Тот ответил:

— Это хорошо, что внесен протест. Это очень хорошо. Уже сам этот факт говорит, что в деле есть сомнительные моменты. А кто внес?

— Жена пишет, что прокурор Латвийской ССР...

— Сам прокурор?

— Значит, серьезно обсудили, взвесили.

— Протест внесен в Верховный суд республики.

— По каким основаниям? По мере наказания или на неправильную квалификацию?

— Пока не знаю. Жена не написала. Это меня и беспокоит...

— Ну, это не так уж важно. Главное, что дело стало предметом еще одного разбирательства. При рассмотрении Верховный суд обязан всесторонне исследовать доводы всех сторон.

— Интересно, как удовлетворялись протесты в прошлые годы?

— Протесты председателя, заместителей председателя Верховного суда Латвии удовлетворяются, как правило, почти на девяносто процентов, даже чуть больше. Протесты прокурора республики на семьдесят-восемьдесят... Так что у тебя появился шанс скоро выйти отсюда. Неплохой шанс.

— Блажен, кто верует! О, если бы мои мольбы дошли до Всевышнего, и произошло чудо. Я бы вас вспоминал всю оставшуюся жизнь!

— Выйдешь. Ты не являешься опасным преступником.

— Сколько, как думаете, придется ждать?

— В уголовно-процессуальном кодексе все расписано. Только наши суды тянут резину. Могут и полгода проволокитить.

— Придется ждать. Главное, чтобы польза была от этого протеста. Боюсь только, что прокуратура СССР наложит лапу. И суд не смягчит наказание.— Я говорил, пытаясь объективно оценить обстановку, но в душе был уверен, что пересмотр дела окончится в мою пользу. Иначе зачем бы я подходил к вахтеру? Мне нужно было, чтобы кто-то подтвердил, что внесенный протест изменит мою судьбу. Окрыленный надеждой, я раструбил о внесении протеста всем землякам, знакомым из отряда. Кроме всего, я надеялся, что о протесте станет известно распреду и другим администраторам, и меня переведут на более легкую работу. Но ничего не изменилось... Тогда я вновь отправился к медикам.

Врач санчасти на этот раз внимательно осмотрела меня, изучила анализы и предложила:

— Придется вам сдать мочу повторно.

— Зачем? Что там неясно?

— Многое. Придете через три дня.

— Но я не могу выдержать и часа работы: желудок нестерпимо болит, постоянная отрыжка.

— Ничего. До сих пор работали, потерпите еще несколько дней...

— Вы что, издеваетесь надо мной? Я же не могу нагибаться, пуда поднять не могу.

— Может, вы потянули спину или кто-нибудь вас ударил в область почек?

— Сдайте повторно мочу на анализ, а пока я выпишу лекарства. Будете принимать утром и вечером.

— Но я работаю, где у меня время на эти процедуры?

— Тогда приходите один раз. На вынос таблеток не дают. По инструкции вы должны пить лекарства в присутствии лаборантки.

— И это называется лечение, один раз в сутки?

— Как можем, так и лечим. Вы свободны. Пригласите следующего...

Идя в санчасть, я рассчитывал, что плохой анализ мочи поможет мне заполучить освобождение от тяжелой работы. Но надежды и на этот раз не оправдались. Начало закрадываться сомнение в возможностях хохла. Встре- тясь с ним, я начал с упрека:

— Ты говорил, что все на мази. А врач приказала, чтобы я повторно сдал анализ.

— Ох, и нетерпеливый ты! Люди месяцами ходят, добиваясь справки на легкий труд. Ты же хочешь все с наскока. За это платят сотни, а ты хочешь на халяву, да еще быстро,— Николай вышел из себя.— Ты забываешь, где находишься. Здесь совсем другие измерения.

— Не обижайся! Но, видимо, если что и сработает, то только протест.

— Тебе и так крупно везет. Не успел приити на зону, как уже протест по делу внесен. Большинство ждет по пять-шесть лет, но так и остаются при своих.

— Я был уверен, что жена постарается мне помочь.

— Мне бы такую жену. Моя даже письма не соизво- ит написать...

— Надеюсь, что полностью снимут с меня обвинение...

— Не будь самонадеянным. Скорее всего, сократят срок. Полностью сейчас тебя никто не реабилитирует. Дело вела прокуратура ССР, не забывай. Если тебя оправдать, то ей придется нести ответственность и выплачивать тебе компенсацию. А ведь кроме тебя по делу проходили десятки лиц...

— Пожалуй, ты прав... Арестовала прокуратура республики, посадил Генеральный прокурор СССР, который и теперь здравствует и процветает...

— Есть сведения, что в ЦК КПСС лежат компрометирующие материалы на Рекункова. Вопрос стоит даже о привлечении его к уголовной ответственности. Я не сомневаюсь, что прокуратура СССР тоже повязана взятками. Коль Щелоков, Чурбанов брали взятки, незаконно обогащались, злоупотребляли служебным положением, коль в этих делах замешаны тузы из многих министерств, без участия прокуратуры СССР тут не обошлось... Слышал, что уже арестованы некоторые следователи по особо важным делам при Генеральном прокуроре, сотрудники следственного отдела...

— Это же хорошо. Добрались и до них.

— Хорошо-то хорошо, но тебя могут и не оправдать. Будь реалистом. Раз Рекунков давал санкцию на твой арест, утверждал обвинительное, значит, пока он у власти, сделает все возможное, чтобы избежать еще одного пятна на своей репутации...

— Но как же быть, что предпринять?

— Ждать. Надеяться, терпеть и ждать. Пусть идет все своим чередом. Сдашь еще раз анализ мочи и потерпишь пару месяцев. Я разговаривал с санитаром. Врач засомневалась — уж очень много крови оказалось в моче. Перестарался ты.

— Ладно. Терпеть, так терпеть.

— Немного осталось, и уйдешь ты из литейки. А потом, смотришь, в этом году и дома окажешься. Вино будешь пить, колбаску есть. Только про меня не забудь.

— Первый тост за тех, кого я встретил в неволе, кто протянул руку помощи в самый трудный момент жизни!

— Мы еще с тобой покутим на свободе! Хоть бы тебе поскорей вырваться, а там, даст Бог, с твоей помощью и я выскочу. Организуем фирму и заживем на широкую ногу.

— Только я больше не хочу вступать в спор с законом.

— А я хочу? Полжизни отняли...

Пришлось повторно сдавать анализ мочи. На этот раз санитар дал мне пустую бутылочку с собой и велел принести наполненную. В пустой казарме я проколол палец гвоздем: ничего более острого не нашлось...

Но напрасными и на этот раз оказались все мои старания и страдания. На приеме врач, внимательно осмотрев и выслушав меня, заявила:

— Мочу на анализ сдадите еще раз через неделю. Сдавать, будете в моем присутствии...

Мне стало неловко, краска стыда горячей волной залила лицо. Но, преодолевая растерянность, попытался наступать:

— Сколько же вы меня терзать будете? Уже дважды сдавал. На работу хожу, корчась от боли. А там приходится всю смену таскать тяжести. Я хронический больной. Сделайте запрос по месту жительства в поликлинику, где я состою на учете.

— Надо было об этом говорить сразу при распределении. А теперь придется подождать...

— Говорил и при распределении. Но кто нас слушает? Учтите, я не бессловесное животное для перетаскивания грузов, не осел. Вынужден писать на вас жалобу.

— Пишите. Мне нужно время, чтобы придти к опре"- деленному выводу. К тому же от работы освобождаю не я. Если диагноз подтвердится, мы вас направим в областную больницу, пусть там решают...

— Все ясно. Вы не только врач, но еще и дипломат. Не хотите вступать в конфликт с администрацией колонии. Выданное вами ограничение вызывает недовольство у начальства колонии?..

— Это не ваша забота. Приходите завтра.

Спор стал бессмысленным, я вышел от врачихи. Но как только представил литейку, ноги подкосились...

На работе же ко всем физическим мучениям добавлялась и регулярная нервотрепка. Как ни старался, но вытянуть сменную норму не мог... Может, я ее и выполнял, но учетчики взялись за мое «перевоспитание». Кто знает? К тому же машины часто ломались. Слесари кое-как налаживали их, плюясь и проклиная в бабушку и в железку производство с его дореволюционным оборудованием. Земля зачастую не соответствовала требованиям, а потому и формовки получались некачественными. А брак и невыполнение сменного задания вызывали у начальства бурю негодования. И начинался поиск крайних, стрелочников. Недостатки искали не в организационных и технологических ошибках, а в качестве труда зэков. Считалось, чтщесли нас припугнуть, нажать, то дело пойдет на лад...

Пришлось писать еще одно объяснение. Меня вызвал исполняющий обязанности начальника участка старший лейтенант внутренних войск:

— Почему не выполняете норму?

Рассказал о здоровье и невыносимых условиях работы, просил перевести на другой участок... И хотя старший лейтенант, кажется, посочувствовал мне и согласился с моими доводами, в конце беседы все же заявил:

— Я пока наказывать не буду. Но норму старайтесь выполнять...

После этого разговора я стал надоедать ему, все настойчивее упрашивая перевести на более легкую работу. И он пообещал, что как только придет пополнение, сразу же перебросит на другой участок. Но вскоре он ушел в отпуск, командовать производством стал вернувшийся начальник цеха, который несколько раз вызывал меня для разноса. Тучи сгущались. Приближенные к нему бытовики подливали масла в огонь, убеждая, что я здоров, только притворяюсь больным, а при желании мог бы перевыполнять план. Распред цеха, находясь под пятой у .вожаков, тоже усложнял мне жизнь.

Вскоре руководство нашим отрядом принял новый сотрудник МВД. Разведка донесла, что он сторонник железного порядка. Такого, что заставляет зэков стонать. При нем никто не осмеливался ни сесть, ни лечь на койку. Заправка постелей должна быть идеальной, санитарное состояние помещений — на высшем уровне. За малейшую провинность он строго наказывал. На каждого подопечного завел личное дело, укомплектовал свой штат наушников и соглядатаев, которые оперативно сообщали о всем происходящем в отряде. А так как многие виновником всех своих бед считали меня, то посыпались доносы в администрацию. К тому же однажды нарядчик заметил меня вне расположения отряда. Он вызвал завхоза и отчитал его за ослабление контроля. А так как завхоз Щербаков был хитроватым и угодливым человеком и при случае мог «сдать» любого, то он сразу же отрапортовал отряднику. И взялся за меня сам. Теперь он делал замечания за опоздание в строй, за нахождение в умывальнике после отбоя. И обо всем сразу доносил начальнику отряда. Щербаков не закладывал лишь тех, кто «подогревал» его продуктами, деньгами и другими подношениями. К себе он приблизил не более десятка зэков из разряда богатых. Я, конечно, в их число не входил.

Начальник отряда хорошо знал производство, но о людях судил только по показателям в труде. Он ежедневно брал сводки выработки и, естественно, его взор не мог не остановиться на мне. Старший лейтенант решил: если удастся подмять бывшего прокурора, заставить его выполнять норму выработки, то другие осужденные и подавно не выдержат давления, пресса администрации, а значит, можно будет добиваться выполнения сверхплановых заданий ценой нарушения трудового законодательства. И вот беседа в кабинете.

