документальная повесть – Минск, 1993. – 352 с. : ил.

Документальная повесть "Витебское дело" или двуликая Фемида" - первая из цикла, задуманного автором. Бывший работник Белорусской транспортной прокуратуры рассказывает, как он вел расследование дела об убийстве дежурной по станции Лучеса Татьяны Кацуба. В совершении преступления сознался и был осужден на 15 лет лишения свободы О. Адамов. Но затем был задержан некто Михасевич, который признался в изнасиловании и убийстве 42 (!) женщин, в том числе и Т. Кацуба. Так возникло печально известное "Витебское дело". Автор книги В. Сороко сам оказался на скамье подсудимых. О превратностях своей судьбы, о методах работы советского правосудия он продолжит рассказ в следующих книгах.

выделенный текст - Исключено по решению Народного суда Московского района г. Минска от 17.05.1994 года
выделенный текст - Исключено по решению суда Октябрьского района г. Минска от 28.11.1995 года
выделенный текст - Исключено по решению суда Октябрьского района г. Минска от 08.06.1994 года

Желание одержать победу над несправедливостью, разорвать замкнутый круг порочной системы дознания, следствия, правосудия и заключения, в жерновах которой побывали миллионы людей, в том числе десятки участников зафиксированных мной подлинных событий, заставило написать эту книгу.

Начал писать, находясь в давящей толстостенной камере КГБ, куда не проникает дневной свет. Продолжал — в вонючих, жутких, душных летом и холодных зимой следственных изоляторах УВД Минска, Витебска, Риги, Смоленска, Саратова, Ростова, Свердловска и Нижнего Тагила. Писал, зашифровывая слова и мысли, тайком передавая рукописи на свободу.

Мне пришлось много раз прикоснуться обнаженной душой к людскому горю и отчаянию и вдоволь испить самому из этой горькой чаши.

То, что наша система правоохранительных органов и суда несовершенна, ни у кого не вызывает сомнения. Распространена практика незаконного привлечения людей к уголовной ответственности, оскорбления и унижения человеческого достоинства на стадии предварительного следствия, куда не допускается адвокат, что в корне противоречит общепринятым в цивилизованном мире нормам права.

Я наблюдал систему наказания и видел места лишения свободы не только снаружи, но и изнутри. Воочию столкнулся с вопиющими фактами беззакония, безнравственности. издевательства и глумления над человеческой личностью. Отработанная Сталиным и Гитлером система заточения с рабским подневольным трудом, с нечеловеческими условиями содержания и полнейшим бесправием заключенного призвана сломить волю человека, его способность сопротивляться насилию, мыслить.

Согласно Исправительно-трудовому кодексу, основной задачей колоний является перевоспитание заключенного на основе честного отношения к труду, а на самом деле всё устроено так, чтобы человека намеренно унизить, чтобы он стал жестоким.

Теперь всех поразило чудовищное дело ростовского маньяка Чикатило, совершившего пятьдесят три убийства. Незадолго до ростовского Джека-Потрошителя зловещую роль сексуального маньяка исполнил врач скорой помощи из Иркутска Кулик, на совести которого 14 убийств.

В Свердловске Фефилову следственные органы успели предъявить обвинения лишь по шести убийствам, после чего маньяка обнаружили убитым в камере изолятора. И не известно, сколько еще жертв пало от его рук — ведь дело еще было в стадии расследования. Некий Стороженко совершил 12 убийств.

В районе Витебска и Полоцка 14 лет погибали женщины, с каждым годом их число росло. В 11 судебных заседаниях было осуждено 14 человек. Один из них приговорен к исключительной мере наказания, лишен жизни, другой отбыл 10 лет за решеткой. Но вдруг, после Мозырского дела, решения судов по этим делам были отменены, под подозрение попали следователи Беларуси. Они, мол, вынудили взять на себя чужую вину совсем непричастных людей. Это была официальная версия, выдвинутая следственной группой прокуратуры СССР и растиражированная местной и центральной прессой. Шла настоящая «охота на ведьм».

Список насильников и убийц довольно внушителен. Они, к сожалению, творили и творят свое черное дело во всех частях света. Джеки-потрошители не такая уж и редкость. Обобщенный психологический портрет сексуального маньяка невозможно определить. Появление такого рода преступинков нельзя объяснить ни социальными, ни экономическими причинами.

Врач-маньяк Кулик выезжал по вызовам к больным людям, усыплял жертвы, насиловал и убивал как пожилых, так и детей. Отец у убийцы — доктор наук, мать — директор школы.

Михасевич окончил техникум, в его семье было двое детей, он был членом КПСС и активным общественником.

Место и время совершения преступлений сексуальным маньяком также непредсказуемо. Хотя прослеживается некоторая закономерность: фактор неочевидности, сельская местность, пригородная зона.

Зачастую убийства совершаются на почве ревности, ярко выраженной импотенции либо сексуальных затруднений. Жертвой может стать любой, но в основном это женщины, нередко дети, оставленные без присмотра.
Можно условно разделить убийц на две группы. Первая — это психически больные; представители второй тщательно планируют и обдумывают очередное зловещее преступление. Характерный пример в этом плане — инструктор туристического центра Сливков, который несколько месяцев готовился к последующим преступлениям.

Судебно-медицинская и сексолого-психиатрическая экспертизы не дают рецепта для распознания убийцы. Нет и системы лечения сексуальных отклонений. Экспертизы могут лишь определить, был ли преступник вменяемым, может ли он давать отчет и руководить своими действиями.

К сожалению, в любом обществе любого уровня развития джеки-потрошители будут встречаться. Единственное, что можно предпринять и противопоставить чудовищным преступлениям — это более быстрое их раскрытие.
Жизнь неожиданно втянула меня в «Витебское дело», но не как исполнителя, участника-злодея, потерпевшего или свидетеля, а как прокурора-злодея, который «недозволенными» методами добивался осуждения ни в чем неповинного лица. Я тот самый Сороко — зональный прокурор следственного отдела Белорусской транспортной прокуратуры, о котором писал судебный очерк в «Литературной газете» И. Гамаюнов: «Ярко сияли в зале юпитеры, стрекотала кинокамера — это минские документалисты снимали фильм о деле Адамова. А Сороко, оставшийся за барьером один, смотрел вслед везучим коллегам, привычно сцепив за спиной руки и покачиваясь с носка на пятку. Взгляд его был угрюм и тверд: он как бы продолжал демонстрировать, что он жертва Адамова. Такую теперь избрал себе роль человек, сказавший про себя — «прямой, как танк». Наверное, это самая уникальная конструкция «танка», способного подмять под свои гусеницы не только чужую, но и собственную жизнь».Меня как автора уже сейчас спрашивают: почему «Витебское дело» еще не отшумело, и в связи с чем я так назвал свою повесть? Ответить на этот вопрос кратко довольно сложно. Вопрос этот требует серьезного и глубокого исследования, и я намерен в следующих книгах посвятить ему специальную главу.

В сжатой форме можно сказать следующее. Действительно, «Витебское дело» широко освещалось средствами массовой информации. Печать, радио, телевидение, кино уделили ему много внимания. В то же время нельзя не учитывать, что писали и говорили в основном журналисты, не обладающие профессиональными знаниями, не юристы. В их выступлениях было много эмоционального, субъективного, а подчас и не объективного. И у читателя, слушателя, зрителя невольно складывалось впечатление, что нарушения законности допускались только по уголовным делам об убийствах, расследованных на Витебщине до разоблачения Михасевича, а само это дело расследовано объективно, в строгом соответствии с законом.

Однако факты свидетельствуют о том, что это далеко не так. И при расследовании уголовного дела по обвинению Михасевича проявилось несовершенство нашей следственной системы: отсутствие в стране единого следственного независимого аппарата, раздробленность его по ведомствам (прокуратура, милиция, КГБ), ведомственная подчиненность следователей, низкая профессиональная подготовка некоторой части следователей, проявление обвинительного уклона...

Согласно закона признать человека виновным в совершении преступления может только суд. Это требование закона известно не только юристам. Однако эта норма закона при расследовании дела Михасевича была нарушена.
Уже в самом начале следствия прокуратура республики внесла в Верховный суд ряд протестов об отмене приговоров и оправдании лиц, осужденных ранее за убийство женщин. В протестах категорически утверждалось, что эти приговоры подлежат отмене в связи с тем, что убийства совершил Михасевич. Верховный суд республики, не вдаваясь в наличие доказательств виновности Михасевича, удовлетворил протесты прокуратуры республики.
Безусловно, такие решения прокуратуры и Верховного суда не могли не оказать определенного давления на следователей, которые при любых обстоятельствах обязаны были защитить честь своего ведомства и доказать виновность Михасевича в совершении этих преступлений.

Однако судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда СССР, рассмотрев дело Михасевича, оправдала его по ряду убийств, по которым ранее были внесены протесты прокуратурой республики. Как мне известно, он был оправдан в убийстве Евдоченко (ранее за это преступление было осуждено 3 человека), Гетмановой, Сазоновой и по другим фактам убийств и изнасилований. Если прокуратура считала, что Верховный суд Союза необоснованно оправдал Михасевича по этим убийствам и изнасилованиям, она обязана была опротестовать в этой части приговор Верховного суда Союза. Однако этого сделано не было. И тем более вызывает удивление поспешность в исполнении приговора в отношении Михасевича. А ведь по отмененным приговорам, кроме всего прочего, было наказано по службе и в партийном порядке много следователей и других должностных лиц.
Возникают вопросы и по делу об убийстве Кацуба. Следствием достоверно доказано, что ее убийство совершено с единственной целью — изнасилованием.

Михасевич как на следствии, так и в суде заявил, что Кацуба он не насиловал. В то же время экспертиза утверждает, что она изнасилована, после чего умерщвлена. Преступник утверждал, что он задавил жертву руками, а согласно заключения судмедэкспертизы смерть наступила в результате удушения косынкой, находившейся на шее потерпевшей...

Пусть меня простят за это многословное вступление. Мною движет не желание официальной реабилитации, тем более, что это после распада Союза нереально — нет органов, которые смогли бы это сделать. К сожалению, система, жертвой которой стал я и многие тысячи подобных, действует, пусть не столь явно и нагло, но действует. И если я хотя бы чуть-чуть расшатаю ее основы, буду считать, что не зря живу на этом свете свои сорок лет.

В ночь под Старый Новый год
Улица, фонарь, прохожий...
Жертва версии

---

7 февраля около 16 часов в следственном отделе Белорусской транспортной прокуратуры раздался роковой (как потом оказалось) для меня телефонный звонок. Следователь Витебской транспортной прокуратуры Журба сообщил, что возле железной дороги, недалеко от города обнаружен труп девушки лет двадцати. Произведен осмотр места происшествия с участием судебно-медицинского эксперта и эксперта-криминалиста. Собранные данные заставляют предполагать, что смерть неестественная и произошла от механической асфикции, т.е. удушения. Труп направлен в морг для производства вскрытия и окончательного определения причины смерти.

Как только я положил трубку, из кабинета напротив вышел начальник отдела Ковшар, довольно приятной наружности мужчина лет 40, и, настороженно-выжидающе глядя на меня, спросил:

— Что, Валерий Илларионович, нерадостные вести из вашей зоны?

— Да! Как-будто убийство, — ответил я с нескрываемой досадой, еще полностью находясь под впечатлением телефонного разговора.

— Кто убит?

— Девушка лет 20.

— Пойдем к Самохвалову решать, кому выезжать в командировку,— предложил начальник и решительным шагом, чуть вразвалочку (походка бывшего моряка), направился к двери. За ним молча последовал я.

Идя вслед и глядя на широкую спину, едва прикрытую зачесами с висков лысину и крепкую шею начальника, я размечтался: «Поехать бы в командировку и оперативно найти убийцу. Вот где можно развернуться и показать себя в работе. Как обрыдли все эти дела, жалобы, чиновничий стол, заваленный горами бумаг. А там я, может, смогу проявить себя настоящим следственным работником...»

По дороге начальник заметил:

— Придется, видимо, вам выезжать, в отделе больше некому.

— А я и не против.

Через приемную, минуя миловидную секретаршу, без стука вошли в кабинет заместителя транспортного прокурора республики Самохвалова. Тот при виде сотрудников, не вставая с кресла и не дав никому раскрыть рта, хлопотливо заговорил-застрочил:

—Только что. Мне позвонили. В Витебске — очередное убийство. И скорее всего нам придется вести следствие. Труп обнаружен рядом с железной дорогой. Якобы на нашей территории обслуживания.— Пронзительно-звонким голосом он выстреливал слова,которые, казалось, налетали друг на друга. Очевидно, зная о своем недостатке и сдерживая скорость изложения, Самохвалов перешел на рубленую речь, где каждое слово было предельно информационным и весомо било в цель:

— Домашевский пытается убедить Витебского областного прокурора, чтобы тот взял дело к своему производству. Но безрезультатно. И чего они упираются. И средств у них больше. И сил в достатке...

— Еще бы! Кому хочется браться за нераскрытое убийство,— вмешался Ковшар. — Если наша полоса отвода, то нам от дела не отвертеться. Пусть бы там разобрались на месте. Сверили место обнаружения с картами, схемами, планами.

— Смотрели уже. На границе. Но фактически на нашей территории,— уточнил Самохвалов.

— Тогда что там огород городить, — недовольно подытожил начальник следственного отдела. — Пусть Шарендо или Журба принимают дело к своему производству и начинают работать. И кому-то от нас придется выезжать им на помощь.