— Вы недавно в колонии, а о вас уже идет плохая слава.

— Вы о чем? — насторожился я.

— О том, что вас видели в других отрядах, что держитесь слишком независимо.

— Извините, можно более конкретно?

— Почему не вступаете в общественные формирования?

— Мне никто не предлагал. К тому же необходимо время, чтобы осмотреться. Я в местах лишения свободы впервые и еще не знаю ни местных обычаев, традиций, ни законодательства, которое регулирует условия содержания и взаимоотношения...

— Смотрите на вещи проще...

— Проще нельзя. Меня и так захлестнул вал незаслуженных оскорблений и унижений; теперь трудно сориентироваться, к какому берегу пристать. Вступить в общественные формирования, значит, получить еще порцию оскорблений, меня и без того недолюбливают...

— Почему?

— Потому, что я работал в прокуратуре. А здешняя публика, как вы знаете, в основном привлекалась именно нашей конторой. Добавьте, что меня считают основным виновником витебских событий. Слышали о таких?

— Незаконно привлечено десять человек, а нескольких расстреляли... Кто конкретно вас здесь оскорбляет и унижает?

— Не могу назвать, не хочу быть в роли стукача. Я сам смогу за себя постоять. К тому же, если я вам скажу фамилии, это в тайне не останется. Так зачем подогревать страсти?

— Но мы же наедине?

— Беда в том, как я понял, что работа администрации сводится к собиранию компромата путем доносов и наушничества.

— Вы не правы...

— Я с вашего разрешения продолжу... А потом с учетом собранных сплетен можно легко перессорить осужденных, создать такую психологическую обстановку, чтобы они попеременно бегали к вам и закладывали друг друга...

— Удивлен вашим заявлением!

— Чему, собственно, удивляться? Как только вы появляетесь в корпусе, сразу у ваших дверей выстраивается очередь. Не здоровьем ли вашим они интересуются?..

— Оставьте мне мои проблемы. Лучше скажите, почему не выполняете норму?

— Таскать тяжелые ополки мне не по силам. Болезни одолевают.

— Берите у врача ограничение.

— Разве я против? Врачи тянут резину. Назначили лечение, а что с него проку? Видно, нужно не вставать с койки или ходить на четвереньках, тогда только обратят внимание.

— Я санчастью не командую. Зубы выбивать у вас сил хватает, а как до работы — в кусты? Доводы ваши неубедительные. Кстати, почему не стрижетесь?

— У меня длина волос меньше сантиметра. По инструкции я могу отращивать до двух.

— Откуда вы знаете наши ведомственные инструкции?

— Была возможность познакомиться...

— Эти инструкции принимались еще тогда, когда нами правил Щелоков. Сейчас все изменилось.

— Разве их кто-нибудь отменил? Что ж, если так, то это никак не согласуется с переменами в стране в сторону демократизации, раскрепощения и ликвидации держимордовских правил...

— Все-таки, когда вы пострижетесь?

— Схожу на свидание с женой и постригусь. Надеюсь, вы не будете возражать?

— Когда свидание?

— Через две недели, 7 сентября.

— Ладно, идите.

Вышел от отрядного с тяжелым осадком на душе. Тучи сгустились, вот-вот грянет гроза...

Вскоре вызвали на заседание совета коллектива отряда (СКО). В кабинете начальника отряда собралось не менее десятка мужиков. Г1о сосредоточенно-отчужденным лицам сразу понял, что хорошего ожидать не приходится. Отрядник задал все тот же надоевший вопрос:

— Объясните, почему вы не выполняете план?

— У каждого есть предел физических возможностей. Даже у здорового человека. А что требовать от больного? У меня хроническая болезнь почек. Мне противопоказан подъем каких-либо тяжестей. Я через силу работаю. Нельзя от меня требовать невозможного...— Я заметил, что меня не слушают: некоторые перешептываются, у других на лицах ехидные улыбки...

— У кого есть вопросы? — отрядник прервал меня.

— Ты что нам пыль в глаза пускаешь? У тебя есть предписание врача на легкий труд?

— Нет. Но мне назначено лечение, анализ мочи у меня плохой.

— Если нет, вкалывай как все, как требует начальство. Мы ведь пашем. Прокурор хитрый, хочет дурака валять...

— Знает, что вы ему ничего не сделаете, вот и прикидывается.— Залебезил сидящий рядом с отрядпиком тощий зэк, угодливо заглядывая начальству в глаза.

— Привыкли, что все с рук сходит, вот и валяют дурака

— Наказать его, чтоб не корчил из сеоя грамотного! Здесь никому твое образование не нужно: пахать надо, план выполнять...

— Косит, явно косит, надеется, что его пожалеют. Вы его не слушайте, он здоровый.— Совет отряда был настроен агрессивно.

— На нем пахать можно. Людей сажал, вышки запрашивал. Думал, что все обойдется?!

— Прекратите! Я пришел сюда не затем, чтобы выслушивать оскорбления от людей, которые меня не знают! — обозлился и я.

— Смотри, как окрысился! Здесь СКО собрался! Если ты здесь права качаешь, что от тебя можно ожидать на воле?

— Тише, тише! — отрядник постучал карандашом по столу.— Вы сами знаете,— обратился он ко мне,— что ваши доводы — эго детский лепет. Что еще можете сказать в свое оправдание?

— Больше говорить мне нечего. Как могу, так и работаю. Я не сплю возле машины. Постоянно на ногах, но бегать возле начальника не буду, как бы вы меня ни мучили. Я не мальчик, много всякого в жизни повидал. Прошу относиться ко мне с уважением. А если накажете, буду опротестовывать ваше решение.

— Да что с ним цацкаться? Все ясно: сачок...

— Дурака валяет, хочет всех перехитрить...

— Не надо на него тратить время. Он по-хорошему не понимает...

— Можете идти! — разрешил отрядник.

На этом заседание закончилось. Как только я, ошарашенный, выскочил в коридор, ко мне подошел один из членов СКО и, оглянувшись по сторонам, тихо, чтобы никто не слышал, сочувственно сказал:

— Я тебя понимаю! Сам провел год в тюрьме. Высох, такой же тощий был. Приехал сюда, от ветра шатался. А в литейку пришел, думал, не выживу в этом аду, подохну. Но собрался, переборол немочь. Держись и ты. Никто тебя не поймет; они рады, что представилась возможность поиздеваться над прокурором. Хоть здесь дорвались до власти. Всю жизнь гнулись, а тут выплыли наверх. Так что ты особо не бери до головы. Могу сказать: еще будет собрание, хотят выговор влепить.

— Только пусть попробуют! Отрядник не с тем связался, я молчать не буду. А тебе спасибо!

— Хотел на СКО выступить, да вижу — один, не поддержат меня, только начальника разозлю. Промолчал. А эту мразь ты игнорируй. Если кто полезет, бей, не задумываясь.

— О чем еще говорили на совете?

— Отрядник предлагает провести реорганизацию бригад. Некоторых бригадиров хочет сменить. Подбирали людей...

— Новая птица по-новому щебечет. Расставляет всюду своих людей. Доносчиков теперь пригреет...

— Они же его и погубят. Кто предал однажды, так предаст и дважды, и трижды. Продаст и хозяина...

В тот же день состоялось общее собрание отряда. Протиснувшись в ленкомнату, я попытался попасть в поле зрения отрядника. Тот сидел за столом рядом с начальником цеха, а завхоз стоял у стола и глаголил:

— В отряде некоторые ведут себя по-хамски. Заходят ко мне в любое время, хотя расписание работы висит на дверях. В тумбочках у многих беспорядок. Обувь и одежда в раздевалке тоже свалены в кучу...

— Тесно там. Повернуться нельзя. О каком порядке может идти речь?

— В тесноте, да не в обиде. Порядок должен быть во всем.

— Обещали еще одну раздевалку нам отдать, а воз и ныне там... Когда мы избавимся от тесноты? В казарме — не повернуться, в раздевалке — тоже. Нас здесь ни во что не ставят...

— Не галдите! — громко прервал реплики отрядник.— У тебя все? — спросил он Щербакова.

— Все.

— Теперь переходим к вопросу о трудовой дисциплине. Здесь присутствует начальник цеха. Он очень недоволен вашей работой. План июля завалили. В августе мы отстаем на двадцать процентов. Создается критическая ситуация. Чтобы вытянуть производственное задание и не подвести другие цехи, необходимо напрячь все силы, найти скрытые резервы... Многие трудятся хорошо. Но среди нас есть и такие, кто работает спустя рукава. Вот, например, осужденный Сороко. Объясните своим товарищам: почему вы подводите коллектив и плохо работаете?

Почувствовав, что краснею, подошел к столу. Не дав мне раскрыть рта, отрядник задал новый вопрос:

— Кстати, а почему вы опоздали на собрание?

— Ходил в санчасть. Записался на прием к врачу.

— Теперь объясните, почему не выполняете норму?

Я выложил все те же аргументы, которые приводил на заседании СКО. Но не успел договорить, как изо всех углов послышались возгласы:

— Прокурор дуру гонит!

— Работать не хочет!

— В жизни тяжелее стакана ничего не поднимал! Сейчас, конечно, не климатит!

— Сажать невинных легко! Пусть теперь отрабатывает!

— Пахать надо на нем, запрячь и погонять!

— Прекратите шум! Вот видите, Сороко, ваши объяснения вызывают смех.' Несолидно себя ведете. Поэтому за невыполнение нормы я объявляю вам выговор.

— С наказанием не согласен и буду его обжаловать.

— Это ваше право. Садитесь. Переходим к третьему вопросу. Речь идет о переменах, которые произошли в цехах в целях выполнения плана. За оставшуюся неделю надо перекрыть отставание. Тормозит машинная формовка. Многие из вас раньше работали там, даже перевыполняли норму. Прошу проявить активность и добровольно согласиться до конца месяца подменить отстающих, чтобы вытянуть план цеха!

— Что же это получается, гражданин отрядник? Вот сейчас вы его наказали,— гортанно закричал остроносый чернявый осужденный.— А теперь хотите убрать его из формовки? Выходит, он своей цели добился? А выговор ему снимете: он сумеет вас вокруг пальца обвести! Нет, так нельзя! Пусть там и пашет...

— Он плана не сделает. А нам нужно уложиться.

— Вот и получается: кто дурака валяет, тот устраивается на лучшее место, а кто пашет, тому до конца дней на формовке ишачить за всех?

— Через формовку прошла треть отряда. Мы хотим сделать такую расстановку сил, чтобы безболезненно иметь план. С учениками, которые не имеют ни опыта, ни навыков, мы план завалим.

— Тогда поощрите тех, кто перевыполняет норму!

— Передовиков будем поощрять!

— Если так, пообещайте мне благодарность. Я про работаю до конца месяца на машинной формовке,— вскочил мордатый Еремин.

— Тебе можно: вон какая харя!

— Он за смену по четыреста ополок формовал.

— Харя — натощак не объедешь...— Сыпались едкие «комплименты» с мест.

— Не шуметь! Еремин предлагает поставить его на машинную формовку, а по окончании месяца поощрить.

— Только не навсегда, а на неделю,— уточнил Еремин.

— Да! Кто еще добровольно вызовется помочь цеху?

Но больше добровольцев не находилось.

— Поставьте на формовку Козлова, Иванова. Пообещайте поощрить. Они вытянут ваш план. А на обжиг поставьте новичка: он работает вторую неделю, а уже план делает.

— Правильно!

— Так, согласны те, кого здесь назвали, поработать на благо отряда? — уточнял отрядник.

— Согласны, если поощрите.

— План сделаете, поощрю, будь по-вашему!

— Но план не только от нас зависит. Надо, чтобы земля шла качественная, чтобы машины ремонтировались сразу...

— Это мы обеспечим. Все, что зависит от администрации, я сделаю,— заверил начальник цеха.

— Ну, коль эту проблему мы решили, переходим к последней,— продолжал отрядник.— Организационная структура наших бригад себя не оправдывает. Я предлагаю создать их по участкам работы. Тогда бригадир будет видеть и знать, кто, как работает. А то люди разбросаны по разным цехам и фактически находятся вне контроля.

— Значит, вы хотите сделать перестановку рабочих мест? Мы уже приспособились...— крикнул кто-то с места.

— Вот-вот, некоторые на теплых местах засиделись.

— На одном месте и камень мхом обрастает...

— Давайте по существу. Сейчас завхоз Щербаков зачитает списки бригад и рабочих мест каждой бригады.

Завхоз встал и зачитал заранее подготовленные списки. Послышался разрозненный шум, который стал перерастать в сплошной гул. Отрядник попытался прислушаться к крикам с мест. Затем поднял руку:

— Говорите по одному, а то ничего не разобрать. Я предлагаю назначить бригадиром сотой бригады осужденного Иванчука. Есть возражения? Нет... Бригадиром сто третьей бригады — осужденного Олейника...

— Я против,— опять вскочил горластый остроносый осужденный.— Переведите меня в другую бригаду...

— Ия против: с Олейником в одной бригаде работать не хочу,— закричал другой.

— Почему?

— У нас не сложились отношения. Он слишком много видит...

— Кто еще против?

Остальные спокойно сидели на своих местах.

— С вами мы поговорим отдельно. Значит, проходят кандидатуры этих двух осужденных...

---

И ВЕРА, И НАДЕЖДА, И ЛЮБОВЬ

Я оказался в бригаде Олейника. Выговор, конечно, расстроил, но не настолько, чтобы вызвать бессонницу. Как говорится, несчастье помогло. Неожиданно пришло избавление от машинной формовки. А это было жизненно важным.

На следующий день после собрания определили на новое место. Вначале предложили поработать на тачке.

— Дадим тебе «ЗИЛ-120» и будешь кататься по цеху,— смеясь, говорил бригадир.

— Не смогу я ее таскать: не под силу!

— Ты сначала попробуй. Не загружай полностью.

— Даже если наполовину загружать, больше часа не смогу ее тягать. На ней работать только тяжеловесам...

— Работают и помельче тебя. Был у нас один, ростом — тебе по плечо. Так он запросто таскал эту тачку. Смотришь, тачка идет, а его за ней не видно.

— Я читал где-то, что один австриец, имея рост сто шестьдесят пять сантиметров и вес около семьдесят килограммов, ложился под каток асфальтоукладчика и спокойно выдерживал его. У каждого свои потенциальные возможности и природные данные.

— Не «коси», прокурор! Мудрый ты пассажир. Куда же мне тебя поставить?

— На любой участок, кроме машинной формовки и тачки.

— Везде комплект.

— На строгальный?

— Губа у тебя не дура. Там самые высокие заработки, по девяносто рэ на счет кладут.

— Интересно... Работа не тяжелая, а заработки большие. На машинной формовке самое большое тридцать рублей выколотить можно.

— На тачке тоже до тридцати рэ...

— Не густо. Надрывать живот за эти гроши?

— У меня оклад — восемьдесят, а я всю смену на ногах, бегаю, как собака, по цеху. Голова кругом идет...

— Так ты ж половину на руки получаешь?

— Какая там половина? Высчитывают за жрачку, одежду. Остается всего чирик на отоварку.

— Поставь на обрубку корпуса.

— Там у меня уже есть человек.

— Сколько у тебя землемеров?

— Четыре. Там все пашут на тачках.

— Тогда на стержневой участок?

— Ишь, размечтался. Туда я смогу тебя устроить только с врачебным освобождением. Место завидное — тепло и пыли мало. Но самое хорошее место у Гаджиева — сортировка маховичка. Свое складское помещение. Никто не заходит. Поспать даже можно. А на ручной формовке сможешь?

— Сколько там человек?

— Один.

— Кто ж меня научит?

— И то верно — некому. На вагранке ты не сможешь, там надо знать, когда чугун сливать. На выбивке уже есть человек. Пойдешь сегодня на бункер. Там работает магазинщик.

— Хорошо.

— Завтра подумаю, куда тебя пристроить. Только уговор: коль я иду тебе навстречу, помоги мне сварганить жалобу.

«Ничего себе, идет навстречу. Издевается, предлагает самые тяжелые работы». Но решив наладить хорошие отношения с бригадиром, пообещал:

— Ладно, за мною дело не станет. В казарме напишем, посидим вместе, сочиним. Только ты не забудь: помощь за помощь.

— О чем речь, прокурор? Не горюй, жизнь наладится.

У бункера была свалена гора деталей, выбитых из ополков предыдущей сменой. И, будто охраняя ее, стоял, опираясь на лопату, обнаженный до пояса знакомый мне атлет.

— Привет, Галета,— поздоровался я.

— Здоров, прокурор. Ты что, ко мне?

— К тебе на помощь. Говорят, ты не справляешься. Сачок, сразу видно. Здесь и одному делать нечего.

— Дурака работа любит, а дурак работе рад. Бери лопату и бросай в прицеп.

— А ты?

— Что-то плохо себя чувствую. Пойду, отдохну.

— Пойдем, вместе отдохнем.

— Тебе, прокурор, работать и работать надо, отрабатывать свои грехи, исправляться.

— Слушай, чего тебя из магазина убрали?

— Ты думаешь, продавцом легко?

— Не знаю. Легко или трудно, но знаю, что ты вон какую харю наел. Сыт там был и ушел, наверно, не пустым? Скопил несколько тысченок?

— Ты бы там и дня не проработал...

— Почему?

— Потому что у тебя головы нет.

— То-то я смотрю: ты с головой, а после магазина прямо в литейку попал?

— Я и до магазина работал тут. Мне не страшна литейка. Как пришел, так и уйду. Не все решает Жарков.

— Это начальник тебе такой подарок сделал?

— Он. Только с чужой подачи. Скажи, прокурор, почему в вашей системе столько беззакония?

— А что, в вашей нет?

— В КГБ порядок железный. Чем мы занимаемся, один Бог знает. Но зато делаем на совесть. Комар носа не подточит.

— Если бы КГБ дать такой объем работы, как прокуратуре, да такой маленький штат, посмотрел бы я, как бы вы запели...

— В прокуратуре каждого второго можно сажать, а выгонять надо всех. Кто проработал там три года, сразу надо гнать в три шеи...

— Что же ты, такой умник, сам сел?

— Выпал жребий. Был я капитаном госбезопасности. Имел большие полномочия, разъезжал по всему Союзу. Однажды с другом отправились отдохнуть к самому синему морю. По дороге напросились к нам в машину гулящие девчонки. С их согласия, по-доброму, переспали с ними. А вскоре нас, двух офицеров КГБ, арестовали и осудили за изнасилование. А там никаким насилием и не пахло. Никто не хотел разбираться.

— Чтобы сказать определенно, есть ли весомые доказательства вашей вины иль нет, надо прочитать дело или в суде поприсутствовать, а так со слов я не могу сделать никакого заключения...

— Какой ты прокурор? Совсем не разбираешься в следствии. Вот такие и сажают людей!

— Вы не лучше: только бы под колпаком всех держать. Копаетесь в личной жизни, в грязном белье каждого, собирая жареные факты, подслушиваете телефонные разговоры... В общем, хороши гуси...

— Ладно. Не будем ссориться. Пойду-ка я попью чайку, а ты немного побросай, а потом отдыхай. Нам двоим работы здесь часа на три, а надо растянуть на весь день. Понял?

— Хорошо. Я побросаю, потом отдохну. Ты меня сменишь. В этой жаре и пыли долго не выдержишь...

— Респиратор есть.

— С ним в такой жаре еще тяжелее...

— Тебе видней. Работай, прокурор. Я буду пить чай на втором этаже. Если кто будет разыскивать, тихонько поднимешься и скажешь мне.

— Что, наворовал чаю в магазине, а теперь потихоньку балдеешь?

— Ты бы лучше помолчал, законник, а не то я тебя одним ударом в землю вгоню!

— Сила у тебя, видно, богатырская, кулаки, как гири пудовые, а вот с умом — туговато.

— С умом у меня все в порядке, не меньше твоего. Ты не слышал, что я мастер международного класса по тяжелой атлетике?

— Говорили, что ты штангой увлекался...

— Поездил по свету, за границей выступал. Чемпион в своей весовой категории...

— Теперь это не имеет значения. Все это в прошлом. А сейчас ты — зэк и забудь все свои титулы и прошлые заслуги. Бесправный ты человек сегодня, как и я...

Грузить тяжелые детали — работа тоже нелегкая. Жаром дышал бункер, пылил рядом транспортер, при броске с лопаты поднималась пыль столбом. Наденешь респиратор — не хватает воздуха, очень быстро устаешь. Обливаясь потом, я бросал детали в прицеп. Но все равно здесь работать легче, чем на машинной формовке. Устал, отдохнешь несколько минут — не то, что на конвейере. Я решил попросить распреда Заварницына, чтобы он закрепил меня за бункером. И когда он подошел ко мне с вопросом:

— Ну как, прокурор, балдеешь сегодня?

— Неплохо. Оставил бы ты меня работать здесь постоянно.

— Не могу. По разнарядке здесь должен работать только один человек.

— А почему ж сегодня ты меня сюда поставил?

— Попросил Галета.

— Ясно, чаем угостил...

— Хочешь жить — умей вертеться. Не горюй. Все будет хорошо...

Похлопав меня по потному грязному плечу, распред исчез в облаках дыма и пыли. В перерыве, когда я шел по цеху, мимо уха прожужжала и, отскочив от стены, упала к ногам увесистая заготовка. От неожиданности я сначала присел, но тут же мгновенно обернулся, пытаясь увидеть, кто покушался на мою жизнь. Но никого не разглядел. «Если бы попало в голову, мог бы и концы отдать,— держа в руке увесистый кусок металла, размышлял я.— Кому-то очень хочется прикончить меня. Что же делать? Молчать? Но где гарантия, что это последняя попытка? Если обратиться к администрации? Не поверят или сделают вид, что не верят... Ладно, посмотрим, как повернутся события дальше».