— Да! Это его зона? — кивнул Самохвалов в мою сторону, но глядел на Ковшара.

— Моя, — ответил я, уже догадываясь, что за этим последует. И не ошибся.

— Вот ты и поедешь! Порядка там нет. И ни за чем ты не смотришь. А вот это дело Шарендо направляет в областной суд, — заместитель прокурора раздраженно поднял и опустил на стол пухлый том. — Ты мне докладывал, что изучил его: пойдет, все нормально. А я его пересмотрел. Здесь столько недоработок. Вот два листа исписал. До тебя дело четыре месяца расследовал Шарендо, а разобраться, как положено, не смог. Я так и не понял, в чем вина составителя поездов. Приобщены десятки инструкций, приказов. А чем должностные обязанности составителя отличаются от обязанностей других лиц станции, так и не смог понять.

— А мне не понятно, за что его привлекать: за допущенную аварию или гибель двоих людей, — слабо пытался я возразить. Но Самохвалов робких возражений не слушал. Он упоенно продолжал посылать каждое слово-выстрел в одному ему видимую мишень:

— Не говорю уже о нарушениях норм уголовно-процессуального порядка. Встречаются протоколы на пяти листах. А главных вопросов нет. Суть вины не отражена. Работы много проделал вхолостую, — постепенно речь его опять ускорялась, переходя в пулеметные очереди. Слова пронзали воздух, опережая мысли. — Старый следователь. А так слабо ведет следствие. Дописки. Исправления. На! Возвращай ему. На доследование. Возьми мои бумаги. Напиши из них указания. А то и указаний как след, не напишешь, — заместитель раздраженно перебросил мне уголовное дело и передал несколько неразборчиво исписанных листков, тут же добавив: — Надо внимательно изучать дела. Молод еще. Не очень вникаешь. Поверх только просмотрел, пролистал и быстрее — мне на подпись. Лишь бы скинуть с плеч. А суд бы вернул дело. На доследование!

— Не вернул бы, — уже решительнее возразил я. Мне очень не хотелось снова перечитывать уже надоевшие материалы. — И не такие дела проходили. Это дело очень сложное, специфическое, не всякому специалисту-железнодо- рожнику под силу. Вы же знаете, что выводы комиссий нередко переделываются по нескольку раз, где ж тут судье разобраться? Ему времени не хватает: ежедневно новые дела поступают. А здесь, — провел я ладонью по делу, — заключения специалистов есть, материал служебного разбора приложен и допросы причастных лиц. Все документы не противоречат друг другу. Чего же не хватает?
Заместитель сверкнул глазами и резко оборвал мои доводы:

— Тебе говорят: выполняй. И не спорь со старшими. Я таких дел за свою жизнь сотни изучил. Мне виднее. Бросай свою привычку оспаривать мнение начальника, а то... — И не договорив фразу, замолчал, посмотрел для чего-то в окно, потом, видимо, смягчившись, миролюбиво, как мог, добавил:

— Вникай больше. И учись. Если хочешь работать и постичь тонкости нашей работы. А поспешность и опрометчивость дорого стоят.

— Владимир Николаевич, я ваш почерк не разберу, — глядя на густо исписанные рукой зама листки и делая вид, что вникаю в их содержание, взмолился я. — Как же мне писать указания?

— Захочешь — разберешься,— самодовольно улыбаясь, заключил Самохвалов и поднялся из-за стола.— Изучи дело повторно. Пересмотри мои записи. К завтрашнему. Чтобы утром твой черновик с написанными тобой указаниями лежал у меня на столе. Я посмотрю. Подредактирую. А ты отдашь на машинку.

— Как к завтрашнему? Я ж не успею. Дело-то я целую неделю читал. А теперь — заново. Да еще и указания написать...

— Посиди после работы. Не продлевать же нам срок по делу. И так следствие ведется уже 4 месяца. И срочно подготовь сопроводительную. Кто завтра поедет в Витебск, отвезет. А сейчас вот еще один заволокиченный материал из Минской транспортной прокуратуры, — Самохвалов стал искать нужную бумагу.
Но Ковшар, зная привычку заместителя прокурора говорить долго и обо всем сразу, воспользовался паузой и вставил:

— Надо определиться: кому и когда выезжать в Витебск.

— Кладухина сегодня не будет. А без него я решать не стану. Завтра утром зайдем к нему. И обсудим. Я еще позвоню Домашевскому. Пусть он там организует следственную группу. И совместно с милицией готовит план раскрытия. Разрабатывает версии. Убийство неочевидное...— снова замногос- ловил Самохвалов. Ковшар нетерпеливо перебил:

— Хорошо, тоща я пойду к себе. У меня очень много работы. Жалоб, материалов накопилась уже целая гора. А ведь только начало года... — Начальник следственного отдела имел привычку публично жаловаться руководству на большой объем работы, который приходится выполнять ему лично. Но к таким заявлениям уже все привыкли, и они повисали в воздухе. Никто никому не мог уменьшить поток бумаг, а тем более облегчить работу следственного отдела, который вместе с отделом общего надзора давал основные показатели всей деятельности транспортной прокуратуры.
Как только Ковшар удалился, за ним последовал и я.

В родном, следственном отделе на меня наскочил недовольный сотрудник:

— Вот ты укатишь в командировку, а мне здесь с Василием Ивановичем пахать за троих.

— Не исключено, что пошлют меня. Хотя есть кому поехать и без меня. А я бы с удовольствием поехал. Надоело сидеть в жаркой комнате и ковыряться в бумагах. Вот Самохвалов мне дело завернул, боится в суд направлять. Приказал срочно указания подготовить. А тут еще три не начатых дела лежат, две жалобы на разрешении... Завал!

— Тем более необходимо, чтобы ты оставался. Кто за тебя их смотреть будет? Я не могу. У меня самого от своих бумаг голова кругом идет. Сердце пошаливает. У нас есть работники не загруженные. Пусть вон криминалист едет. У него все равно работы нет. Бродит весь день из кабинета в кабинет.

— Ты же знаешь, Володя, не я решаю. Как начальство скажет, так и будет.

— А я скажу Ковшару, пусть за тебя замолвит словечко.

Мой коллега встал и направился в кабинет к начальнику
отдела. Звали его Володя Пенкрат. Широкоплечий, небольшого роста, пышная шевелюра черных волос обрамляла его полное округлое монголовидное лицо. Очевидно от сидячей работы Володя к 40 годам, как и начальник отдела, располнел. Выйдя, он оставил дверь нашего кабинета открытой. Мне было хорошо слышно, как он просил Ковшара:

— Георгий Васильевич, поговорите с Кладухиным. Объясните, что в отделе много работы. Нельзя отправлять Соро- ко в командировку.

— Я скажу,— отозвался Ковшар.— Сам вижу, какой у нас завал. Но разве он меня послушает?

— Вы только понастойчивее. Не соглашайтесь, предложите, пусть Белоус или Самохвалов едут. Если ж Сороко поедет, — продолжал Пенкрат, — то минимум на неделю. А у него полный сейф дел. Кто их изучать будет? У нас своих хватает. Василия Ивановича уже ждет целая стопка, и сегодня вы ему еще пару отписали.

— Валерий Илларионович, идите сюда,— позвал меня начальник отдела. — Как это вы умудрились собрать столько дел? Сачкуете, что ли? Покажите, какие у вас на разрешении?
Я взял солидную стопку своих бумаг и, зайдя в кабинет начальника, положил на его заваленный бумагами стол:

— Вот! Сами с Самохваловым ежедневно мне отписываете по несколько штук, а потом спрашиваете. Я с удовольствием вам их передам. Резолюции писать — не изучать.

— Что вы мне кладете все сразу. Давайте — по одному.

— Пожалуйста. Вот смотрите это, это, это... получил от вас и секретаря сегодня утром, — я стал показывать начальнику каждый материал в отдельности...

— А вот эти пять дел на пересылку вчера вручил мне Самохвалов, минуя вас. Жалоб у меня пять. Три — с той недели, две — на этой. Здесь входящие штампы канцелярии имеются, смотрите. Ничего еще не просрочено. — Ковшар недоверчиво просматривал каждый штемпель с датой поступления. Окончив инспекторский контроль, вернул бумаги.

— Все равно нужно побыстрее шевелиться. После работы останьтесь. Вам еще продвигаться по служебной лестнице. Моя-то карьера, считай, окончена. А то скоро папками до потолка зарастете. И вас из-за них не увижу. — И, чуть смягчившись, продолжил:

— Что за напасть на отдел? Сплошной конвейер: беспрерывно идет и идет поток бумаг. А тут еще командировки, плановые задания, обобщения, проверки... Не выдержу я, когда- нибудь умру за этим столом с ручкой в руке. Давление уже, как у старика. Голова к концу дня распухает и раскалывется от информации. Надо уходить с этой работы. — Как всегда в минуты волнения его бледное лицо зарумянилось, большие голубые глаза грустно смотрели на подчиненных.

— Разрешите, — раздался вдруг из коридора громкий голос. В дверях появился майор милиции с толстой кожаной сумкой в руке.

— Что вы там принесли? — И, не дожидаясь ответа, Ковшар недовольно приказал: — Идите, идите к Самохвалову, а то все ко мне, как к пастору.

— Да Георгий Васильевич, вы же знаете это дело: о хищении из вагонов на станции Минск-Товарный. Только бегло посмотрите и скажите, чего еще мы не доделали, — настойчиво убеждал милиционер, ставя сумку на стул и пытаясь ее открыть.

— Не открывайте даже. Вашу галиматью мне придется изучать целую неделю. Идите к начальству. Пусть оно поручит, кому изучать. Сколько всего томов-то?

— Пятнадцать. Ну вы же начальник отдела. К кому же мне, как ни к вам идти?

— Я начальник без прав. Есть зам по следствию, к нему и шагайте. Я же и за месяц ваше дело не изучу: у меня своей работы невпроворот.. Идите, идите. Он у вас возьмет. Скольким предъявлено обвинение?

— Двадцати трем. Весь отдел работал. А, может, возьмете?

— Ни в коем случае. Самохвалов у нас — начальник, он и распишет, кому что поручить.

— Да вы только посмотрите. Здесь же все в порядке. Работали опытные следователи.

— Не приставайте, я смотреть не стану. У меня сердце болит, — дав понять, что разговор закончен, Ковшар встал из-за стола и направился к двери.

Майору милиции ничего не оставалось делать, как подхватить сумку и следовать за ним.
Ставшие уже традиционными для сослуживцев заявления Ковшара о плохом состоянии здоровья, о большой нагрузке, как правило, заканчивались угрозами уйти из транспортной прокуратуры. Но реальных шагов к этому он не предпринимал и, очевидно, не желал предпринимать.

Остновившись возле стола Пенкрата, начальник отдела спросил:

— А у вас много неразрешенных материалов накопилось? Да вы что-то бледны?

— Хватает! Придется мне отсюда уходить. Не умирать же на работе. Валидод каждый день хватаю. А еще Самохвалов как нагрузит, так места не нахожу. И зачем я сюда пришел? И зарплата у меня раньше была больше. И, вроде, неудобно сейчас уходить. Скажут: летун, ветерок в голове. Но так сидеть без движения, не поднимая головы от стола, невозможно. Я ни физически, ни морально долго этого не выдержу,— изливал свою душу коллега.

— Вы же гораздо моложе меня. А так сдаете. Вам еще работать да работать...

— У каждого свое здоровье. У одних крепче, у других слабее. Посмотрите на Сороко — лет сто проживет. Краснощекий, крепкий, как дуб. Его надо загружать. Он еще столько потянет. А мне с вами побольше отдыхать. И на свежем воздухе. Уйти бы куда-нибудь на предприятие юристом, где можно раз в неделю на службу приходить. Жаль только, что до пенсии далеко. А то вообще бы не работал.

— Вам проще: семьи нет. А у меня — двое детей. Их прокормить, одеть надо, и кое-что еще... А что до Сороко, так у него почти никаких забот. Одна дочь и то маленькая. И нервы еще крепкие. Никто ему не потрепал их, как нам. Все у него в жизни легко и просто. Молодой, перспективный.

— В нашем обществе только дуракам легко живется, да блатным. А мне приходится своей мозолью себе на жизнь зарабатывать.

— Эх, вы! Нашли кому завидовать: сыну неграмотных крестьян, — язвительно отреагировал я.

— Ладно, давай работать. За нас никто наше не сделает,— начальник пошел к себе.
Вместе с ним в отделе числилось четыре сотрудника. Ковшар работал в прокуратуре с университетской скамьи. Начинал следователем районной прокуратуры. Дорос до прокурора следственного отдела прокуратуры БССР. А оттуда, когда создавалась Белорусская транспортная прокуратура, перевелся начальником следственного отдела. Должность престижная и оклад повыше. В общей сложности проработал он в органах прокуратуры уже более 20 лет. За это время прослыл у специалистов опытным, толковым работником , но из-за доброго, покладистого характера на должность повыше его не выдвигали. Имел слабость осторожничать, перестраховываться, как говорится, семь раз отмерить... Для следственного работника это качество не лишнее.

Пенкрат пришел в отдел на должность прокурора три месяца назад. До этого работал начальником Минского бюро трудоустройства. В органы прокуратуры попал по распределению после окончания юридического факультета Белгосу- ниверситета. Начинал также с должности районого следователя. Через четыре года перешел работать в советские органы. Здесь он осел на долгие годы и в конце-концов разочаровался, по его словам, в однообразной службе, захотелось живой работы. И вот он снова в прокуратуре, но надежды его явно не оправдались. Хотя работником он слыл старательным, аккуратным.