На другой день только я зашел в туалет, как сверху, едва не на ноги, шлепнулась чугунная болванка. Быстро взбежав по лестнице наверх, я опять никого не обнаружил. Обдумав и сопоставив, пришел к выводу, что кто-то хочет меня, по меньшей мере, покалечить. Решил написать заявление начальнику колонии о переводе в другой цех, хотя теперь у меня была новая работа. В мои обязанности входило с утра подвезти на тачке землю к транспортеру и следить, чтобы лента бесперебойно тащила землю. Как только лента высыхала, грунт осыпался и плохо поступал в верхний бункер. Чтобы этого не происходило, я должен был периодически смазывать ленту специальным, похожим на известку, раствором. Транспортер был настолько устаревшим и добитым, что все в нем трещало, стучало и дергалось, из рваной ленты через дыры обильно просыпалась земля. Ее иногда накапливалось столько, что я не успевал выгребать и перегружать на ленту. Тогда на помощь приходил заядлый курильщик Радионов. Мы с ним заключили сделку: за помощь Радионов получал от меня десять пачек сигарет... Больше всего доставлял хлопот барабан транспортера, смонтированный в полу и постоянно засыпаемый землей. Мне часто приходилось чистить его. В пыльной яме под барабаном было невыносимо душно и жарко. Надев респиратор, я спускался по лестнице в яму и под движущейся лентой лопатой вычищал землю, снова насыпая ее на ленту транспортера. Не проходило и десяти минут, как я был насквозь мокрый от пота. Выползал из ямы грязный как черт. Этот вид очень радовал моих недругов. Они злорадно смеялись, наблюдая за мучениями прокурора. Вот этот изнурительный труд и вдруг ставшие летать вокруг болванки укрепили менД в мысли написать заявление начальнику колонии о переводе в другой цех. Я составил бумагу, в которой жаловался на плохое состояние здоровья и на попытки осужденных покалечить, если не убить, меня. С этим заявлением я зашел к отряднику. Тот прочел его и спросил:

— Кто конкретно вам угрожает?

— Я уже говорил, что не могу назвать фамилии моих недругов по ряду причин...

— Так как же нам разбираться, кто на вас посягает?

— Переведите в другой отряд и разбираться не придется.

— Вопросы перевода — не моя функция, покушениями на жизнь должна заниматься оперативная часть.

— Если со мной что-нибудь случится, моя жена добьется восстановления истины, и для вас могут быть плохие последствия...

Отрядник минуту помолчал, потом сказал:

— Я отдам ваше заявление начальнику колонии.

— По моему делу внесен протест, не исключено, что меня оправдают, так зачем вам со мной обострять отношения? Вы же явно не хотите разобраться в причинах и неприязненных отношении ко мне некоторой части осужденных.

— Я скажу завхозу, чтобы он разобрался, был пожестче.

— Завхоз такой же осужденный, как я. А вы перекладываете свои обязанности на его плечи.

— Никто на вас не покушается. Просто у вас уже началось психическое расстройство, мания преследования...

— Не беспокойтесь, я пока еще в здравом уме и отвечаю за свои слова и поступки...

Понимая, что меня опять заносит и что непочтительный тон в разговоре с отрядником повлечет за собой нежелательные последствия, попытался перевести диалог в более дипломатичное русло:

— Поймите, я не на столько слеп и глух, как-никак семь лет проработал в органах. Не разучился наблюдать, сопоставлять и анализировать. Уверен: кто вам напишет, того вы и послушаете...

— Никого я не слушаю...

— Тогда не относитесь ко мне предвзято. Сам я никуда не лезу, ни с кем не ссорюсь. Лишь бы меня никто не задевал. Но не люблю, когда из меня стараются делать дурака, хотят превратить в безропотное услужливое животное. В этих случаях я еще способен постоять за себя.

— Согласен, это вижу... В последнее время к вам у меня никаких претензий нет. С формовки я вас перевел на участок полегче. С работой справляетесь, нареканий нет.

— Хотелось бы найти с вами общий язык. Теперь мы находимся по разные стороны барьера. Но жизнь делает столько неожиданных поворотов, что неизвестно, где мы окажемся завтра. Может, случится быть в Минске — милости прошу к нашему шалашу...

— В Беларуси не был и не собираюсь бывать, у меня там нет ни знакомых, ни родственников.— Пытаясь с наименьшими потерями выйти из затруднительного положения, я сказал:

— Все-таки я работал прокурором. Мог бы вам кое в чем помочь...

— Подумаю, времени достаточно. А по поводу заявления вас вызовет кто-нибудь из руководства.

Через несколько дней меня вызвал директор предприятия капитан Захарин. За обширным столом, заставленным телефонами, сидел симпатичный офицер лет тридцати с небольшим. Я представился.

— У меня ваше заявление о переводе. Вы где работали до привлечения?

— В прокуратуре.

— Тем лучше, тогда законы-то вы должны знать. Перевод согласно требованиям кодекса НТК обязателен для администрации в следующих случаях...— Он встал, взял толстую папку и открыл соответствующую страницу.— У вас есть предписание врачей?

— Нет.

— Оперативная часть не возражает против использования вас в литейном цехе. Поэтому я не могу удовлетворить вашу просьбу.

— Но администрация вправе сама решать, куда распределять осужденных! Как-никак, самый тяжелый труд — в литейном цехе. Самый низкий уровень образования работников — в литейном цехе, наибольшее количество бытовиков — тоже там. А я привлечен за преступление против правосудия и, естественно, ко мне в отряде и цехе многие относятся недоброжелательно, мягко говоря. Есть опасения, что для меня это может иметь тяжкие последствия.

— Обращайтесь в оперативную часть. Если они выдадут предписание, что вам нельзя из режимных соображений находиться в десятом отряде, я тотчас же переведу вас в другой.

— Я взываю к вашему милосердию и прошу сочувствия. Ни по состоянию здоровья, ни в условиях сложившегося психологического климата я не могу работать в литейном цехе. Есть только один спасительный выход — уйти из цеха и отряда.

— Не могу. У меня не хватает людей.

— Но вы же интеллигентный человек, понимаете, как выглядит бывший прокурор следственного отдела, который на виду у разбойников, убийц, грабителей таскает непосильно тяжелую тачку. Они же смеются мне в лицо. А вы как бы с ними заодно. Мастер тоже неоднократно оскорблял меня...

— Человек вы грамотный, я надеюсь. Но мне, в первую очередь, надо быть должностным лицом, а потом уж человеком. Я элементарный бюрократ. Да, да, не удивляйтесь! Бюрократ — в этой созданной государством машине. И мыслю, и решаю я все вопросы так, как полагается бюрократу: только блюдя букву закона с учетом производственных интересов. Свою человечность я оставляю дома. В нашей системе иначе нельзя. Помоги я вам, другие подумают, что у вас какие-то связи. Поэтому я удовлетворять такие просьбы не могу. Одному сделаешь хорошо, другие захотят того же...

— Насколько я понимаю, администрация должна и обязана дифференцированно подходить к каждому осужденному. Ведь здесь за одним забором собраны самые разные люди: и по моральным качествам, и по социальному положению, биографиям, а их всех стригут под одну гребенку. Человеческое достоинство сведено к нулю...

— Вы идеалист. Для того, чтобы осуществлять на практике индивидуальный подход, нужно иметь, как минимум, информационный центр. А у меня и других работников администрации нет даже свободного времени, чтобы ознакомиться с вашими личными делами. Управление требует прежде всего выполнения плана. Любой ценой — план, план и еще раз — план! Каждый день на меня наваливаются десятки проблем, касающихся снабжения, транспорта, расстановки кадров. А еще и воспитательная работа. Пообедать не всегда удается. А вы тут с дифференциацией! Теперь стало модным — выдвигать идеи. Но только кто их будет реализовывать?

— Значит, вы бюрократ — тормоз перестройки?

— Так точно. Я вам об этом сразу сказал. К сожалению, больше у меня времени нет... Желаю вам хорошо трудиться.

Что ты тут скажешь? Я в который раз убедился в бездушии бюрократической машины и отдельных ее рычагов. Унижение осужденного — один из главных методов «воспитания» в здешних «университетах». Особенно ненавидят тех, кто ведет себя независимо, не заискивает перед администрацией, завхозами, нарядчиками. А поощряет начальство доносчиков, кляузников, стукачей, вплоть до досрочного их освобождения. Вообгце-то, если осужденный держит себя тихо, то администрация его и не знает. Но когда этот незаметный тихоня проявит качества подхалима, то уж непременно попадет в передовики. А не пришелся ты завхозу или бригадиру чем-то по душе, то и для отряда ты плохой. Короче, кто пишет жалобы, тому на комиссию по условно-досрочному освобождению не попасть. Все это я уже хорошо понял и решил воздержаться от протестов.

— Ну что, прокурор, у тебя сейчас есть время? — вывел меня из задумчивости распред Заварницын.

— Время — понятие относительное...

— Ты же обещал мне написать жалобу.

— Помню. А ты обещал найти работу получше.

— Сделал все, что смог. Поставил даже кое-кому...

— Скажи, что после формовки и тачки считается хорошей рабоотой?

— По разнарядке ты должен работать в земледельном цехе.- Я тебя уже пятым туда сунул, лишь бы пристроить потеплее, а ты еще недоволен.

— Крутишь ты мне мозги. Если бы отрядник не убрал с формовки, пахал бы я там по настоящее время. Мне в глаза говоришь одно, за спиной — другое. Мне уже кое-что напели.

— Никому не верь. Сам места себе не нахожу, до того взвинчивают нервы за смену. Столько забот, а тут еще каждый со своими претензиями. С удовольствием ушел бы из распредов... Так в чем дело? Напишешь заяву?

— Хорошо. Но ты учти мое старание и доброе к тебе отношение. Где мы разместимся? В ленкомнате телевизор работает...

— Пойдем ко мне. Покажу приговор.

Заварницын спал на нижней койке в центре казармы.

Рядом занимал койку его кент, крепкий детина, с выпуклыми глазами и опухшим лицом.

— А, землячок! Садись, садись, родной. Расскажи нам, что нового в законодательстве? Когда будет амнистия? — насмешливо встретил он нас.

— Какой ты мне земляк? Ты русский, если не еврей, а я беларус.

— Ты меня не оскорбляй, я не жид. За жида сам сижу. Кокнул одного гада в ресторане. Из Бобруйска он был. Поэтому и зову тебя земляком.

— А где ты работал?

— В милиции. В медвытрезвителе. Сшибал иной раз у пьяных деньги из карманов.

— Да?

— А как ты думал? Бывало и так. Подберем, обчистим, да еще и по костям вломим. Иди, гуляй! А если брыкается, то так ввалим, что забывает, где живет... Времена веселые были.

— Так ты за убийство сидишь?