Третий прокурор следственного отдела, Морозов, в дни, когда обсуждалась информация об обнаружении тела 20-летней девушки, находился в Барановичах, проверяя очередную жалобу. У него был самый большой стаж прокурорской деятельности: много лет работал прокурором рйона, затем — в аппарате прокуратуры БССР. Но карьера ему не далась, о чем он как будто не очень сожалел. Широкоплечий приземистый крепыш со здоровым румянцем и колюче-проницательным взглядом, он своей огромной выносливостью и работоспособностью напоминал рачительного деревенского мужика. Часами, не отрываясь от стола, он мог писать, анализировать, разрабатывать и отменять постановления. Его усидчивости мог позавидовать любой сотрудник аппарата транспортной прокуратуры. Лучшим отдыхом он считал загородные прогулки на природу, зимой купался в проруби. Каждый выходной ездил в деревню к одинокой матери, самоотверженно помогая ей вести хозяйство. Заметной отличительной особенностью его характера была неуживчивость с начальством из-за скрупулезной принципиальности и неподкупной честности, порой доходившей до самодурства и чрезмерной подозрительности.

Самым молодым и неопытным работником в отделе был я. Пять лет назад, будучи студентом-заочником 2-го курса юридического факультета БГУ, поступил на службу в прокуратуру. До этого работал на Минском станкостроительном заводе им. Кирова рабочим, электриком, воспитателем общежития, старшим инспектором отдела кадров строительного управления. Как-то управление проверял работник общего отдела прокуратуры БССР. После беседы с ним у меня появилось стойкое желание пойти работать в органы прокуратуры. Сказались и отношения, сложившиеся у меня к тому времени с администрацией управления. Меня будоражили, коробили приписки, различные производственные махинации. О них я написал зявление в Комитет народного контроля Минска. После этого почувствовал себя «лишним человеком» в аппарате управления. С просьбой о работе обратился в прокуратуру города, но там мест не оказалось. Поднялся этажом выше и оказался в кабинете помощника прокурора Минской области. Здесь я дал согласие на работу в г.Слуцке, ще была вакантная должность помощника прокурора. Работу освоил быстро. Осуществлял общий надзор за соблюдением законности организациями, предприятиями г.Слуцка и района а также курировал работу по профилактике преступности несовершеннолетних. Через день участвовал в заседаниях народного суда, где поддерживал обвинение по уголовным делам, давал заключения по гражданским. Работы хватало, но благодаря своему холерическому характеру всюду успевал, хотя не всегда ладил с районным прокурором.

Через полгода по семейным обстоятельствам переехал на постоянное место жительства в Минск, к жене. Здесь поступил на работу в Белорусскую транспортную прокуратуру. Вначале работал помощником по общему надзору, а затем прокурором следственного отдела. Старался работать добросовестно, хотя большими способностями не обладал. Не всегда соглашался с начальством, по молодости и вспыльчивости часто проявлял эгоизм и юношеское тщеславие.

Работа следственного отдела строилась по зональному принципу. Каждый прокурор вел два региона. Морозов — Брестский и Барановичский, Пенкрат — Могилевский и Гомельский, я — Минский и Витебский. Зоны назывались по областным центрам и городам, где находились транспортные прокуратуры и линейные отделы милиции. Обязанности зонального включали осуществление контроля и надзора за ходом следствия и частично дознания, вскрытие недостатков, анализ и обобщение процесса борьбы с преступностью, оказание конкретной помощи местным работникам правоохранительных органов, участие в разработке и осуществлении профилактических мероприятий по искоренению преступлений и правонарушений на железнодорожном, воздушном и водном транспорте.

Начальник отдела (Ковшар) осуществлял общее руководство, оказывал помощь сотрудникам, вел статистику и учет. Он был вправе проверять уголовные дела, давать конкретные указания следователям, передавать дела от одного следователя к другому, а также участвовать в производстве следственных действий и лично производить предварительные действия.

Отдел курировал заместитель Белорусского транспортного прокурора по следствию Самохвалов. Он и Ковшар нередко дублировали друг друга, выполняя одни и те же функции.

Основные же методические и организационные вопросы следствия, как и работы всей прокуратуры в целом, решал Белорусский транспортный прокурор Кладухин.

В то время Белорусская транспортная прокуратура на правах областной подчинялась прокуратуре БССР и, в частности, ее отделу по надзору за исполнением законов на транспорте.

«Неужели меня пошлют в Витебск на помощь? Скорее всего, поедет кто-нибудь из руководства,— думал я вечером у телевизора.— Неплохо бы съездить и вернуться с раскрытием. Тогда, глядишь, и поощрение получил бы. Вот Семашко. Случайно обнаружил у здания остановочного пункта потерянный преступником заводской пропуск. Владельца пропуска и группу его соучастников, которые в пьяном угаре убили возле железнодорожного полотна мужчину, нашли в общежитии. У них оказались и личные вещи убитого. Виновные, естественно, сразу признались. А Семашко получил 200 рублей премии и ценный подарок. Парень он толковый, и начальство его ценит. А я только языком много болтаю, да горы бумаг переворачиваю, а в конкретном деле проявить себя — так не тут-то было...»

Недавно моя семья (двухлетняя дочь Инна, жена Люда и я) получила трехкомнатную «хрущевку» на первом этаже. Жена работает ревизором Министерства бытового обслуживания. Иногда у нее случаются командировки. Отношения мои с женой складывались не просто. Засиживание допоздна в отделе, частые командировки мужей могут выдержать немногие жены. Изредка случались ссоры, запальчиво высказывали друг другу претензии и обиды. Но в общем-то жили мы дружно и весело. Друзья жены часто приглашали нас к себе, и к нам приходили гости. Мои друзья также от них не отставали. Застолья, компании со спиртным были для нас обычным явлением.

Когда я поделился своими мыслями с женой, предположив, что не исключена поездка в Витебск, она недовольно заметила:

— Только ж неделя прошла, как ты приехал оттуда. А мне предстоит командировка в Гродно на несколько дней. С кем дочь оставим?

— Как всегда: с твоими родителями. За неделю ничего не случится.

— А садик?

— Справку возьмем. Да и без нее не отчислят из садика. Работа есть работа.

— Не нравятся мне твои поездки.

— А мне твои не нравятся, но я же молчу. Мужчине еще куда ни шло по гостиницам жить, но женщине, имея двухлетнего ребенка — не к лицу.

— Но я же редко сейчас езжу. Раньше месяцами сидела в командировке. А с тех пор, как мы вместе — только на несколько дней.

— По трудовому законодательству тебя в командировку без согласия никто не имеет права посылать: ребенок малолетний.

— Пойми же, не могу я спорить с начальником. Всегда стараюсь безупречно выполнять все поручения. За это меня и ценят. А работу менять из-за ребенка не хочется. Она меня устраивает. Нравится.

— Я же ничего против не имею. Так что — мне бросать свою работу из-за командировок? Она мне тоже нравится.

— Но у тебя же, не забывай, есть семья.

— А я и не забываю. Всегда домой возвращаюсь, где бы и с кем бы ни был.

— У меня такое чувство, что ты любишь ездить: лишь бы меньше дома бывать, лишь бы по хозяйству не помогать. Ребенок такой же твой, как и мой.

— Не будем об этом. И ты любишь дочь, и я . У тебя работа и у меня. Так давай не будем друг друга обижать понапрасну..

— У меня и так здоровье плохое... Буду я еще на тебя нервы тратить. На работе выматываюсь.. Но все равно ты должен мне помогать.

— Конечно, конечно. Разве я против? По-моему, уже все у нас есть. По крайней мере, самое необходимое. И обижаться нам друг на друга незачем. Согласна?

— Согласна!

— Телефон звонит. Иди, это, наверно, тебя.

— А, может, тебя.

— Нет, мне звонят два-три раза за вечер, а тебе — десять, не меньше. Все просят об услугах. А тебе кто поможет, кроме родителей и меня? Поэтому поменьше старайся для других, больше думай обо мне и семье.

— Я не могу отказать. Такой у меня характер. А о семье я постоянно забочусь и думаю. Ты считаешь, мало?

— Я так не говорил. Такой жены, как ты, пожалуй, не сыскать. И сыт, и одет. В квартире стерильная чистота. Дочь досмотрена. Что еще человеку надо?

— Вот-вот. Ты мне ноги должен мыть и воду пить...

— Иди, иди к телефону. А то еще чего захочешь.

Жена подошла к трезвонившему телефону...

Подумав о предстоящей командировке в Витебск, я невольно вспомнил предыдущую. Тогда...

... Ко мне подошел начальник отдела и положил на стол очередную жалобу:

— Ваша зона, Валерий Илларионович. Придется детально разобраться. Срочно. Найдите надзорное производство по первичной картотеке и посмотрите, какой мы давали ответ.

— А что за жалоба? Надоели они мне. Ох, как надоели,— тяжело вздохнул я.

— Снова пишет гражданка Гирева. Утверждает, что незаконно отказано в возбуждении уголовного дела в отношении работника угрозыска линейного отдела на ст. Витебск лейтенанта милиции Кирпиченка, который якобы избил ее сына.

— Георгий Васильевич, если правильно понимаю,— заметил я,— жалобу рассматривала Витебская транспортная прокуратура? А согласно приказа контроль за следствием прокуратуры осуществляете вы. Так что вам следует ее принять к своему производству. У вас появляется возможность объективно разобраться и помочь женщине найти справедливость, а также наказать за безобразную деятельность отдельных работников нижестоящей прокуратуры. Для доклада на коллегии или для обобщения это будет весомый пример.

— У меня их и так хватает,— отразил мою атаку Ков- шар.— А вам надо чаще бывать в зоне и следить за порядком. А то даже не знаете, что там творится.

Отношения между сотрудниками отдела были взаимодо- веритальными. Ни начальник, ни мы не обижались друг на друга за острые шутки, нелицеприятную, порой саркастическую критику, за дружеские обвинения в упущениях и недоработках..

Из материалов дела усматривалось, что летом 1982 года у жителя деревни Шабаны Иванчука пропал мотоцикл, стоявший возле здания железнодорожной станции Толочин. Подозрение пало на несовершеннолетних Гирева, Мотылен- ка и Костюкевича, которых видели в этом месте, и которые вечером катались за деревней на двух мотоциклах. А личный мотоцикл был только у Гирева. Начальник милиции поручил раскрывать дело о краже мотоцикла инспектору розыска Кирпиченку, который привлек для этого инспекторов по делам несовершеннолетних. Он выехал в деревню и произвел осмотр сарая, принадлежавшего семье Гирева, за которым в инспекции уже числился ряд мелких хищений. В сарае Кирпиченок обнаружил и изъял запчасти к мотоциклу. Но, как выявилось впоследствии, эти запчасти не имели никакого отношения к похищенному мотоциклу. Несовершеннолетних (14-16-летних подростков) «для работы с ними» инспектор привез в Витебск, в отдел милиции. В ходе допроса один якобы сознался, что Гирев стащил мотоцикл. Мне этот несовершеннолетний позднее признался, что вынужден был оговорить друга, так как Кирпиченок избивал его и угрожал тюрьмой. Гирев факт кражи отрицал. Его оставили на ночь в отделе и только утром отпустили. Материал о краже мотоцикла передали в комиссию по делам несовершеннолетних исполкома по месту жительства несовершеннолетних, указав, что мотоцикл похищен Гиревым с друзьями, а уголовное дело прекращено из-за несовершеннолетнего возраста правонарушителей. Похищенный мотоцикл найти не удалось.

Изучив надзорное производство, я доложил свое мнение начальнику. Тот, в свою очередь, доложил прокурору и вскоре вернулся с резолюцией Кладухина: «В течение трех дней проверить на месте».

Приехав в Витебск, я представился Витебскому транспортному прокурору, зафиксировав день приезда. Затем пошел к начальнику милиции. Проверяющий жалобу на работника милиции уже заранее вызывал определенную антипатию у руководства линейного отдела, но препятствовать проверке они были не в состоянии. Я попросил, чтобы меня обеспечили транспортом и сопровождающим милиционером. В помощь мне выделили начальника районной инспекции по делам несовершеннолетних Шарендо.

Заявительница и подростки жили в деревне, далеко от города. Мы выехали на следующее утро. Один из подростков учился в школе-интернате, другой — в училище, а Гирев работал в совхозе. В училище я взял объяснение у Мотылен- ка. Тот показал, что милиционер по фамилии Кирпиченок заставлял его оговорить Гирева и признаться, что участвовал в краже мотоцикла. Но так как подросток не сознавался в краже, то милиционер несколько раз ударил его кулаком в грудь. Об этом, вернувшись из Витебска, он рассказал своей бабушке, у которой жил в деревне. Мать его вторично вышла замуж, а жить вместе с отчимом ему не хотелось.

В школе-интернате взяли объяснение у Костюковича. Тот также заявил, что его избивал работник милиции в форме лейтенанта. Сосед по койке в спальне интерната подтвердил, что видел в этот период синяки на теле товарища.

Гирева мы нашли в больнице, где он находился на излечении в связи с переломом ноги. Он настойчиво просил наказать работника милиции, утверждая, что лейтенант бил его в живот, в плечо, по голове. На вопрос, почему он сразу никуда не обратился с жалобой и не «снял побои», а заговорил об избиении лишь после того, когда ему милиция предъявила иск о возмещении стоимости похищенного мотоцикла, Гирев убедительно ответить не смог.