— Угадал. По мелочи не сидел бы. Да я и не сел бы, но не успел смыться... Харя жидовская перевернула всю мою судьбу...

— Не мешай. Пусть он мне напишет жалобу,— остановил Заварницын.

— Да я разве против? Смотри, чтобы он только не накорябал, как тогда, помнишь... Тут одному судья писал. Дело вернули на доследование. А потом снова в суд и добавили еще пять лет. Дописался! Ха-ха-ха!

— Не слушай его, пиши! Постарайся.

Я прочитал приговор и удивился: оказывается, распред цеха никакого отношения к милиции не имел. Был осужден за тяжкое преступление, в том числе за разбой и грабеж...

— Слушай, а как ты оказался на зоне?

— Как и все — приехал.

— Получается, ты убил таксиста?

— Нет, не убивал я его. Дело было так. Выпили мы крепенько. Остановили такси, решили смотаться в одно местечко долг забрать. Таксист уперся. Мы пообещали ему чирик, согласился. Полдороги проехали, он и говорит: «Давайте деньги, а то обманете». Сунули трояк, а он говорит: «Мало!» Тогда я ему в торец врезал. Приставив нож, приказал ехать. Повез. Прикатили к должнику. Взяли таксиста с собой в дом. Начали бухать. Пропили все. Потом таксиста обчистили — всю выручку забрали на чернила. Потом опять бухали, бухали. А таксист и говорит: «Больше пить не могу. Плохо». Я взял у хозяина таблетки и сыпанул ему в вино. Он и отдал концы. Следствие и вменило мне убийство.

— Все ясно, раз таксист умер, тебе и дали такой большой срок. Таксисты — народ дружный, видимо, в суде битком набито было народу? Требовали вышака, наверное?

— Требовали. Вот суд и отмерил мне на всю катушку.

— Ну, не на всю, однако много.

— Зацепки по приговору есть?

— Поговорим, найдем.

Я долго разговаривал с Заварницыным, а потом в его присутствии написал следующую жалобу.

«В Свердловский областной суд.

Гр-на Заварницына Г. А.

Жалоба.

Приговором Чкаловского районного народного суда г. Свердловска от 17 сентября 1985 года я признан виновным по ст. 91 ч. 2 пп. «а», «б», ст. 106, ст. 146 ч. 2, ст. 206 ч. 2, ст. 208 ч. 2, ст. 212 ч. 1 УК РСФСР.

Этот приговор я считаю тенденциозным, так как он вынесен без учета моих показаний как подсудимого. В частности, я признан виновным в ограблении Даумбекова, в котором участия не принимал. Суд признал меня виновным на основании показаний подсудимого Степина. Но по уголовному законодательству показания одного подсудимого, не подкрепленные другими доказательствами, нельзя класть в основу обвинения другого подсудимого. К тому же в ходе рассмотрения моего дела Степин не был допрошен в суде. Возникает вопрос: как можно обосновать вину, ссылаясь на показания лица, не допрошенного в суде? В разъяснениях Пленума Верховного суда говорится, что в приговоре учитываются показания лишь тех лиц, которые допрошены в судебном заседании. И только в исключительных случаях, при невозможности вызова очевидцев, их показания могут быть оглашены заочно. По эпизоду грабежа 27 августа 1985 года не допрошен в суде потерпевший Даумбеков и очевидцы происшествия. Заочное огульное осуждение советским уголовным законодательством не предусмотрено. Прошу по данному эпизоду меня оправдать.

В приговоре указано, что я руками, сомкнутыми в замок, бил водителя такси Моргунова. Не оспаривая факт нападения на таксиста с целью завладения выручкой, я категорически заявляю, что в машине Моргунова не бил. Каких-либо доказательств по этому эпизоду суд не представил.

В приговоре также ложно указано, что я с подельником избивали Моргунова в квартире. На самом деле я пообещал вернуть взятые у него деньги на следующий день, на что водитель такси согласился.

Это обстоятельство могут подтвердить присуствовавшие при этом Дроздов и Поплаухин. Однако суд проигнорировал их и мои показания и, чтобы усилить опасность моей преступной деятельности, пошел по пути искусственного создания дополнительных эпизодов. С этой целью суд в основу приговора положил неизвестно, как добытые в ходе следствия показания подсудимого Дроздова. На судебном же заседании Дроздов категорически отрицал избиение мной таксиста.

В приговоре ложно указано, что я заставил Моргунова выпить шесть таблеток пенталгина, отчего он умер. В действительности я не заставлял Моргунова пить вино с таблетками. Об этом заявили в суде все участники пьянки: Дроздов, Большаков, Разживина. Таблетки дал хозяин дома по просьбе Моргунова, который жаловался на головную боль. Таблетки в стакан с вином я бросил с его согласия, и он добровольно, без принуждения, выпил их. Непонятно, почему суду проигнорировал показания участников происшествия и искусственно, ничем не обосновывая, вменил мне обвинение по ст. 106 УК РСФСР. К тому же мы сами пили эти таблетки от головной боли. Прошу по ст. 106 УК РСФСР меня оправдать.

Считаю, что в моих действиях отсутствует состав преступления, предусмотренный ст. 106 УК РСФСР (злостное хулиганство). В приговоре ложно, без доказательств, указано, что я, спаивая Моргунова, избивал его. Как показали в суде очевидцы, Моргунов участвовал в пьянке добровольно. Не только подельники, но и сам хозяин дома, Большаков, в суде заявил, что он по характеру происходящей пьянки считал Моргунова нашим другом.

Я не признаю себя виновным в совершении преступления по ст. 146 ч. 2 УК РСФСР. Личные вещи потерпевшего Моргунова мы не забирали и сговора, направленного на их завладение, у меня с подельником не было. В приговоре не приводится ни одного доказательства по этому эпизоду. Ни один из допрошенных в суде лиц не показал на меня как участника грабежа. Дроздов и Поплаухин, завладев личным имуществом Моргунова, мне об этом не сказали. Я узнал только через день, когда они занялись реализацией вещей Моргунова. Ни Дроздов, ни Поплаухин в суде не заявили о моем участии в завладении личными вещами Моргунова, а показали, что овладели этими вещами без меня. Таким образом, ст. 146 ч. 2 вменена мне незаконно, бездоказательно, и я прошу по этой статье меня оправдать.

Незаконно я признан виновным и по ст. 208 ч. 2 УК РСФСР. Согласно показаниям Поплаухина и Дроздова, они мне не сообщали о том, что похитили запчасти к автомашине и магнитофон. Каких-либо доказательств моего участия в этом хищении суд не привел. Отсюда следует, что я необоснованно осужден по ст. 208 ч. 2, и прошу меня оправдать.

Я признаю себя полностью виновным по ст. 91 ч. 2 УК РСФСР пп. «а», «б». Но с учетом моей невиновности по ряду вышеназванных статей, а также совершения мной тяжкого преступления впервые и признания вины в ходе следствия, прошу снизить мне наказание. У меня на иждивении находится малолетняя дочь 1972 года рождения. Постараюсь добросовестным трудом искупить свою вину.

Мне всего 25 лет. Преступление совершил по молодости, по глупости. Я глубоко осознал свою вину, искренне раскаиваюсь в содеянном и обещаю в дальнейшем не совершать подобных проступков».

Я пообещал распреду оказать содействие после освобождения. Мол, смогу заняться его делом, используя связи... He успел я прийти в себя после длительного разговора с Заварницыным, как подошел мой новый бригадир и сказал:

— Ты сегодня дежурный. Убираешь территорию.

— Почему опять я? Я же недавно убирал.

— Бригады перетасовали и сейчас по-новому распределили территорию.

— Боже мой, и здесь не дают покоя. На работе на куски разрывают: давай туда, давай сюда. А устанешь, придешь в казарму, и тут отдохнуть не дают...

— Не греши, я к тебе отношусь хорошо. Мы с тобой должны вместе держаться, а то тут подметки на ходу срезают...

— Про это я с первого дня говорил. А что у тебя случилось?

— Во-первых, обчистили мой сидор — увели личные вещи, во-вторых, Собратенко, Гнильченко козни строят, яму копают. Уже спрашивали меня: «Почему с прокурором дружбу водишь, над собой ему койку отвел?».

— Пошли ты их подальше. Каждая сволочь будет не в свои дела лезть. Ты бригадир и держи марку, а если начнешь слушать всех подонков, сам таким станешь.

— Да не слушаю я их. Ты мне больше по душе. О чем с ними говорить? О бабах, да как зачифирить?.. Но ты сходи и убери возле клуба. Подбери бумажки — и все. Пойдем, покажу...

Как оказалось, тут и показывать было нечего: уборка всей приклубной территории была закреплена за десятым отрядом. Хотя рядом, позади административного корпуса, находилась казарма первого отряда. Но отряд этот был на особом положении, на особом счету: в нем собралась вся хозяйственная обслуга колонии, ее элита, и, конечно, дополнительной работой она не занималась. Я неспешно ходил по двору, собирая в ведро остатки оберточной бумаги, окурки и другой мусор, когда ко мне подошли двое осужденных. Они смотрели на меня, как мне показалось, подозрительно-внимательно. Тогда и я стал к ним приглядываться и понял, что эти ребята, судя по новеньким робам, недавно прибыли к нам этапом и находятся на карантине. На груди каждого выделялась бирка с фамилией, но без указания номера отряда.

— Твоя фамилия Сороко?

— Да. А что?

— Нас только на этой неделе привезли сюда,— заговорил щуплый юноша.— Я сидел в Воронежской тюрьме, в той же камере, что и вы.

— Интересно, интересно! — пытался я вспомнить всех, кто кантовался тогда вместе со мной.

— Ребята хорошо о тебе отзывались и просили передать привет. Юра, директор кинотеатра, ушел домой. Его освободили через пару недель после твоего отъезда. Взяли подписку о невыезде.

— Я же ему об этом говорил. Мы доказали, что все оборудование, которое считалось расхищенным, никуда не пропало.

— Ушел такой счастливый! Говорил, что разыщет тебя и отблагодарит.

— Все так говорят, когда получают порцию счастья, а потом живут и забывают тех, кто им помог в беде. А как остальные?

— Тот, который из ОБХСС, тоже легко отделался. Ему дали несколько лет «химии». Того дядьку, что сахар воровал, еще не судили. Но он надеется, что выпустят, надеется на благополучный исход. Он тоже о тебе хорошо отзывался.

— А Дед?

— Деду дали, по-моему, восемь лет.

— Ия ему говорил, что за взятки, да еще бывшему капитану милиции, отмерят на полную катушку...

— Мы пообещали разыскать тебя и передать, что они благодарят тебя.

— Спасибо. Ты мне настроение поднял. Мне действительно было приятно слышать, что помощь оказалась результативной.

Но надо было, в первую очередь, помогать себе.

...— Сколько я буду просить, чтобы или отправили на больничку, или дали ограничение? — наступал я на врача. А та — молодая, пышущая здоровьем — сидела на стуле и совершенно не реагировала на мое бешенство. Выдержав паузу и дав мне выговориться, заявила:

— Нужно еще раз сдать анализ мочи.