В деревне мы разыскали бабушку Мотыленка, и та подтвердила, что внук ей рассказывал об избиении милицией, но когда это было, она уже не помнит.

Мать Гирева (заявительницу) застали дома. Та клялась и божилась, что сына сильно избили в милиции и она, сколько жить будет, столько будет добиваться справедливости. Вернувшись из милиции, сын жаловался на боли в животе и спине. Но как только начали уточнять, когда возвратился сын, сразу же обнаружилось несоответствие. Мать говорила, что на следующий день, а на самом деле он, переночевав в отделе, домой не возвращался, а сразу уехал на несколько дней к дедушке, в другой район. На вопрос, почему она сразу никуда не обратилась с заявлением об исчезновении сына и его избиении, а сделала это лишь после того, как ее оштрафовала комиссия исполкома за недостойное поведение сына, она отвечала, что у нее долго болела рука, и она была очень занята по хозяйству. Жила она без мужа. Сын учился плохо, состоял на учете в инспекции по делам несовершеннолетних. Бросив школу, долго нигде не работал...

В город мы возвратились поздно. На следующий день я зашел к начальнику отдела розыска капитану милиции Бунькову и высказал свое мнение о необходимости возбуждения уголовного дела против Кирпиченка. Тот выдвинул весомый контраргумент: отсутствуют объективные данные заключения медицинского обледования на предмет телесных повреждений, отсутствуют очевидцы. Он был раздражен и сильно нервничал: как-никак, обвиняют его подчиненного. Но я, будучи уверенным в правдивости объяснений несовершеннолетних, неожиданно для себя заявил, что Кирпиченку лучше уйти из милиции. Иначе ему придется сидеть на скамье подсудимых. На что начальник розыска многозначительно бросил: «Посмотрим».

Буньков пошел докладывать о моем мнении начальнику ЛОВД Шнееву, а я в это время занялся опросом работников милиции, принимавших участие в раскрытии кражи мотоцикла.

Вначале я вызвал Кирпиченка. Высокий, спортивного сложения черноволосый парень вызывал симпатию. Он упорно отрицал, что применял рукоприкладство, но, судя по поведению, сильно волновался и переживал по поводу событий, разыгравшихся вокруг его личности. Ушел он из кабинета очень расстроенный моим заявлением, что дела его плохи.

Другие работники милиции, опрошенные мною, как я и предполагал, не признавали применения какого-либо насилия к несовершеннолетним, активно защищая Кирпиченка. Инспектор ИДИ Кукуруза, круглолицая полноватая женщина, присутствовала от начала до конца опроса подростков, и никто даже пальцем к ним не прикоснулся, никто не применял и психического насилия. Получив от всех «собеседников» письменные объяснения, я зашел в Витебскую транспортную прокуратуру и попросил, чтобы мне дали материал проверки жалобы гражданки Гиревой. Ее проверял заместитель прокурора и принял решение отказать в возбуждении уголовного дела против Кирпиченка...

Меня попросили зайти к начальнику ЛОВД Шнееву. Оставшись со мной наедине, он стал просить не возбуждать уголовное дело, уверяя, что его подчиненный подростков не избивал, что он лично вникал во все детали опроса несовершеннолетних, что лейтенанта оговаривают специально, чтоб похитители не возмещали ущерб за похищенный мотоцикл. Начальник милиции так настойчиво старался меня переубедить,' что мне становилось все труднее отстаивать свою точку зрения. Не выдержав его наступления, я заявил:

— Знаете, Владимир Ильич! В конечном счете не мне принимать решение. Я доложу своему руководству объективно, как есть.Согласитесь, обманывать начальство, скрывать свои выводы я не имею права.— На этом и расстались.

В коридоре встретился с Кирпиченком. Вид у него был очень озабоченный. Каким-то обиженно-виноватым взглядом всматривался он в меня, желая, очевидно, что-то сказать, но не решаясь. Черные брови его чуть подрагивали, под побледневшей кожей щек перекатывались желваки.

— Я бы хотел с вами поговорить,— неуверенно и просительно обратился он ко мне.

— Слушаю вас.

— Вы знаете, я точно не виновен. Но мне трудно это доказать. Я один, а их трое. За ними товарищи, такие же, как и они,бездельники. Не знаю, что мне теперь делать. Уверен, что это именно они уворовали мотоцикл, а платить за него не хотят. Работник милиции всегда беззащитен и всегда ви- новат.Что вы мне посоветуете?

— Ну, во-первых, не так вы одиноки. За вас просит начальник ЛОВД. Думаю, что он подключит к своему ходатайству руководство Белорусского УВД на транспорте, а затем выйдут на моего шефа. Я не знаю, чем все дело кончится, но, судя по имеющимся у меня материалам, ваше положение тяжелое. Поэтому, может, лучше всего уволиться из органов по собственному желанию, а не ждать, когда закрутится машина и вас уволят за превышение власти.

— Я подам рапорт. Но в этом случае я буду еще беззащитнее. Меня никто не станет поддерживать, защищать. И могут посадить.

— Это от меня не зависит. Всякое может быть. Расследование покажет.— Извинившись, чуть горбясь, пружинистой походкой он пошел по коридору...
Перед отъездом из Витебска я навестил следователей прокуратуры. Поговорив о злободневных проблемах, коллеги просили передать прокурору-криминалисту и руководству в Минске, чтобы они выделили им побольше фотобумаги и пленок. А то на всех один фотоаппарат — и тот без принадлежностей. Есть, правда, самый дешевый и самый примитивный магнитофон, но для него нет ленты. Как же в таком случае применять научно-технические средства — ни приборов, ни инструментов — жаловались они мне как своему зональному прокурору.

В Минске я передал руководству просьбу следователей об укреплении их технического оснащения. Меня принял сам Белорусский транспортный прокурор. Ни разу не перебив, он внимательно выслушал мой доклад о результатах проверки. В заключение спросил:

— Итак, каково ваше окончательное мнение?

— Полагаю, что без возбуждения уголовного дела нам не обойтись. Заявительница дала мне понять, что она не успокоится и будет продолжать писать жалобы в разные инстанции с требованием наказать работника милиции Кирпичен- ка. Если мы сами не возбудим дело, то нас заставит это сделать прокуратура БССР, когда до нее дойдут жалобы.

— Правильно,— поддержал он.— Выносите постановление, я подпишу. В данном случае только расследование может внести окончательную ясность.

Я подготовил постановление о возбуждении уголовного дела. Белорусский транспортный прокурор утвердил его. Написав сопроводительное письмо, я выслал материалы дела Витебскому транспортному прокурору для организации тщательного объективного расследования. Надзорное производство, по нашим правилам, считалось не закрытым и хранилось в канцелярии на контроле. Я был обязан периодически интересоваться ходом следствия по делу и вносить в специальную карточку соответствующие записи.

... А теперь по распоряжению прокурора для оказания помощи в раскрытии убийства девушки в город Витебск были направлены Самохвалов, Белоус и я.
Вылетели утром. С билетами решили быстро: у каждого был проездной литер формы «2», дававший право на бесплатный проезд по территории БССР на всех видах транспорта, в т.ч. и на воздушном, при предъявлении командировочного удостоврения. По просьбе нашего Кладухина Белорусское управление гражданской авиации выделило для транспортной прокуратуры четыре авиационных проездных билета, а железная дорога и речной флот также выделили нам свои проездные билеты.

На аэродроме нас встретил шофер Витебской транспортной прокуратуры и, разместив всех в видавшей всякие виды старой служебной «Волге», за полчаса доставил к одноэтажному кирпичному зданию. Направились в кабинет прокурора. Увидев гостей, тот, встав из-за стола, стремительной легкой походкой пошел навстречу прибывшим. Дружески пожимая руки, озабоченно приговаривал:

— Вы уж извините, что не смог лично вас встретить. Дела одолели, да еще и это неочевидное убийство...

— Ничего, спасибо за машину, — ответил за всех Самохвалов. Он был старше всех и по годам, и по должности, и ему наш прокурор поручил возглавить следственную группу по раскрытию.

Со стороны я невольно отметил, что Самохвалов на две головы выше владельца кабинета. Но роднила их ослепительно яркая седина волос и быстрота движений. Только Витебский транспортный прокурор Домашевский, в отличие от Самохвалова, говорил медленно, как бы старательно подбирая каждое слово, взвешенно и рассудительно, но, как потом выяснилось, он уступал руководителю нашей группы по жизненному опыту и знанию тонкостей следствия.

Самохвалов (худой, подтянутый, с длинной жилистой шеей и глубоко посаженными, увенчанными густыми бровями, задумчивыми глазами на бледном морщинистом лице) выглядел как раз на свой предпенсионный возраст.

Домашевский, напротив, вопреки возрасту держался словно юноша-наездник в седле хорошо обученного им коня, готовый в любую минуту скакать галопом, молодцевато и уверенно гарцевать. Загорелое, без морщин, симпатичное лицо его и крепко сбитая коренастая фигура как-то сразу располагали к нему. В мгновенно меняющемся выражении его глаз, в их порой чуть настороженном взгляде отражалась гибкость и реактивность его стойкой натуры, способность сразу улавливать малейшую изменчивость ситуации или настроения собеседника.

Пригласив командированных сесть, прокурор предложил:

— Начнем с организационных вопросов. С гостиницей вопросов нет. Вам, Владимир Николаевич,— однокомнатный номер. А вам,— кивнул в нашу сторону,— двухместный на двоих. Гостиница «Витебск». Как, сейчас поедете поселяться или потом?

— Потом. Давайте обсудим, какой информацией вы располагаете по обнаруженному трупу. Введите нас в курс дела.

Домашевский, немного наморщив лоб, стал излагать суть дела:

— Ситуация такова. Как нам известно, гражданка Кацуба проживала в общежитии. Оно недалеко отсюда и находится на балансе отделения дороги. Работала дежурной по станции Лучеса. 13.01.84 г. около 19 часов вышла из общежития, намереваясь попасть на дежурство к 20.00. Но на работу не пришла. Через два дня девчата-соседки по комнате обратились в милицию Октябрьского района Витебска с заявлением о ее исчезновении. Та, в свою очередь, уведомила нас, и мы совместно организовали поиски пропавшей. Опросили всех, кто мог бы пролить хоть какой-то свет на это происшествие, прочесали вдоль железной дороги всю местность. Но кругом было много снега. Поиски результатов не дали. Ничего установить не удалось. Возбужденное уголовное и поисковое дело находятся в РОВД. Мы к своему производству его не приобщали, так как было неизвестно, в каком направлени шла потерпевшая; не исключали также версии, что она могла куда- нибудь уехать. В начале февраля началась оттепель, и железнодорожники, работая на линии, случайно обнаружили в кустах у болота труп девушки. Сейчас жду телефонного звонка эксперта, который производит вскрытие. Он должен детально разобраться в причине смерти.

На некоторое время в кабинете установилась тишина, которую прервал Самохвалов:

— А кто из ваших работников выезжал на место?

— Следователь Журба и я лично. С нами были начальник ЛОВД Шнеев, начальник отдела розыска Буньков, присутствовали работники Витебской областной прокуратуры и УВД. Мы пытались, я еще сегодня ездил к областному прокурору уговорить, чтобы они взяли дело к своему производству, как- никак преступление не связано с движением транспорта. Но они не соглашаются. Я звонил Кладухину, просил, чтобы он переговорил об этом с прокурором республики.

— А территория обслуживания ваша? Вы точно установили границу полосы отвода железной дороги?

— Точно. Двух метров не хватило. Если бы труп обнаружили чуть дальше от железной дороги, вопросов бы не возникло. Мы бы это дело не вели, а так — территория нашего обслуживания.

— Тогда бесполезно и просить прокурора республики. Все равно дело поручат вести нам,— вставил я слово.

— Шанс избавиться есть, и его нельзя упускать. По УПК предварительное следствие производится в том районе, где совершено преступление. В целях обеспечения наибольшей быстроты, объективности и полноты расследования, оно может производиться как по месту обнаружения преступления, так и по месту нахождения подозреваемого, обвиняемого или большинства свидетелей.

— Если следовать этой логике, то дело должна забрать районная прокуратура. Но после того, как мы произведем все неотложные следственные действия, выводы направим прокурору области, и пусть он принимает окончательное решение,— высказал свое суждение Белоус.

— То, что дело об убийстве подследственно органам прокуратуры, ни у кого, кажется, не вызывает сомнений. Пусть бы районная прокуратура и вела расследование, а мы, при необходимости дополнительных следственных или розыскных действий, выполняли ее отдельные поручения,— начал было я. Но меня перебил Самохвалов:

— Ты что, на пенсии, азы нам преподносишь? И так ясно, что у территориальников возможностей больше, чем у нас. У них помощнее аппарат дознания, больше опытных следователей. К тому же по Витебской области числится рад нераскрытых убийств. В некоторых их них почерк преступника (или преступников) как будто совпадает. Им гораздо легче работать, чем нам.

— У них и криминалистическая техника лучше,— попытался я выкрутиться.

— Какая там еще кримтехника? — вопросительно повел бровями Самохвалов.— Наши органы следствия и дознания используют достижения прошлого века. За тридцатилетнюю работу я не увидел каких-либо продвижений в этой области. Место происшествия осматривает следователь с линейкой, рулеткой и фотоаппаратом, еще какой-нибудь отпечаток снимет. Иногда в осмотре участвует судебно-медицинский эксперт. Но это было и в царской России. В областные аппараты включили должность эксперта-криминали- ста. Но знания у них — не выше уровня того же следователя, так как специальных ВУЗов для их подготовки не суще- ствует.Научных разработок много, но они оторваны от реальной действительности. Одна чистая теория. Столетия используется такой универсальный способ изобличения как отпечатки пальцев. А этот классический метод идентификации становится все менее эффективным: даже новички в преступном мире знают, что нельзя работать голыми руками. На Западе, в Америке, Японии давно уже устанавливают личность преступника по особенностям и группам волос, крови, слюны, кожи, спермы, ногтей. А у нас эксперт-биолог в своем заключении пишет: «не исключается подозреваемый»— как и миллионы других...