— Но я уже дважды сдавал. Назначенное лечение неэффективно — боли в области поясницы не прекращаются. Вы же знаете, что пиелонефрит не излечивается?

— Вы свободны...

В отчаянии я решил разыскать знакомого санитара. Подойдя к окну зубного кабинета, заглянул внутрь. Санитар протирал инструменты.

— Что сказала врач?

— Плохи дела. Говорит, что еще раз надо сдать мочу. Нельзя ли ее уломать, чтобы она просто выписала ограничение, первые же анализы в мою пользу?..

— Попробую.

«Конечно, были бы у меня деньги, сунул бы этому шнырю, тот передал бы их врачихе. Все сразу и решилось бы. Но, как говорится, на нет и суда нет... Те, кто имеет тысячи рублей на руках, закормили обслугу, администрацию. И цены на услуги растут с каждым днем...» Удрученный вид появившегося санитара не обрадовал меня. Я уже догадывался, что он скажет. Он же только подтвердил мои догадки:

— Ничего не получается. Не хочет и слушать. Боится заведующего отделением. За каждую ксиву их, мол, ругают. Сдавай еще раз, а там посмотрим. Попытаюсь уговорить, чтоб направили в больничку...

— Эй, прокурор, пошли в отряд! — услышал я знакомый голос. На крыльце санчасти стоял бывший милиционер из нашего отряда.— После тебя на приеме был я. Докторка говорила другому врачу, что у тебя очень плохие анализы. И ограничение тебе положено. Но это не в ее власти. Надеются, что помаринуют они тебя, пома- ринуют, и ты сам, докумекав, что бесполезно к ним обращаться, отстанешь.

— А мне сказала: «Еще не принесли заключение».

— Пудрит мозги. Я собственными ушами слышал их разговор.

— Безусловно, врет и издевается. Иначе зачем в третий раз предлагать сдавать мочу?

— Вот и меня загоняли. Понимаешь, мучает паховая грыжа: боли адские, а освобождения не дают и не лечат. Ты бы помог написать жалобу? Ненавижу их. Фельдшеры тоже коновалы. Я их заставлю себя лечить, глотку перегрызу. И освобождение дадут, и на больничку положат...

— Боюсь писать: станет известно, все шишки на меня посыплются. Сам знаешь, как связываться с администрацией. Один выговор у меня уже есть.

— Плюнь ты на этот выговор! Обещаю, что никто знать не будет, что ты мне писал.

— Если знают двое, это уже не тайна. Пиши сам.

— У меня грамотенки маловато. Я ж рядовой милиционер, а ты грамотный, толкуют, специалист хороший.

Опять я клюнул на лесть и согласился:

— Ладно. Придем в казарму, сделаем.

— Вот и хорошо. Надо будет написать не только обо мне, о прапорщике тоже.

— О ком?..

— С машинной формовки, бывший прапор. Он уронил на ногу ополок и получил перелом стопы. Так ему дали на день освобождение и сказали, что ничего страшного — обычный ушиб. Назавтра он не мог ходить, а его заставили работать. Только на третьи сутки он упросил сделать рентгеновский снимок. Оказалось — перелом. Теперь ногу загипсовали. Да ты его знаешь, он в одной бригаде был. Витька.

— Да? Он, когда я пришел в отряд, постоянно приставал ко мне. Прокурор, дескать, людей мучал, пытал, невинных приговаривал. Надо ему гайки подкрутить... Один раз я ему «подкрутил», после этого он и притих.

— Да ты сам виноват. На тебя тогда многие окрысились. Чего выступал: «Раньше ты на коленях бы передо мною ползал?»

— Он же в бутылку полез... Мол, доведется встретиться на гражданке, прибьет меня, как гадюку. Ну, я ему и выпалил: «На свободе ты бы передо мной на коленях ползал!»

— Многих заело. Слова выбирать надо, особенно здесь.

— Ерунда! За всю жизнь только один потерпевший бросился передо мной на колени. Да его и человеком называть не стоит. Но и ему сказал встать, не опускаться до животного состояния. Правда, как был мразыо, так и остался. За него-то я и сижу...

В этой коллективной жалобе я написал, что и мне, несмотря на неоднократные обращения, не оказывается никакой медицинской помощи. Бумагу бросили в почтовый ящик, прикрепленный к забору казармы.

Не прошло и двух суток, как меня вызвали в санчасть. Врач, криво улыбаясь, известила:

— Отправляем вас в больничку. Там установят точный диагноз, подлечат и, в случае необходимости, дадут ограничение.

Как на крыльях вылетел я из санчасти и помчался поделиться радостью с земляком-оршанцем. Я застал его лежащим на кровати в верхней одежде, что меня

— Он на такие мелочи не обращает внимания. Публика-то у нас посолидней вашей, потому и отношения более свободные... А ты что цветешь, будто роза?

— Хорошие вести!

— Какие? — Анатолий вскочил с койки.— Протест уже рассмотрели?

— Нет, в больницу направляют.

— А-а! — равнодушно протянул Анатолий и опять растянулся на койке. Пружины под ним заскрипели, как несмазанные тележные колеса. Подумав, проговорил: — Неплохо. Значит, все идет по плану. Как получишь ограничение, сразу возьму контролером в любой цех.

— Мне предложили ехать третьего, но я отказался. Поеду тринадцатого, после свидания.

— Правильно сделал. Побудешь с женой, узнаешь все новости по делу, о дочке, родителях... В конце концов, хоть три дня подышишь свободно и спокойно. Она приедет с дочерью или одна?

— Должна приехать одна. Зачем малышку расстраивать... Скажи, перед свиданием обыскивают?

— Раздевают до трусов, а то и догола, и полностью осматривают.

— И жену тоже?

— Она свободный человек. Какое они имеют право обыскивать без санкции?

— То-то я удивился, когда прочитал в газете (писала одна женщина), что перед свиданием с мужем проверили содержимое ее сумок, а затем заставили раздеться и обыскали с ног до головы... Просмотрели нижнее белье, сапоги. Явное унижение человеческого достоинства...

— Да, наши родственники, друзья понятия не имеют, что делается здесь, за высоким забором.

— И мы порой не решаемся рассказывать о нравах и порядках в зоне.

— Еще бы. Расскажешь, а родичи начнут жаловаться, добиваться справедливости, желая помочь. А получается наоборот. А в зоне такого зэка — сразу под пресс, и не видать ему свободы до конца срока, сидеть и не рыпаться. Между прочим, ты получил письмо, когда точно приедет жена?

— Нет еще.

— Практический вопрос. Написал ей, чтоб нижнее белье привезла?

— Как я его пронес бы?

— Одел бы на себя перед свиданием старое, а потом переоделся в новое. Такое разрешается.

— Не знал...

— Ладно. Давай перекусим. Потом, перед свиданием, я проведу с тобой подробный инструктаж.

За едой говорили каждый о своем доме, о родных и близких. Возвратясь в казарму, первым делом поинтересовался у бригадира, были ли письма? Олейник полез под подушку и потребовал:

— Танцуй: целых два,— махал он конвертами перед моим носом.

— Давай скорее, не тяни нервы.

— Ладно. Танцевать ты не умеешь, придется отдать,— поправляя очки, сказал Олейник и вручил мне письма. Я сразу вскрыл письмо жены, но только прочитал первые строчки, меня сразу бросило в холодный пот...

Окончив читать, до предела возбужденный, выскочил во двор. Долго метался в одиночестве, пытаясь овладеть собой. На душе скребли не только кошки, но, кажется, все когтистые твари, что есть на свете. «Как она не понимает, что здесь очередь на свидание расписана по дням на два месяца вперед. Комнат катастрофически не хватает. Я же писал ей обо всем этом... А что теперь? Пару часов пялиться через стекло и пытаться разговаривать в присутствии прапора. В такую даль мотаться ради такой «встречи»? Денег дома нет. А только дорога обойдется в сто двадцать рублей. Так я ждал этой встречи, и вот тебе — на! Так подвести! Сколько переживешь мучений, страданий, пока дождешься дня встречи. И вот — «подарок». Ну, дорогая женушка, всего, чего угодно ожидал я от тебя, только не этого. А аргумент — нет билетов. Чушь какая-то! Знакомые работают в аэропорту, у родни брат в ЦК, да и в милиции аэропорта друзей хватает — и нет билетов? Может, нашла мне замену? Женщины — народ непостоянный. Муж за порог — из сердца вон. А я уж два года, как «в командировке». Неужели измена, неужели она так коварна? А как же быть с дочкой? Ей нужен отец. Ей нужен я. Она не простит матери, что та бросила меня. Она меня ждет. А ждет ли? Жена может так настроить ребенка, что отец станет ей противен. Нет, моя жена — умница, она так не сделает... Тогда почему она не спешит на свидание? Прилетела бы сюда, как на крыльях, если бы любила. Почему писала раньше одно, а теперь — другое... До свидания осталась всего неделя. Еще можно уведомить, что время свидания перенести нельзя, иначе оно вообще может не состояться. Но как успеть? Письмо, не исключено, проваляется здесь несколько дней... А если зайти к отряднику и попросить его позвонить жене?.. Как не хочется к нему идти унижаться. Но другого выхода нет». Во дворе увидел знакомого одессита и решил посоветоваться с ним. Ему, как и многим, успел написать жалобу на приговор. Он угостил салом и поклялся, что всегда готов помочь мне. Его, бывшего работника милиции, посадили за убийство пьяного во время сопровождения в вытрезвитель. Но доказательства вины были, на мой взгляд, неосновательны и неубедительны. Пьяного били в отделе, а потом приказали моему знакомому отвезти в медвытрезвитель. По дороге пьяный умер. В обвинении указано, что милиционер избивал его в машине. Якобы. Доказательство только одно — факт смерти. Никто детально не исследовал все обстоятельства, послужившие причиной смерти. Значит, есть шансы на оправдание. Правда, пока дело пересмотрят, пройдет много времени...

— Володя, ты мне нужен.

— Что случилось? На тебе лица нет...

— Очередная порция неприятностей. Сколько я их уже заглотил, а все не привыкну...

— Не говори, друг. Я тоже ими перенасытился за три года. На всю жизнь хватит...

— У меня через неделю свидание, а жена написала, что приедет на пять дней позже...

— О женщины! Мыслят категориями свободы. Взяла и в любое время приехала, будто тебя также в любое время отпустят и номер выдадут...

— Хорошо, если бы только этот аргумент... А если у нее вообще нет желания ехать?

— Выбрось подозрения из головы! Если бы не хотела, так вообще не приехала бы. Но она же приедет! Разные обстоятельства бывают...

— Есть идея: подойти к отряднику и попросить, чтобы он позвонил жене и объяснил, что в другое время свидание не состоится. Он сможет это сделать?

— Деньги на счету есть?

— Перевод не пришел... А из заработка все высчитывают.

— Скорее всего, не согласится. Но ты напиши официальное заявление на имя начальника НТК: «Прошу уведомить мою жену о времени свидания, разъяснив ей, что в другое время свидание не состоится».