— Я читал, что у нас в научных институтах исследуется наследственная молекула ДНК, структура которой у каждого человека своя, неповторимая, как узор отпечатка пальца. Из какого бы органа не выделили ДНК, картина сравнения с обнаруженной на месте преступления органической частицей — будь-то сперма, кровь и так далее — всегда будет одинаковая: идентична ей или нет,— пояснил Белоус.

— Еще не скоро внедрится такое исследование в практику. У нас даже не могут приготовить хорошую сыворотку для исследования продуктов естественного выделения человеческого организма. Приходится ее получать из-за границы,—желая продемонстрировать свои познания в этой области, заметил я.

— Достижения естественных и технических наук используются у нас для раскрытия и расследования преступлений пока только эпизодично. Арсенал технических средств, приемов и методов, предназначенный для этих целей, создается медленно и, по сути, долгое время остается на одном и том же уровне. Поэтому органы дознания и следователи часто затрачивают большие средства, физическую и нервную энергию для того, чтобы обнаружить, сохранить, зафиксировать и исследовать фактические данные, которые в предусмотренном законом порядке могут стать судебными доказательствами. Бывает, что только с их помощью можно установить наличие или отсутствие общественно опасного деяния, виновность лица, совершившего это деяние и иные обстоятельства, имеющие значение для правильного разрешения дела,— используя студенческие знания, рассуждал Белоус.

Он работал в аппарате Белорусской транспортной прокуратуры всего три месца. Перевелся в Минск из Донецка, как говорили, не без помощи влиятельного родственника из ЦК КПБ. Четыре месяца держали для него в прокуратуре вакантное место криминалиста, на которое претендовало много желающих из-за небольшого объема работы. Переехав в Минск, он тотчас получил квартиру, хотя специалистом был начинающим: до этого проработал следователем в органах прокуратуры менее трех лет. Однако с первых дней работы на новом месте старался постичь все тонкости специальности криминалиста. Отличался собранностью, аккуратностью и исполнительностью. Быстро подружился с коллегами и «врос» в коллектив. Обнаружил способности немногословно, но четко формулировать свои мысли. Ранняя седина, бледное лицо и чрезмерная худощавость придавали ему болезненный вид. Я не раз замечал на его довольно красивом лице страдальческое выражение. В чем крылась причина этого, никто не знал, а сам он на тему здоровья не любил говорить.

Зазвонил телефон. Домашевский снял трубку. Разговоры мгновенно прекратились.

— Перекрыты дыхательные пути?!.. Ясно,— прикрыв трубку рукой, обращаясь к присутствующим, сообщил:— Это из судебно-медицинского бюро экспертиз...— Да, да слушаю. Понятно. А вы не скажете, когда примерно наступила смерть? Ясно. Какие-либо еще следы борьбы, самообороны, характерные повреждения на теле есть? ... Спасибо.

Отодвинув телефон, Домашевский доложил:

— Смерть наступила в тот же день, когда она шла на работу, 13 января 1984 года. Удушена шейной косынкой. Телесные повреждения имеются только на шее, на коленях ссадины. Видимо, она упала на них. От пальто оторвано несколько пуговиц и от юбки тоже. Да, с ее руки не сняты часы. Стрелки остановились на цифре 5. Пока все.

— Изнасилована или нет? Как считает эксперт?— спросил Самохвалов.

—Да, незадолго до смерти или в момент ее наступления. Точно определить затрудняется. Прошло 25 дней. Труп лежал на земле, частично в воде, присыпанный снегом, и время многие следы уничтожило.

— Сперма во влагалище обнаружена?

— Содержимое взято, но еще не исследовано.

— Надо ускорить. Это одна из главных улик. А взял ли он образцы волос у нее?— продолжал допытываться Самохвалов.

— Он же опытный специалист, знает, что в таких случаях исследуется.

— Так! — по-деловому решительно произнес зам. Белорусского транспортного прокурора и скомандовал:— Белоус, поезжайте к эксперту, поговорите с ним. Напомните, чтобы он тщательным образом все описал и все необходимое изъял: образцы волос, слюны, крови, содержимое ногтей и так далее. Сами знаете. Вместе с ним произведите тщательнейший осмотр одежды Кацуба. Расстелите чистую бумагу и на ней смотрите. Где какой волос, пятна, посторонние следы, наложения... Опишите. Убийца всегда оставляет материальные следы, в широком их понимании. Не исключено, что преступник оставил свои следы и на одежде жертвы. Все изъятое, в том числе и одежду, опишите — будем отсылать на нашу детальную экспертизу. Она во что была одета?— опять обратился он к Домашевскому.

— Юбка, сапоги, колготки.

— Осмотрите сапоги, возьмите с подошвы остатки грунта. Может, сможем определить маршрут движения. В общем, все осмотрите до миллиметра.

— Ноя один не успею все это сегодня окончить!

— Кого из ваших можно дать ему в помощь?— спросил Самохвалов Домашевского.

— Пусть зайдет за Шарендо. Это старый следователь, опыт в таких делах имеет немалый.

— А можно взять вашу машину: быстрее доберемся?

— Возьмите. Да не забудьте понятых с собой прихватить. Осмотр проводите только в их присутствии.

— Это ясно.

— Сейчас позову шофера.— Домашевский встал, подошел к окну и, постучав по стеклу, приказал подошедшему к окну шоферу:— Отвезешь ребят в судмедэкспертизу и, не задерживаясь, подъедешь к ЛОВД.— Белоус ушел.

— Ну, а мы,— начал Самохвалов, как только машина уехала,— давайте определимся, чем займемся здесь. Леонид Павлович, как вы считаете: с чего следует начинать? Очевидно, надо составить план, разработать версии? Мне бы хотелось ознакомиться с протоколом осмотра. Он составлен уже?

— Да. Журба писал, но не знаю, успел ли он оформить его до конца. У меня такое предложение, Владимир Николаевич: пойдем лучше в отдел милиции. Там у Шнеева все и обсудим. Нам надо вместе работать, вместе планировать и разрабатывать оперативно-следственные мероприятия,— предложил Домашевский.

— Верно, пошли. Не будет терять время,— согласился Самохвалов. Все направились к выходу.
Линейный отдел внутренних дел на станци Витебск находился метрах в трехстах от прокуратуры. Занимал отдельное двухэтажное здание у самой линии железнодорожных путей. Фасад был обращен к железнодорожному полотну, и из окон хорошо просматривался переходной мост, вокзал и многоколейный путь. Просторный двор милиции украшали цветочные клумбы, здесь же располагался служебный гараж.

Кабинет начальника отдела находился на втором этаже. Через небольшую пустую приемную мы зашли в кабинет. Комната выглядела большой и светлой. Слева от входа стоял книжный шкаф, телевизор и длинный стол с расставленными вокруг него стульями. У противоположной стены также выстроился ряд стульев. Начальник ЛОВД в форме подполковника милиции сидел за столом с приставкой и что-то писал. Увидев вошедших, встал и с располагающей дружелюбной улыбкой пошел навстречу. Он был одного роста с Самохваловым, но полная фигура, крупное лицо придавали ему массивный и внушительный вид. Волнистые черные во-
лосы с редкой сединой, чисто выбритое розовое лицо, басовитый типично «мужской» голос, уверенная походка убеждали, что человек соответствует своему месту и должности. Пожимая каждому по очереди руки, подполковник говорил:

— Рад вас видеть. Вы попали в самый разгар работы по раскрытию. Я мобилизовал весь отдел. Текущие дела на время отложили. Только что звонили из Минска. Для оказания помощи выезжает заместитель начальника УВДТ1 Елисеев. Должен сегодня прибыть поездом. Пока всю работу контролирую сам. Дал с утра указания и разослал сотрудников с поручениями. В 18 часов все соберутся здесь и доложат результаты. Вы, наверное, захотите послушать, так что сбор в моем кабинете.

— Давайте присядем и уточним план совместных мероприятий,— предложил Домашевский.

— Извините, что в спешке не предложил вам сесть. Прошу,— открытым жестом пригласил всех за стол начальник ЛОВД и добавил: — А сейчас вы себе наметите план работы, а мы — себе.

— Нет, Владимир Ильич. Мы должны иметь общий план, а каждый себе — само собой. Зачем здесь разделять милицию и прокуратуру?

— Хорошо, тогда надо подождать Елисеева. Он должен скоро прибыть. Он едет до Орши, а оттуда к нам — дизелем. Он прибудет минут через сорок. Мне хотелось бы встретить его. Вы посидите у меня?

— Не возражаем,— согласился Домашевский и добавил, обращаясь к нам: — Предлагаю, чтоб здесь не тратить зря время: давайте сходим к Журбе и ознакомимся с протоколом осмотра, поговорим с ним. Может, съездим и на место происшествия.

Все направились к выходу. Из-за нехватки служебных помещений в здании Витебской транспортной прокуратуры рабочие кабинеты двух следователей размещались в здании ЛОВД, на первом этаже. В один из них мы и зашли, где застали следователя Журбу.

По роду своей службы я часто бывал в командировках, и, конечно, больше всего в своей зоне — Витебске. Успел познакомиться со всеми работниками прокуратуры, в том числе и следователем Журбой. Он производил на меня, да и на других, впечатление дисциплинированного делового работника. Но как следователь не имел большого практического опыта. В следователи он перешел недавно с должности помощника прокурора: зарплата повыше. Ему уже исполнилось сорок, а в органах прокуратуры он проработал в общей сложности около семи лет. После окончания института сначала работал помощником сельского районного прокурора, затем — правовым инспектором Витебского облсовпрофа. Домашевский после того, как стал Витебским транспортным прокурором, зная Журбу по совместной работе в районе, предложил ему перейти в прокуратуру. Украинец Журба гордился своей национальной принадлежностью. Среднего телосложения, чуть сутуловат. Лицо овальное, бледное, с выступающим лбом, сильными надбровными дугами.

Когда мы вошли в кабинет, представлявший собой небольшую комнату с грязным полом, обшарпанными стенами и закопченым потолком, в которую как-то умудрились втиснуть два стола и сейф, из-за стола у единственного зарешеченного окна вскочил, засуетился и застыл среднего роста сухощавый, чуть сутуловатый лысый человек в очках, придававших его бледному лицу устало-грустное выражение. Это и был следователь Журба.

— Протокол осмотра места происшествия оформлен?— сразу после приветствия спросил Самохвалов.

— Полностью пока еще не успел,— глухо, с четким украинским акцентом ответил Журба и стал оправдываться:— Понимаете, хочу хорошую схему начертить, чтобы на ней все указать, с привязкой к местности. Договорился с копировальщиками из отделения дороги: они на кальке мне монтаж сделают, данные разнесут. А черновики у меня все сделаны, только перечертить. Вот, пожалуйста,— с озабоченным видом Журба протянул Самохвалову черновики. Тот уселся за стол и начал их рассматривать.

— Не очень-то мне все это нравится,— перебирая множество листков, выдавил Самохвалов.— Ты хоть понимаешь важность тщательного осмотра места происшествия при расследовании убийства? Недооценивать это — серьезное упущение. Ведь в результате внимательного детального осмотра выявляются первичные данные, которые могут определить ход и успех всего расследования. А в твоих черновиках трудно разобрать, где совершено убийство, каково было положение тела потерпевшей, какие следы обнаружены на теле, одежде, на месте происшествия.

— Ноу меня нет большого опыта в этом деле. Фактически впервые выехал на убийство. Записал все, что говорил судмедэксперт,— обиженно оправдывался Журба.

— Давай тогда расскажи нам поподробнее, как ты выезжал, что видел, слышал?— предложил Домашевский.

— Как только мне сказали, что необходимо ехать на место обнаружения трупа, я связался с судмедэкспертом и пригласил его с собой. Позвонил в Витебскую областную прокуратуру, чтобы выделили еще и криминалиста. Но того не оказалось на месте. Спросил у Шнеева, охраняется ли место обнаружения. Он ответил, что там находится милиционер. Взяли с собой понятых и поехали. Прибыв на место, увидели, что тело потерпевшей присыпано снегом, лицо частично обгрызено мышами. Проинструктировал понятых и других участников осмотра, что нужно делать. Начал с общего обзора места происшествия. Выбрал ориентиры, чтобы сделать привязку этого места по отношению к железнодорожному полотну, ст. Лучеса, деревне. Все данные занес в протокол осмотра. Вот посмотрите...

— Подход, в общем, правильный. Так, значит, зафиксировал обстановку до начала осмотра, а потом уже начал осмотр трупа,— одобрительно-поощряюще заметил Самохвалов.

— Осмотр трупа, описание его положения, позы, одежды, повреждений производил судмедэксперт. Я стоял рядом и записывал. Все с его слов, он же специалист.

— Врач врачом, а ты следователь и коль видишь, что имеются признаки, скажем, удавления, должен обратить внимание на характер и рисунок кровоподтеков, царапин. В данном случае — на шее. Ведь их форма и размеры часто со- ответсвуют размерам и особенностям пальцев рук убийцы. Ссадины кожи, причиненные ногтями, как правило, имеют полулунную форму...

— Владимир Николаевич, где уж мне помнить о таких деталях? Я старался зафиксировать все, как есть. Описал положение трупа по отношению к окружающему ландшафту, зафиксировал позу, состояние одежды. Обратил внимание на отсутствие пуговиц. Попросил фотографа сделать обзорные и детальные снимки. Вот уже фотографии готовы,— Журба извлек из черного бумажного пакета снимки и начал пояснять.— Это узловые снимки. Видна вся привязка трупа к местности— кусты, дорога, столбы, станция. А вот труп в кустах, видите: рядом сломанное дерево. А здесь уже полностью видны детали: одежда, внешний вид, положение отдельных частей тела.

— Осмотрели содержимое карманов? Даже такие мелочи, как носовой платок, расческа, клочок бумаги могут оказаться чрезвычайно существенными доказательствами...

— Осмотрели, все записано.

— А местность вокруг хорошо обследовали? Очень важно трассологическое значение следов, т.е. выявление следов — отображений, отпечатков, оттисков.

— Какие там следы! Во-первых, целый месяц шел снег, вьюга. Во-вторых, к нашему приезду все вокруг вытоптали люди. В-третьих, началась оттепель, появилась вода и все смыла.

— Но, может, сохранился след волочения тела? Поза, одежда что-нибудь об этом говорят?— докапывался до деталей Самохвалов.

— Есть данные, что ее тащили по земле. Пальто все в глине, одного сапога на ноге не оказалось...

— А чем ты сейчас занимаешься?— вмешался Домашев- ский.

— Пишу постановление о назначении судебно-медицинской экспертизы по трупу. Вчера столько работы было, не успел.

— А вопросы знаешь какие поставить?

— С экспертом по телефону переговорил, он помог сформулировать. Кое-какие из спецлитературы выписал. Вот черновик, посмотрите.

Журба отыскал среди множества бумаг еще один лист и подал ему Домашевскому. Тот просмотрел его и передал Самохвалову.

— Пойдет,— едва взглянув, подтвердил Самохвалов и посоветовал:— В первую очередь назначь все необходимые экспертизы, в том числе и вещей.

— Но мне сделать это очень сложно. Не хватает опыта. Методичек нет. Может, пусть Шарендо поможет?

— На него ты меньше всего надейся. А вот с нами приехал Белоус. Он как криминалист и поможет тебе оформить все экспертизы. И Сороко, и я, одним словом, все будем тоже работать вместе.

— Спасибо. Это очень кстати. А то я один закопаюсь. Ко мне вся милиция идет, спрашивают, как бумаги оформлять...

— Ты следователь — лицо профессиональное,— перебил его Самохвалов.— Поэтому все решения о направлении и производстве следственных действий принимаешь самостоятельно и несешь полную ответственность за их законное и своевременное проведение. Что планируешь делать дальше?

— План бы надо составить. А на это нужно время. План расследования, может, все вместе помогли бы мне составить?

— Давай,— обратился вдруг ко мне зам. прокурора,— садитесь вдвоем и накидайте черновик плана, а потом вместе обсудим, добавим, подкорректируем.

— Хорошо,— согласился я и, пододвинув стул к столу, уселся против Журбы и тут же поинтересовался у него: — А ты сообщение нам, в прокуратуру, направил?

— Пока еще нет. Печатается.

— Я скоро буду у себя, там подпишу и сегодня же распоряжусь об отправке,— заверил Домашевский.

— Читаю, читаю я твои протоколы осмотра и не очень-то ориентируюсь, несмотря на твою «привязку» к местности, где же, в каком месте обнаружен труп?— вопросительнонедовольно посмотрел на суетившегося Журбу Самохвалов и, не дождавшись его ответа, пояснил:

— Так же и судья будет ломать голову, изучая твои «схемы». Ты укажи — сколько километров от Витебска, сколько метров до станции Лучеса. Направление можно обозначить стрелками, а поверх их указать цифрами метраж. Потом, это — что, ручей, что ли, здесь?

— Да, небольшой, вода еле струится, почти вся вымерзла. Труп частично в его русле находился.

— А как она лежала? На фотографии видно, а вот из протокола не очень-то пойму.

— Как же, все описано... Юбка задрана, с одной ноги сняты колготоки, с другой нет. На одной ноге сапог, а другой нашли метров за 15 от трупа. Плавки тоже лежали в стороне, метра за три. Мы замеряли все расстояния и внесли в протокол.

— На снимке вижу: голова направлена к станции Луче- са, ноги — в сторону Витебска. А в протоколе ты так записал?— уточнял Самохвалов.

— Да именно так!

— Во рту у нее (у тебя сказано) был обнаружен кляп из ее же варежки. А с какой руки варежка? Они же не одинаковые?

— С правой.

— Так и напиши, что с правой.

— Это же мелочь.

— В нашей работе мелочей нет. Эта мелочь может сыграть в расследовании очень существенную роль. А где левая?

— На руке оставалась!

— Отрази и этот факт, а то неполная картина получается.

— Хорошо, допишу,— Журба записал эти замечания.

— Так, руки были связаны сзади?

— Да, поясом от ее пальто. При осмотре он уже на одной руке болтался. На удавку завязанный. Я это описал.

— Вижу. А что, она была без головного убора? Зима ведь. Ты не забудь у метеослужбы запросить справку о погоде. Запиши себе в план... Так где же все-таки ее головной убор?

— Насчет головного убора пока загвоздка. Должна быть либо шапка, либо платок. Но на месте происшествия ничего не обнаружили.

— Значит, надо организовать дополнительнй поиск. Дадим задание органам дознания. Сегодня же на совещании все обсудим. Пуговицы оборванные тоже не нашли?

— Нет, не нашли. По моему предположению, у нее должна быть и сумочка. Не могла же она идти на работу без сумочки. Все женщины их носят.

— Необходимо допросить всех ее подруг, работников станции, всех, кто с ней знаком. Подробнейшим образом. Включите в план определение и розыск вещей, которые она имела с собой,— Самохвалов продолжал читать записи Журбы.

— Так. Пальто бордового цвета, на четырех пуговицах, грязное... На шее косынка. Завязана на узлы спереди. Вы ее не развязывали?

— Нет. Разрезали и так, с косынкой, отвезли в морг. Придется и по косынке, должно, назначать экспертизу. Может, специфические узлы?

— Правильно. А концы косынки спереди были длинные?

— Да, сантиметров 20—30.

— А почему же не отметили это в протоколе? Ведь важный же момент. Чтобы задавить косынкой, необходимо, чтоб у нее были длинные концы, за которые можно легко схватить и туго затянуть. Добавьте эту деталь в протокол.

— Хорошо.

— Одежда у вас более-менее описана, положение трупа тоже, привязку к местности уточните,— рассуждал вслух заместитель Белорусского транспортного пркурора.— Поза трупа описана. Внешний вид. А глаза? Открыты или закрыты? Рот! Ушные раковины?

— Все зафиксировано.

— Ага, вижу, вижу. Как будто нормально. Добавьте только то, что я сказал. Внесены в протокол и фамилии участников осмотра... Шнеев, Буньков. Когда протокол отпечатаете, не забудьте собрать все подписи.

— Вы, Владимир Николаевич, отменный профессионал,— воспользовался паузой для служебной лести Домашевский.— У вас глаз, как алмаз: все детали сразу схватываете.

— Я работал долго следователем, а затем постоянно на следственной работе. За это время выезжал не на одно убийство. Сколько их прошло через мои руки, уж и не вспомнить,— вялым голосом без тени тщеславия пояснил Самохвалов. И тут же деловито заметил: — А вообще-то, по закону, Журба, протокол осмотра надо полностью составлять на месте проишествия. А сложные протоколы можно написать и в кабинете, но в любом случае черновик составляется на месте и протокол пишется в присутствии понятых. Осмотр — следственное действие, заключающееся в непосредственном восприятии и изучении места происшествия и материальных следов события в целях обнаружения и закрепления фактических данных, имеющих значение для установления характера события и его обстоятельств. Осмотр предметов, документов, обнаруженных на месте происшествия, следователь производит тут же. Результаты сразу же записываются в протокол. Если нет возможности детально осмотреть вещественные доказательства, то в таких случаях они изымаются, упаковываются и опечатываются. Вы допустили грубое нарушение норм УПК,— заместитель небрежно потряс в воздухе бумагами: — Сейчас вы начнете переписывать все начисто, что-то не так отобразите. А участники теперь картину события воочию не видят, подпишут вам любое описание. А протокол о производстве следственного действия надо составлять непосредственно в его ходе или после его окончания. В протоколе нужно описывать все действия следователя, а равно все обнаруженное при осмотре и освидетельствовании и в той последовательности, как производился осмотр, а также в том виде, в каком обнаруженное наблюдалось в момент осмотра. В протоколе же перечисляется и описывается все изъятое при осмотре. Разве сейчас вы сможете описать все подробно в той последовательности, как было? Безобразие! Что вы мне даете какие- то листки, а не полный протокол, где были бы указаны место и дата производства следственного действия, время его начала и окончания, фамилия, имя, отчество каждого лица, участвовавшего в этом следственном действии, адрес и место работы каждого?! Если в процессе осмотра применялись фотографирование, киносъемка, звукозапись либо были изготовлены слепки и оттиски следов, то в протоколе должны быть перечислены все применявшиеся при этом технические средства. Протокол зачитывается всем лицам, участвовавшим в производстве следственного действия. Причем должно быть разъяснено, что они имеют право делать замечания, подлежащие внесению в протокол. Протокол подписывается следователем, специалистом, понятыми и другими лицами — участниками следственного действия. К протоколу прилагаются фотографические негативы и снимки, планы, схемы, слепки, оттиски следов, выполненные при производстве следственных действий. Понял?

— Владимир Николаевич, какой у меня опыт, чтобы сразу на месте составить полный протокол? — начал снова оправдываться Журба.

— Не знаешь, спрашивай, интересуйся,— перебил его Домашевский. — Тоже мне, следователь.

— Я ведь все на месте написал, а сейчас вот перепечатаю на чистовик. Отпечатанный легче читается. Искажать ничего не стану. Все, как было, описал. Насколько я знаю, так часто делают следователи. На месте составляют черновик, а потом в спокойной, благоприятной обстановке переписывают на чистовик.

— Такая практика порочна! От нее надо избавляться. Да, случаи такие не единичны: на морозе или под дождем долго не попишешь. Вот и бегут быстрее в кабинет. А ты — начинающий следователь и старайся с первых дней делать все по закону. Всегда помни, что детальный осмотр места происшествия является важнейшим следственным действием. Квалифицированно проведенный осмотр может дать материал для установления личности преступника и иных обстоятельств, необходимых для успеха объективного следствия. Особенно важные сведения он может дать для точного определения времени, места, способов и других обстоятельств совершения преступления, мотивов преступления, обстоятельств, характеризующих личность обвиняемого, размер причиненного ущерба. Главной же задачей осмотра является обнаружение, фиксация и изъятие следов и других предметов, причинно связанных с событием преступления. Осмотр позволяет выяснить механизм совершения преступления. Многие следы могут со временем исчезнуть. Иногда преступники, воспользовавшись нашей неоперативностью, могут вернуться на место происшествия и уничтожить все следы. Фактически с осмотра и начинается следствие. Это фундамент...

В дверях появились Шнеев и Елисеев. Поздоровавшись во всеми, Шнеев предложил:

— Пойдемте ко мне. Уточним мероприятия, разработаем версии и начнем действовать.

— Пошли,— согласился Самохвалов и, повернувшись ко мне, приказал:— Оставайся здесь и помоги Журбе составить план первоначальных следственных действий.

— Я предлагаю,— вмешался Елисеев,— чтобы они шли с нами. Ведь им тоже предстоит работать по делу. Журба знает уже некоторые детали, и поэтому целесообразно всем совместно разработать организационно-тактические вопросы.

— Пусть идут с нами,— поддержал его Домашевский.

Самохвалов и тут согласился.