— Написать нетрудно, но какая от этого польза?

— Не горюй. Если это не поможет, отправим телеграмму.

— Как?

— Через свободу. У меня есть кое-какие каналы. Я же одессит. Телеграмма обойдется тебе в пять рэ.

— И таких копеек нет...

— Найду. Но сначала зайди все-таки к отряднику. Потом мне расскажешь.

Настроение немного улучшилось. Появилась слабая надежда, что еще не все потеряно. Старший лейтенант равнодушно выслушав, спросил:

— Откуда вам известно, что она приедет не в назначенное время?

— Сегодня получил письмо,— ответил я и подумал: «Сам же вскрываешь все письма и читаешь. А прикидываешься...»

— Надеюсь, вы знаете, что я не имею права звонить?

— Очень прошу, гражданин начальник. Если не положено через спецчасть, позвоните лично, за мой счет.

— Вы что, толкаете меня на преступление? Всякая связь с семьями заключенных запрещена мне Уставом. Я никогда на такой шаг не пойду.

— Значит, нет выхода?

— Пожалуй.

— Опять вы нас за людей не считаете.

— Глупости. Следите за своими словами.

— Уже два года я жду свидания с женой, а ддя вас это глупости? И то, что у меня больная мать, при смерти тесть, дочь растет без отца — это все глупости?

— Не моя вина, что вас осудили.

— Но я обращаюсь за помощью в тяжелую для меня минуту. Прошу участия, а вы отворачиваетесь!

— Не могу же я ради вас нарушать служебное предписание? Вы же на работе тоже старались не нарушать закон?

— Да не закон я прошу вас нарушить, а взываю к вашей совести...

— У меня нет времени полемизировать с вами!

— Значит, отказываетесь?

— Да. У меня очень много дел.

Оставалось надеяться только на одессита. Он ждал меня во дворе:

— Ну, как?

— Отказал, конечно. Что ему наши беды?

— Так я и предполагал. Давай мне домашний адрес и текст телеграммы. Завтра, в крайнем случае, послезавтра ее отправят.

— Какая гарантия?

— Железно. Люди надежные.

— Спасибо!

Адрес и текст («Приезжай срочно, иначе свидание не состоится») тут же передал одесситу и еще раз попросил:

— Только, ради Бога, не подведи, сделай все возможное.

— Заметано!

Но после отказа отрядника все равно не было уверенности. Я не находил себе места, мысленно возвращаясь к письму, к дому. На следующий день, отпросившись сходить в санчасть, навестил земляка Коржуева.

— Заходи, садись, сейчас позовем Лукьяненко. Посидим, поговорим, чайку попьем.

— Да не до чаепития мне: места себе не нахожу!

— Что случилось?

— Пришло письмо от жены. Не достала билет, сможет приехать только через неделю.

— Что она, не соображает? Здесь не мы, а администрация командует парадом...

— Ума не приложу: такая всегда была аккуратная, исполнительная и вдруг...

— Может, она не знает здешних порядков?

— Откуда ей знать? Мы работали в органах и то не знали всех тонкостей жизни зэков, пока сами не побывали в их шкуре. Здесь человека запросто можно растоптать...

— Ну, не скажи. Нас пока никто не растоптал.

— Нам повезло. А сунули бы в тюрьме в хату к педерастам, вмиг бы изнасиловали. И каждый встречный плевался бы и отворачивался от тебя...

— Тут ты прав.

— И все — ты уже не человек, а животное в глазах остальных.

— Не мы создавали тюремные законы, не нам их менять...

— Начальство устраивает наше равнодушие, безразличие и даже ненависть друг к другу.

— Все так. Мы здесь — отщепенцы, отбросы общества... Заварить чай?

— Как хочешь.

— Временем располагаешь?

— Считаюсь в санчасти, на приеме у врача.

— Тогда можешь в отряд не спешить. Заодно покумекаем, как тебе выйти из положения со свиданкой.

С едой мы разделались за полчаса. Хлеб, консервы, помидоры — просто, быстро, сытно.

— Выбачай, калi ласка. Больше ничего нет,— извинялся Коржуев, вытирая пальцы газетой.

— Спасибо. Я и этим не могу тебе ответить, денег нет. А теперь, друзья, подскажите, что мне делать с женой?

— Как что делать? Разводись, как и я,— посоветовал земляк.— И никаких забот не будешь иметь.

— Нашел выход! Ненормальный ты, однако.

— Здесь, если не шутить, совсем раскиснешь. Хоть чем-то тешить себя надо. Не горюй. Найдем выход,— переходя на серьезный лад, задумчиво произнес Коржуев и спросил соседа по койке:

— Ты не знаешь, кто сегодня-завтра идет на свидание?

— Точно не знаю, но, по-моему, Константин.

— Это кто такой?

— Да в нашем же цехе вкалывает...

— A-а! Пинченко. Точно, зовут Костей. Сходи-ка к завхозу, уточни. У него список есть.

— Где его найдешь сейчас?

— Только что тут бегал. Ты что, не видел? Он заходил к нам в кубрик.

— У меня на спине глаз нет.

— Ладно, пойду сам, точнее все узнаю.— Коржуев исчез и скоро вернулся, объявив, что сегодня на свиданку идет Пинченко.— Мужик он хороший. Если что пообещает, сделает. Давай твою телеграмму.

Я передал ему заранее написанный текст.

— Толя, ты попроси, чтобы он обязательно отправил телеграмму моей жене...

— Понимаю,— перебил меня Коржуев,— два года не обнимать жену — не каждый выдержит.

— Дело не только в этом. Поговорить надо, посоветоваться, подсказать, какие ходы лучше предпринять. А через стекло, в присутствии охранника, разве все скажешь, все узнаешь?

— Не волнуйся. Все будет в порядке, шеф.

— Дай Бог!

— Только ты поинтересуйся при свиданке, сможет ли она помочь нам вырваться отсюда.

— Непременно. Я ей скажу, с кем нужно переговорить. Лишь бы приехала вовремя... А сейчас мне пора отправляться в отряд. Буду надеяться на телеграмму.

— Гарантирую — все будет, как в аптеке.

Распрощавшись с Коржуевым, бегом помчался в свою казарму. В открытую дверь ленкомнаты увидел знакомого одессита.

— Привет! — окликнул его я.— Есть разговор.

— Заходи, здесь никого нет.

— Да я в ботах.

— Не страшно. Садись. Я вот решил написать одной знакомой письмо. Подруга наша общая с женой. Она мне пишет.

— А у меня пока...

— Да, озадачила тебя жена.

— Правда, кое-какие шаги я предпринял. Друзья обещают дать телеграмму.

— Люди надежные?

— Вроде — да.

— Может, и мне подключиться? У меня же текст есть...

— Наверное, не надо.

— Смотри сам. Для надежности обычно действуют по двум каналам: хоть один да сработает...

— Подождем до завтра.

«Срочная Минск Волоха 9 корпус 2 квартира 36. Сороко Людмиле- Прилетай 5 или 6 сентября позднее встреча невозможна. Валерий»

Этот крик измученной души, эта мольба о долгожданном свидании, минуя все препоны, все-таки вырвались из Нижнего Тагила и долетели до Минска. Но в день отправки телеграммы, второго сентября, я этого, конечно же, не знал. Дни и ночи слились в сплошной кошмар. На работе все валилось из рук, и даже отнюдь не сентиментальные бытовики, готовые превратить в фарс любую душевную драму, оставили меня на время в покое. К баланде я не притрагивался, лишь безучастно прожевывал за обедом пайку хлеба да хлебал по вечерам подобие чая, после которого во рту оставался странный привкус, напоминавший чем-то вкус настоя из березовых веников.

— Смотри, прокурор, опозоришься на свиданке,— не удержался как-то от подколки, заметив мою непреднамеренную голодовку, сосед по столу.— Скоро от ветра повалишься, а в постели сила нужна.

— Отстань от человека,— неожиданно вступился бригадир Еремин.— Это ты круглые сутки хавать можешь, никакая холера тебя не берет...

— Скажите, какие нежности телячьи,— огрызнулся сосед, но язык прикусил.

...— Сороко! Собирайся! Жена приехала! — дневальный выпалил эту новость утром, во внеурочное время.

— Брось трепаться! — автоматически ответил я, зная, что свидания обычно разрешают во второй половине дня. Но сердце радостно екнуло, и я подхватился с койки, готовый, в случае розыгрыша, сказать пару «ласковых» слов шутнику.

— Не верь, прокурор, в истории колонии еще не было, чтобы свиданка так рано начиналась,— удержал меня кто-то из старожилов.— Побереги эмоции для жены.

— Век воли не видать,— чуть ли не перекрестился дневальный.— Из спецчасти передали, чтобы топал быстрее.

Сомнения исчезнули. Путаясь в рукавах, натягивал робу, дрожащими пальцами застегивал пуговицы. И, чего греха таить, победоносно поглядывал на соседей: администрация поломала традиции, сделала для меня исключение... Если это и не моя заслуга, то уж жены — вне всяких сомнений.

— Прокурору и тут пофартило,— услышал я за спиной то ли завистливый, то ли раздраженный голос.— Для него законы не писаны. Недавно на зоне, а уже — свиданка, и лишние часы с бабой побудет.

Переполненный радостью, еще до конца не поверивший в долгожданную удачу, толкая встречных и не обращая внимания на возмущенные окрики, бегом бросился к главным воротам колонии. Там неподалеку стояло самое привлекательное здание зоны — дом свиданий. Пусть это название вызывает определенные ассоциации; пусть здание неказисто на вид — обычный приземистый двухэтажный барак, разделенный на клетушки-комнаты, но все, у кого на воле был хоть один родственник, стремились переступить его порог. А бедолаги, оставшиеся на белом свете в полном одиночестве, отводили от этого дома глаза, чтобы не бередить душу... Да и те, кто побывал на свидании, не всегда поминали барак добрым словом. Сколько драм там иногда разыгрывалось, сколько трагедий, сколько судеб ломалось!

Но в сентябрьский день 1988 года я влетел туда, будто на крыльях. Женщина-прапорщик, критически оглядев мою усохшую фигуру, выделила больничный халат и тапочки. Зэковскую униформу я сдал, оставшись в нижнем белье. Запахнув стираный-перестираный халат, всунув ноги в разношенные шлепанцы, почувствовал себя клиентом богадельни: от одежды, мне показалось, пахло бедностью и убогостью. Еще раз смерив меня оценивающим взглядом, прапорщик сожалеюще хмыкнула и повела на второй этаж.

— На первый спускаться нельзя,— наставляла она по пути.— Буянить, «выяснять отношения» — нельзя, распивать спиртные напитки — нельзя...

— А что можно?..

— Любить можно, если получится...

Выразилась она покрепче, на жаргоне, близком к зэковскому, но я на такие мелочи не обращал внимания...

— Вот здесь кухня, здесь — туалет. А это ваш «люкс»,— и прапорщик открыла дверь в комнату № 5.

У закрашенного окна в напряженном ожидании застыла женская фигура. Боясь поверить в реальность, не решался сделать шаг навстречу и я.