Самохвалов, конечно, догадывался, что его «поучительные» монологи о значении фиксирования «мелочей», на первый (особенно неопытный) взгляд даже «глупых» деталей, не вызывали у его слушателей — неопытных следователей — адекватной (как принято говорить в ученом мире) реакции. Скорее всего, они его считали занудой, бахвалящимся своим опытом. Сознавая это, он все-равно не уставал при каждом случае твердить об этом... « Гутта кават лапи- дем»,— говорили древние римляне: «Вода точит камень». Когда-нибудь, набив шишек, обретя опыт, сегодняшние его адресаты с благодарностью, пусть и поздней, вспомнят его поучения. В этом он был уверен. Как азбука слагается из букв, а из их сочетаний возникают непредсказуемые слова и мысли, так какая-нибудь мелочь, несущественная деталь, может при случае стать нитью Ариадны, которая неожиданно выведет из лабиринта разрозненных, а нередко и противоречивых фактов, к стройной картине объективной и непреложной истины. А она-то нам и требуется. Никто не должен пострадать невинно, пока это всестороне не доказано. И самым ненадежным звеном в цепи фактов обвинения является признание обвиняемого (подозреваемого). Следователь, как опытный шахматист, должен располагать системой таких фактов-фигур, которые поставят его оппонента в матовое положение. Только так, а не иначе.
Дорогой читатель, если ты не отбросил в сторону моей печальной повести, то уж точно устал: действие застопорилось. Все говорят-говорят, но к делу не приступают. Конечно, приведенные диалоги, монологи-инструкции могут многих если не привести в шок, то вызвать у наиболее нетерпеливых раздражение излишней, на первый взгляд, монотонной детализацией, порой неэстетичным псевдонаучным механическим копанием в том, что, кажется, лежит на поверхности, самоочевидно. Но это лишь на первый взгляд. Как известно, почти каждый «ядущий хлеб» у нас без излишней скромности считает себя специалистом сельского хозяйства. В жизни общества, особенно в смутные, переломные периоды, никто полностью не застрахован от ограбления, ранения и даже убийства. Кто-то хоть раз в жизни бывал соучастником, свидетелем иль исполнителем такого «действия». Поэтому считает себя если не специалистом-юристом, то, во всяком случае, нормальным человеком, способным легко и просто расследовать преступление и установить его исполнителей. Все это еще более усложняет жизнь служителей Фемиды, так как добровольные следователи, сыщики, мстители чаще всего помогают преступнику замести следы, если сами не становятся очередной жертвой преступника.
Конечно, все это можно изложить с юмором, как это сделал А.П.Чехов в «Шведской спичке», или с иронией и сарказмом, как это делали Салтыков-Щедрин иль, опять же, Ильф с Петровым в компании. Но от суровой, скучной и часто мерзкой прозы жизни трудно уйти даже в искусство. Так, постановщики популярного в нашей стране мексиканского сериала «Богатые тоже плачут» вызвали раздражение массового зрителя тем, что полиция подозревает в убийстве и арестовывает симпатичного дона Альберто лишь потому, что он был одним из клиентов убитого бармена и в запальчивости, защищая честь любимой девушки, грозился убить последнего, а в ночь убийства ночевал дома один без свидетелей и не мог подтвердить свое алиби. Так же раздражает нормального, «законопослушного», как мы говорим, гражданина копание следователей в мелочах, грязи и даже испражнениях жизни. Поистине, не побоюсь обвинений в высокопарности, надо очень сильно любить его, обычного человека, со всеми его высями и безднами, чтобы неуклонно, последовательно вести эту нудную «воловью» работу, дабы ухватиться за ниточку, которая не всегда, как нить Ариадны, выводит из лабиринта запутанных обстоятельств...
Нет, нет. Я вовсе не хочу реабилитировать ссылками на «сложности жизни» всех следователей, невольно иль преднамеренно допустивших ошибки. В наш цех, как и в служители Гиппократа, попадают, конечно, и «нечистые на руку» и «с нечистой совестью» работники: ведь они рекрутируются из той же — сложной и многоликой — жизни. Но не они составляют цвет нашего полка. От ошибок, конечно, избавляются, но следы их остаются не только в истории, но, нередко, оборачиваются рубцами на сердце, а то и ценой жизни самих «занудливых» юристов...
Но вернемся к нашим истокам, т.е. продолжим изложение событий.

В кабинете начальника милиции было тепло и уютно. На подоконниках в горшках зеленели и цвели цветы. Даже не верилось, то на улице сейчас мороз и бушует вьюга. Все разместились за большим столом.

— Прежде всего нам надо определить состав следственно-оперативной группы,— предложил Самохвалов. — Вы, Леонид Павлович,— обратился он к Домашевскому,— своим распоряжением определите: кто персонально из работников прокуратуры и милиции будет входить в эту группу. А мы, своим приказом, создадим руководящий штаб.

— Нет, нет,— запротестовал Домашевский.— Я хочу просить Белорусского транспортного прокурора, чтобы вы сами взяли дело к своему производству; у нас некому его вести. Шарендо загружен, да он и не очень-то расторопный. Журба не имеет необходимого опыта...

— Точно, Леонид Павлович, я его не потяну,— подтвердил Журба. Домашевский продолжал убеждать Самохвалова:

— Только вашими усилиями можно его качественно расследовать. Возьмите дело к своему производству. У вас есть опытные следователи. Пусть они займутся. Убийство не очевидное. Весьма трудно будет по нему работать. Убедительно прошу.

— Так-то оно так,— задумчиво ответил Самохвалов.— Но у нас сейчас все заняты. Три следователя, и у каждого сложные многотомные дела. Они затарились с ними. Никак не доведут до толку, поэтому пока придется вам самим вести следствие. Мы просили прокурора БССР, может, они возьмут дело к своему производству. У них штат большой, да и есть опытные следователи-специалисты по раскрытию убийств.

— Тем более,— подхватил Шнеев,— за ними здесь числятся еще два нераскрытых убийства этого года, неких Сорокиной и Кулешовой, и как-будто почерк преступника повторяется. У трупов, так же, как и у Кацуба, кляп во рту, так же задавлены шейными шарфами. Не исключено, что убийца один и тот же.

— А они изнасилованы?— спросил я.

— Одна, другая нет. Но обе полураздеты.

— Не возьмут,— высказал свое мнение Елисеев,— зачем им еще одно не раскрытое дело? Если бы у них по прежним делам был найден убийца, тогда бы они согласились на новое. А так — нет, бесполезно их просить. Мы в Минске уже этот вопрос поднимали. И Федотов (начальник УВД на транспорте) и Кладухин звонили наверх. Не уговорили. Дескать, своих нераскрытых убийств хватает. Не хотят статистику портить. Придется нам надеяться только на свои силы. Да, вспомнил. Из Москвы, из Главного управления внутренних дел на транспорте, пришлют нам на помощь оперативного работника. На днях приедет.

— К чему?— удивленно сморщил лицо Шнеев.— Лучше моих оперативников никто обстановку и людей не знает. Только мешают своими домыслами и указаниями. Если мы сами не расспросим людей, то и он нам не поможет.

— Это не наше дело,— перебил его Елисеев.— Руководству видней. И мы должны его представителя принять как положено и относиться к нему с уважением и доверием.

— Принять-то мы его примем, спору нет...— не сдавался Шнеев.— Да есть ли смысл торчать ему здесь в командировке, и какая от него польза на данном этапе? Надо через своих людей вести опросы, устанавливать круг подозрительных лиц. Он же здесь никого не знает. Ему, того и гляди, сопровождающий потребуется. Агентов-то у него здесь нет. Вся надежда у нас только на своих сотрудников да на следователей. Они-то и очертят круг подозреваемых и попробуют установить убийцу. Но раз руководство посчитало нужным, нам остается только подчиниться. Приказ есть приказ...

— Леонид Павлович, кому вы поручите вести следствие?— снова обратился Самохвалов к Витебскому транспортному прокурору.

Домашевский тяжко и шумно вздохнул и, сдерживая досаду, пробурчал безнадежно:— Журбе, больше некому.

— Что вы, Леонид Павлович? Я не согласен, я не потяну, у меня не хватает опыта!— отчаянно завопил и замахал руками следователь, опять услышав свою фамилию.

— Ничего,— успокоил его Самохвалов.— Пока мы будем работать вместе. Я здесь. Вот он,— небрежно кивнул головой в мою сторону,— да еще Белоус. Что будет не ясно, какие трудности возникнут—подходи ко мне. Я все разъясню, подскажу. Не робей. Главное, прояви усердие и желание работать. А остальное приложится.

— Я, конечно, буду стараться. Не люблю работать спустя рукава,— заверил Журба.

— А вы кого из оперативников думаете включить в состав группы? — спросил Домашевский Шнеева.

Немного помедлив, тот предложил: «Пишите Бунькова и Кирпиченка.— И, взглянув на Самохвалова, пояснил: — Буньков — начальник отдела уголовного розыска — толковый работник, а Кирпиченок — инспектор розыска».

— Давайте сейчас же определим и состав руководящего штаба, расширим группу,— предложил Елисеев. — По линии УВДТ руководство буду осуществлять я, заместителем у меня будете вы,— обратился он к Шнееву.

— А по линии прокурора?

— Осуществлять руководство следствием Кладухин уполномочил меня. По этой линии включим и вашего транспортного прокурора. Вы не против, Леонид Павлович?— для видимости спросил Самохвалов, заранее зная, что возражений не последует.

— Эх-ма!— улыбнулся Домашевский. — Даже если бы я и был против, это же моя обязанность. В соответствии с приказом Генерального прокурора СССР всякий прокурор несет непосредственную ответственность за расследование тяжкого преступления.

— У нас аналогичный приказ министра внутренних дел СССР. В нем также определено, что начальник отдела несет персональную ответственность за раскрытие тяжкого преступления. Так что и с меня этот груз никто не снимет,— подытожил Елисеев. — Теперь пойдем дальше. Надо наконец решить, Владимир Ильич, кого из вашего личного состава дадите в помощь следственной группе. Согласитесь, сейчас, по горячим следам, хотя они уже поостыли... Но, в любом случае, на первоначальном этапе надо мобилизовать как можно больше сотрудников для проведения оперативнорозыскных мероприятий. Так сколько, Владимир Ильич, вы можете выделить своих работников?

— Сколько?— удивленно переспросил Шнеев. И тут же пояснил:— Сегодня работает весь отдел, за исключением службы. Завтра будет то же самое. Называть всех поименно нет смысла. Все, кто свободен, будут оказывать нам помощь. Пусть только прокурорские работники успевают допрашивать лиц, которых мы будем доставлять сюда.

— Как вы планируете организовать работу своих подопечных?— продолжал допытываться Елисеев.

— В 8 часов утра у меня в кабинете сбор. Все, кто работает по делу о раскрытии, должны получать конкретные задания на день, а в конце рабочего дня докладывать о их выполнении. Наша задача — определить круг вопросов, какие требуют безотлагательно-срочного разрешения. С них мы и начнем работу.

— Хорошо,— согласился Елисеев.— Если у вас по ходу дела появятся дополнительные поручения,— обратился он к Самохвалову,— вы давайте их нам, а уж мы сами распределим их среди личного состава. И будем контролировать ход их выполнения.

— Договорились,— согласился Самохвалов и добавил:— Сейчас нам надо составить подробный план и разработать убедительные версии, по которым будем работать.

— Подождите!— перебил его Елисеев.— Мы же с организационными вопросами еще полностью не определились. У кого есть возражения, дополнения по составу группы? У вас- то, Владимир Николаевич, хватит сил допрашивать всех доставляемых? А ведь их много будет, да еще экспертизы придется назначать, да и другие следственные действия вести?

— Хватит! — Самохвалов безболезненно принял явный вызов в тоне Елисеева.— Я лично буду допрашивать. Только вы нам давайте людей не с улицы, не каждого встречного, а только тех, кто имеет хоть какое-то отношение к потерпевшей, к событию преступления.

— О чем вы говорите?— обиделся начальник ЛОВД.— У меня уже, дай Бог не соврать, за тридцать перевалил милицейский стаж. Участвовал в раскрытии не одного убийства. Кое-чему научился. Помню, расследовали убийство одной женщины легкого поведения. Труп ее обнаружили на рельсах. Очевидно, убийцы специально оставили его на полотне железной дороги, чтобы поезд переехал труп. Как потом оказалось, ее, пьяную, застрелил любовник из пистолета. Она, видите- ли, в его личную жизнь вмешалась, хотела развести его с женой.

— Ну что ж, с организационными вопросами покончено,— нетерпеливо перебил Елисеев и, обернувшись к Самохвалову, предложил:— Мы свои оперативные мероприятия разработаем отдельно от вас. Они будут считаться секретными. Поэтому вас туда включать не будем. А вы план расследования, видимо, тоже без нашего участия составите. Ибо, насколько я понимаю, УПК требует, чтобы каждый следователь имел свой, самостоятельный, план расследования.

— Не столько УПК, сколько логика и ведомственные указания,— по-своему отреагировал Самохвалов.— Но нам необходимо иметь и общий план раскрытия преступления. И как нас поймут проверяющие? Скажут: создали общий оперативный штаб, а никакого плана нет.

— Ладно, мы его с вами вдвоем набросаем,— примирительно заявил Елисеев Самохвалову.— Он все равно не столь существенен и фактически будет дублировать наши раздельные планы и версии. А вот убедительная версия — это ключевой момент нашей работы. Версия — не только логическое выражение мысли, это и анализ исходных действий, и анализ доказательств. Это наше предвидение будущего. Их должно быть несколько.

— А я полагаю, что лучше разработать развернутый детальный план. Он-то и будет основой нашей работы, а то все теоретизируем, изрекаем научные догмы, а до действия руки и голова не доходят,— нетерпеливо высказался Шнеев.

— Правильное, целенаправленное использование мышления в форме следственных версий приводит к быстрому, полному и объективному расследованию уголовного дела,— не согласился с начальником ЛОВД Самохвалов. Его поддержал Елисеев.

— Следственные версии являются средством познания объективной истины, формой отражения собранного на данный момент материала. И наш поиск преступника ведет либо к расширению и углублению выдвинутой версии, либо к изменению ее и выработке новой. Нам надо разработать несколько версий и проверить их. В конце концов, здесь-то и проявятся наш опыт, наша интуиция — логическая, познавательная, и психологическая сторона процесса мышления.

— Не очень-то я верю в эту интуицию-ерундицию,— высказал свое мнение и Домашевский. — Я больше надеюсь на скрупулезный труд, труд десятка опытных оперативноследственных работников.

— Преступник — не артист эстрады, не преподаватель аэробики, дающий образцово-показательное выступление и детально разъясняющий суть и последовательность действий. Настоящий преступник всегда старается скрыть свои действия, замести следы, а при невозможности этого — пустить следствие по ложному следу. За неимением полного набора уличающих преступника фактов версия помогает нам разгадать логику, а нередко и алогичность его преступного замысла и действий. И вот тут-то без интуиции не обойтись. Фактически интуиция — это наша способность, основанная на опыте и знаниях, находить в сложной ситуации законный путь к правильному решению задач, возникающих в ходе следствия,— растолковывал Самохвалов.