— Иди, иди, это жена,— чуть подтолкнула меня в спину прапорщик.

— Боже мой!.. Валерик!..— услышал я сдавленный крик и ощутил слезы на своих губах. Чьи были солонее, мои или Людмилы, не знаю — рыдали мы оба...

...— Похудел-то как.— Она осторожно прикасалась к заострившимся скулам, к выпирающим ключицам, к обтянутым кожей ребрам.— Болеешь, наверное?..

...— Дома как?.. Мамы наши, Иннулька?..

...— Глаза запали... Дышишь тяжело...

...— Устала ты, измучилась...

...— Ничего, скоро будем вместе... У нас вся жизнь впереди.

...— Спасибо тебе.— И я целовал родные глаза, зарывался лицом в золотистые волосы...

...Удивительный человек моя Людмила! Стоило ей побыть в комнате какой-нибудь час, и все в этой клетушке разительно изменилось. По-своему перестлала постельное белье на двух железных койках, заставила чуть передвинуть стол и стулья («еще ковры прикажи выбивать»,— пошутил я) — и появилось ощущение домашнего уюта. Из вместительной сумки были извлечены дозволенные продукты, и у меня даже закружилась голова от давно забытых запахов.

— Сейчас мы с тобою устроим пир,— Люда взглядом опытного кулинара еще раз оценила привезенные припасы.— Где тут у вас кухня?

Уже через пять минут она позвякивала посудой, разговаривала с женой еще одного счастливчика, получившего свидание (на этаже было несколько комнат), даже взяла у той несколько картофелин (везти из Минска все-таки тяжеловато). А я, оставшись в комнате один, не выдержал и... набросился на еду, не дожидаясь, пока приготовится горячее. Понимал, что этого делать нельзя ни в коем случае — об этом предупреждали и товарищи по несчастью, и медики, но голод оказался выше разума. Стыдно вспоминать, но я проглатывал куски, не прожевывая, торопясь набить живот. И расплата наступила моментально: тошнота подступила к горлу, в желудке начались рези — и я, согнувшись в три погибели, придерживаясь за стену, поплелся в туалет... В открытую дверь кухни увидел испуганные глаза Людмилы... С позеленевшим лицом вернулся к себе и виновато объяснил, в чем дело.

— Горе ты мое, горе... Что они с тобою сделали? — Она снова готова была расплакаться, но я вымучил на своем лице улыбку: — Жадность фраера сгубила... Но это пройдет; сейчас вот бульбочки попробую горяченькой, маслица немножко — и успокоится мой «барабан»...

Людмила сделала вид, что поверила мне, и, будто заговорщик, шепотом спросила:

— Выпить хочешь?

Вопрос был настолько необычным, что я даже поперхнулся.

— Что-что?

— Ловкость рук.— Людмила показала закатанную крышкой стеклянную банку.— Вино типа «компот».

— И ты не побоялась? За это же...

— Знаю, знаю: штраф и немедленное выдворение из колонии. Но — кто не рискует, тот не пьет шампанское! — Жена явно гордилась своей смелостью. В эти минуты она напомнила мне прежнюю Людмилу — душу всех веселых компаний, любительницу дружеских розыгрышей, автора многочисленных сюрпризов.

— Ты не меняешься, женушка! — только и смог я промолвить, с восхищением глядя на нее.

— Надо же нам отметить встречу. И заодно все праздники, которые провели порознь. Так что — открывай!

О вине я и мечтать не мог. А если бы точным — за все три года заточения мне ни разу не захотелось даже пригубить бокал. Конечно, был треп с сокамерниками, были отвлеченные рассуждения о том, как встречусь за семейным столом с близкими, кого из друзей приглашу, кто из друзей пригласит меня. Но это все было туманным, где-то в теории, далекой от жуткой реальности. И вот — глоток терпкого вина. И рядом, как в счастливые дни,— родной человек, знакомое до последней морщинки лицо, распахнутые навстречу глаза, зовущие губы. Прошу простить меня за банальность, но это в самом деле был глоток свободы...

Каюсь, но я сразу же захмелел. И не столько от каких-то градусов, сколько от ощущения все той же свободы, от близости жены, от предчувствия скорого освобождения. Неизвестно откуда зазвучала светлая музыка; я отчетливо слышал то голос серебряной трубы, то бархатное бормотание саксофона, то чистое пение скрипки. По зэковской терминологии, я поймал кайф. Но мне не хочется оскорблять то высокое состояние души этим расхожим словом. На меня снизошло блаженство, сродни тому, что я испытал, когда впервые взял на руки свою дочку. Стены комнаты будто раздвинулись, затем вовсе пропали. И я увидел себя в родной деревне, на берегу озера, в густой некошеной траве. Надо мной опрокинуто бездонное небо, в яркой синеве трепещет жаворонок. На моем плече покоится золотоволосая голова Людмилы, неподалеку колокольчиком звенит Иннулька.

Людмила тонко уловила мое состояние, приумолкла. Ее присутствие выдавали лишь легкое дыхание да еле ощутимый запах любимых духов.

— Дорогой мои человек,— прошептал я на ухо.— Счастливее меня сегодня нет никого на свете.

— Счастливее нас!..

...Назавтра Люда ненадолго отлучилась в город, в Нижний Тагил. Родственникам это было дозволено, а нам, осужденным, запрещено было покидать обозначенный этаж. После бессонной ночи я даже немного вздремнул. И сон мой был впервые за три года спокойным и глубоким... Но лишь скрипнула дверь, пробудился.

— Неужели правда, что ты здесь? Дай мне твою руку.

Жена присела на кровать, провела рукою по щеке.

— Успокойся, никуда я пока не денусь.

Слова «пока» резануло слух, но я подумал, что Люда просто оговорилась. У нас впереди было два бесконечно длинных и таких коротких дня.

— Как тебе показался наш Нижний Тагил?

— Кошмар какой-то, а не город. Дым коромыслом, дышать нечем. Душегубка настоящая.

Она готова была продолжать ряд нелестных оценок, но вдруг запнулась и испуганно посмотрела на меня.

— Ой, прости, Валерик. Я два часа побыла в этом аду, а ты же каждый день всей этой гадостью дышишь. Что ж мне-то возмущаться, жаловаться.

— Ничего, мы уже привычные. Слава Богу, может вырвусь из литейки, полегче станет. А там — и домой скоро. Вот добиться бы условно-досрочного освобождения! Как это сделать — ума не приложу!

— Боюсь сглазить,— Людмила постучала костяшками пальцев по столу,— но мне кажется, что удалось найти подход к Жаркову.

— К хозяину, к начальнику колонии? — не поверил я.

— К нему самому,— подтвердила Люда.— Вчера с самого утра (я приехала накануне ночью) пробилась на прием. Оказалось, что у него есть знакомые в Беларуси.

— Таких знакомых по всему Союзу, знаешь, сколько разбросано?

— Не перебивай, пожалуйста,— спокойно, но твердо остановила меня жена.— Ничего конкретного он мне, конечно, не обещал, но разрешил написать заявление на его имя. О твоем досрочном освобождении. Это уже кое- что. К тому же, насколько я понимаю, он тебя знает.

— Его мне не представляли,— мрачно пошутил я.

— Знает,— повторила Людмила.— По бумагам, по документам.

— И по газетам. Гамаюнов из «Литературной газеты» постарался.

— По-моему, Жарков — неплохой мужик,— гнула свою линию жена.— Мне, во всяком случае, так показалось. Выслушал внимательно, сказал, что все теперь зависит от тебя, от твоей работы.

— Да загнусь я на этой работе! Ты не представляешь, что это такое — литейка.

— Давай надеяться на лучшее. Вот ты сказал ночью, что ложишься в больницу. Возможно, получишь ограничение на тяжелый труд. А там и две трети срока скоро, комиссия...

— На нее еще попасть надо!

— Ты постарайся; а я по всем адресам жалобы и заявления писала и писать буду. Видишь, я у тебя, лед тронулся. Хоть маленькая, но победа.

— Мне по закону положено свидание, попробовали бы не дать,— сопротивлялся я, хотя прекрасно понимал, что Люда права. Люди годами не могут увидеться с родными, им отказывают под разными предлогами, а я в Тагиле без году неделя, а вот уже обнимаю жену.

— Закон — законом, но и личное отношение начальников многое значит. Вон женщины на кухне говорили, что две недели проболтались в городе, прежде чем дождались своей очереди на свидание. Мест, сам знаешь, здесь мало. А меня сразу к тебе пустили, даже утром...

— Я и сам знаю, что ты у меня молодец,— поцеловал я Людмилину ладонь.— На тебя вся надежда.

— А мы с Инночкой надеемся на тебя. Только и слышу дома: «Вот папочка вернется, вот папочка приедет...»

От этих слов защемило сердце, на глаза навернулись непрошеные слезы. Чтобы скрыть слабость, предложил:

— Давай выпьем за ее здоровье. У нас еще осталось немножко?

— Осталось. Выпьем за ее здоровье и,— тут она немного замялась,— на посошок.

— На посошок рано. У нас еще сегодня полдня и весь завтрашний день.

— Нет, Валерик, завтрашнего дня у нас нет. Мне улетать надо.

Я не поверил услышанному.

— Как? Почему? Зачем?

— Папа болен. Боюсь я за него.

По размеренному тону понял, что преждевременный отъезд Людмилы — давно решенное дело.

— Людочка! Для меня каждая минута с тобой — на вес золота, а ты добровольно отказываешься от целого дня! — Душа протестовала, обида рвалась наружу, все мое существо не могло смириться с очевидной несправедливостью. Сразу возникли старые сомнения, проснулась ревность, зародились подозрения.

— Не пущу! Я столько ждал тебя! Как ты можешь!..

Она попыталась меня обнять, но я резко повернулся к стене.

— Поверь, Валерик, я не могу иначе,— услышал я дрожащий голос.— Чуть вырвалась... И тебя жалко, и папу, и маму. Да и себя жалко. Разрываюсь на части. Сердце болит каждый день. Без валерьянки уже не обхожусь. Не мучай хоть ты меня, пожалей...

Эти тихие слова сквозь слезы отрезвили меня. «Как я мог подумать о ней плохо? Кто мне дал такое право? Три года бедная женщина тащит на хрупких плечах непосильную тяжесть, бьется за меня, за честь семьи.., А ведь есть еще и Инночка, и старые больные родители, и работа. Прав я или виноват — это другое дело, но все-таки все беды из-за меня...»

— Прости меня, дурака. Просто я очень люблю тебя

— Повтори, Валерик...

— Я очень люблю тебя.

— Поцелуй меня... Еще... Еще...— И вновь убогая комната показалась нам раем...

Как ни старался я отдалить минуту прощания, она неумолимо приближалась. Последние торопливые прикосновения, самые главные, как нам казалось, слова, обещания немедленно написать. И моя просьба обнять и поцеловать маму, Инночку, сестру, всех близких. И затуманенные слезами глаза Людмилы. И вера, и надежда, и любовь...