— Допустим, вы правы. Но сейчас мы говорим о следственных версиях, а какова здесь роль оперативных органов?— упирался Шнеев.— Ведь насколько я понимаю, мы хотим выработать общие версии?

— Доказать близость к искомой истине той или иной версии можно лишь на основе конкретных жизненных фактов, полученных законным путем. Органы дознания как раз и указывают следователю: какие доказательства нужны, где и с помощью каких следственных действий их можно установить,— вмешался Елисеев.

— Давайте ближе к делу,— нетерпеливо потребовал Шнеев.— А то мы слишком много дискутируем. Так никогда не раскроем преступление. По каким направлениям нам работать? Где искать убийцу?

— Ну что ж, согласен,— поддержал Самохвалов.— Так, у кого есть какие деловые соображения?— И ни от кого не дождавшись ответа, сказал:— Тогда я предлагаю отработать такую версию: убийство совершили знакомые Кацуба. Это могут быть парни, с которыми она поддерживала отношения, сослуживцы по работе...

— Она училась на вечернем отделении института, здесь, в Витебске, есть филиал,— вставил Журба.

— Сокурсники по учебе, друзья, подруги и так далее,— продолжал Самохвалов.— А ты записывай,— обратился он ко мне.— Потом мы вместе все подработаем...

— Вспомнил!— вдруг громко, будто неожиданно нашел главное, воскликнул Елисеев.— Мы же все забыли о протоколе нашего совещания. Как же это из головы вылетело? Ладно, потом сам напишу.

— Сколько пустых бумаг пишем,— недовольно заметил Шнеев,— планов, мероприятий, протоколов вместо того, чтобы заниматься конкретным делом.

— Такой век теперь — бумажный. Не нами начато, не нам и отменять,— постарался успокоить его Домашевский.

— Так. Следующую версию я бы предложил такую: убийство совершили ранее судимые за изнасилование или иные тяжкие преступления против личности,— невозмутимо продолжал Самохвалов.

— Идет,— согласился Елисеев.— Только нужно глубже ее разработать. Посмотреть придется отказные материалы по таким фактам, особенно об изнасилованиях, во всех отделах внутренних дел.

— По каким направлениям еще придется работать?— переспросил Шнеев и сам же предложил:— Надо отрабатывать и такую версию: убийство могли совершить психически больные, несовершеннолетние. Надо проверить психболь- ных, которые стоят на спецучете.

— Правильно,— поддержал Домашевский.— Вношу предложение проверить еще и несовершеннолетних. Там, рядом, спортивная школа. Учащиеся часто катаются в этих местах на лыжах. Может, кто из них и совершил нападение?

— Ты записываешь?— снова обратился ко мне Самохвалов. Я кивнул головой в знак согласия.

— Тоща прочти нам первую версию. Мы теперь уже окончательно ее сформулируем и поручим оперативникам проверить. Пусть разыскивают и доставляют на допрос знакомых и сотрудников Кацуба. С них и начнем.

Я зачитал. После этого еще долго продолжался спор о' методах сбора, анализа и систематизации фактических данных, отрабатывалась окончательная, конкретная формулировка предложений. В результате на бумаге была зафиксирована совокупность отдельных, пока слабо связанных между собой фактов, но уже имеющих одно общее: предполагаемую связь с расследуемым убийством.

Обсуждение всех проблем заняло около двух часов. Когда наконец участники совещания признали все вопросы достаточно отработанными, вспомнили, что надо бы пообедать, хотя время подходило уже к ужину. Сопровождая нас до дверей, Шнеев напомнил, что в 18.00 у него собираются сотрудники ЛОВД с докладами о проделанной за день работе. Мы пообещали принять участие в этой «летучке».

Бегут года, как за мельницей вода. А ничего в нашем угрозыске, по существу, не меняется. Все та же надежда на чутье, интуицию оперативного работника, его способность дедуктивно мыслить, что подразумевает: уметь замечать мельчайшие, на первый взгляд, несущественные детали, по которым он, как художник из кусочков смальты, воссоздает

полную картину происшествия. И никакой тебе техники, никаких точных современных хитроумных приборов и средств. Даже если в отделах есть допотопные пишущие машинки, фотоаппараты, магнитофоны, то все они, чаще всего, в таком добитом состоянии, что порой диву даешься: как эти «старички» еще действуют. Государственнные, а по-нашему, ничейные правоохранительные органы не имеют средств на совершенное техническое оснащение. А потому, как и в повести Павла Нилина «Жестокость», поведавшей нам о первых шагах советского угрозыска в 20-е годы, сегодняшние Веньки Малышевы (уже в другом, современном, государстве) по-прежнему могут расчитывать только на свой зоркий глаз, цепкую память и умение «расколоть» подозреваемого. Заедает жизнь современных пинкертонов конвейерное поступление дел, бесконечная писанина справок, отчетов, указаний и т.п., обязательное участие в длительных и, и не редко, бесполезных совещаниях и заседаниях... Последнее в их работу внедрено (кажется, на века) всемирно известной партией и чуть меньше известной армией доморощенных крючкотворов, бюрократов, формалистов... А число их — тьма... И нет просвета в жизни этой...

В назначенное время кабинет начальника ЛОВД заполнили сотрудники отдела. Фактически все службы были задействованы на раскрытии убийства. Каждому персонально начальник отдела дал индивидуальные поручения.

Подполковник Шнеев все вопросы деятельности ЛОВД лично контролировал и проверял. Через его руки проходила вся входящая в отдел и вся исходящая служебная корреспонденция. Работал он не менее 12 часов в сутки. По любому вопросу, касающемуся работы и жизни отдела, в любое время суток он мог дать исчерпывающую информацию. Такие черты его личности в сочетании с упрямым, доходящим до деспотичности, характером не устраивали многих подчиненных. Своим отношением к делу и людям он убивал всякую самостоятельность и инициативу. Указания начальника — закон, даже если они и ошибочны,— вот его кредо. Никто не смел обсуждать его действия и указания. И не дай Бог не выполнить так, как он требовал. Нередко в отношениях с подчиненными допускал неуважение, нетактичность, грубость. Многие сотрудники писали на него жалобы и заявления в высшие инстанции. Многие, в знак протеста, увольнялись, но он оставался непоколебимым. Между собой сотрудники со стажем называли его самодержцем, диктатором. Руководство БУВДТ знало о просчетах в работе и особенностях характера Шнеева, но несмотря на многочисленные сигналы не освобождало от занимаемой должности, учитывая его неординарные трудолюбие, фанатичную преданность службе, хорошие деловые качества.

На планерке присутствовал только что прибывший из аэропорта работник Главного управления внутренних дел на транспорте (ГУВДТ) майор милиции Чикин. Своей стройной, крепкой спортивной фигурой и строюй мужской красотой молодой майор напоминал голливудского киноактера. Держался он уверенно и немного чопорно.

Как только по приказу Шнеева сотрудники, строго соблюдая очередность, начали докладывать о результатах поисковой работы за день, Чикин прервал этот процесс и, обращаясь больше к Елисееву, чем к другим, заявил:

— Пусть каждый докладывающий называет свою фамилию, звание и должность, чтобы мы знали, с кем имеем дело.

Шнеев тотчас продублировал указание «сверху».

Первой по предложению начальника рапортовала симпатичная женщина в форме капитана милиции. Она представилась:

— Начальник отделения инспекции по делам несовершеннолетних капитан Шарендо. Мне и моим инспекторам было поручено установить и проверить: не могут ли быть причастными к убийству несовершеннолетние, проживающие в этом районе. Мы объездили все населенные пункты, но установить конкретно, кто из подростков находился 13 января вечером на месте проишествия, не удалось. Мы побывали и на дачах, расположенных в километре от ст. Луче- са. Там сторож нам рассказал, что в одном из домов появляются подозрительные лица, скорее всего бродяги и тунеядцы, не имеющие определенного места жительства и работы. Другими данными не располагаем.

— Хорошо, садитесь,— приказал Шнеев.

— Сразу давайте отрабатывать вопросы на завтра и вносить дополнения в наши версии,— немедля вмешался Елисеев.— Видите, мы эту категорию лиц, типа бродяг, проживающих на даче, не учли. А ведь сообщение капитана Шарендо заслуживает детальной проверки. Следует и дальше отрабатывать дачи. Установить хотя бы, кто в них обитает, постараться их задержать.

— Вот вам одна из причин роста преступности. А ведь многие систематически занимаются бродяжничеством, т.е. перемещаются в течение длительного времени из одного населенного пункта в другой, не имеют постоянного места жительства и проживают на нетрудовые доходы. А вы не устанавливаете их личности и не привлекаете к ответственности. Вам доведен план по ст. 204?— как бы подытоживая назидательную тираду, начальствующе-требовательно спросил Чикин.

— Ну зачем же вы так?— удивился Шнеев.— Мы как по этим показателям,т.е. по выявлению лиц, занимающихся бродяжничеством, попрошайничеством, либо вообще ведущих паразитический образ жизни, в количественном плане занимаем первое место в республике. Пусть вот прокурор подтвердит. Ежедневно на вокзале кого-нибудь снимаем с поездов...

— Тогда и я снимаю свое замечание,— скаламбурил Чикин.— А как же понять длительное, бесконтрольное пребывание бродяг на дачах?

— А это не наша территория. Мы за дачи ответственности не несем. В чьем районе они находятся, те пусть и несут ответственность. Наше поле деятельности — вокзал, поезда, железнодорожное полотно, речной транспорт, аэропорт. Присовокупили нам еще и полосу отвода вдоль железной дороги. Будь она неладна: столько забот причиняет.

— Давайте делом заниматься, а то рабочий день уже закончился, сотрудники устали. Мы так и до десяти не определимся,— предложил Самохвалов.

— У милиции, в отличие от прокуратуры, не нормированный рабочий день. И трудимся мы день и ночь, не считаясь со временем,—• поддел республиканского начальника Шнеев.

— Не будем считать, кто больше работает, а давайте действительно продуктивнее работать,— поддержал Самохвалова Елисеев.— Итак, мы снова поручим работникам ИДН проверить дачи и установить личности тамошних обитателей. Справятся они?

— Днем там с огнем никого не найдешь. Все уходят на промысел, на добычу пищи и спиртного. А ночью мы не в силах их выловить. Это надо окружать весь дачный поселок,— осторожно разъяснила капитан Шарендо.

— Тогда давайте устроим ночные засады. Если своих сил мало, договоримся с территориальниками. Чей это район? Скорее всего Октябрьский, частично Витебский... Вот завтра свяжемся с руководством этих РОВДов и договоримся о совместных действиях. Но выловить их нужно обязательно. Они многое нам расскажут,— снова взял в свои руки бразды правления Чикин.

— Мне можно идти?— спросила Шарендо.

— Нет, посидите, послушайте. Может, что интересное и для вас проскользнет в докладах. Следующий! Давайте, докладывайте по очереди, как сидите,— приказал Шнеев.

— Начальник отдела уголовного розыска капитан Буньков,— представился очередной докладчик.— Мне лично и моим подчиненным поручалось... — Говорил он немного охрипшим, очевидно, от волнения, голосом. На вид ему было 35. Невысокий, лицо казалось плутоватым. Одет он был в гражданский, плотно облегающий фигуру костюм светло-серого цвета... — Опросили, сколько успели, жильцов общежития. Заслуживают внимания показания девчат, проживавших в одной комнате с убитой: Ятченя и Спивак. Вкратце.— Он спешно достал из кармана лист бумаги и, подсматривая в него, продолжил:— Спивак. Она видела, как Кацуба собиралась на работу. Говорит, что та взяла с собой сумочку, в нее положила конспекты — общие тетради, книги. На голове у нее была вязаная шерстяная шапочка. Ятченя говорит, что обычно Кацуба ездила на работу трамваем. На кольце выходила и шла до станции по железнодорожной насыпи.

— А какое расстояние от трамвайного кольца до станции?— перебил Чикин.

— Где-то километра полтора. Должно быть, тут она проходила мимо дач, о которых говорила Шарендо. Но иногда Кацуба добиралась на работу автобусом или троллейбусом. Ехала до областной больницы, а там — пешком через поле. Расстояние почти одинаковое. Мои сотрудники также проверяли этот маршрут...

— Стоп, стоп!— Елисеев нетерпеливо прервал капитана.— Давайте обсудим эту часть информации. Что надо сделать,чтобы углубить исследование? — Он сделал паузу для размышления, заставляя задуматься присутствующих.

— Надо,— властно заговорил Чикин,— опросить всех водителей автобусов, троллейбусов и трамваев названных маршрутов. Показать им фотографию убитой: может, они ее вспомнят и тем самым помогут нам установить, чем и с кем она добиралась в этот день на работу. Кстати, ее фотографию размножили?

— Да,— ответил Журба. И тут же добавил:— У нее в карманах обнаружено несколько талонов, как прокомпостированных, так и целых.

— Значит, надо по просечкам компостера,— продолжал Чикин,— установить, каким транспортом и когда она ехала.

Многие с иронией переглянулись, некоторые заулыбались.

— Я же пояснил,— выкручивался Журба,— у нее обнаружены пробитые талоны на все виды транспорта. К тому же прошел почти месяц, а в парках меняют компостеры по нескольку раз в месяц. Поэтому считаю: компостерные дырки вряд ли удастся расшифровать.

— Мы еще вернемся к этой версии,— не сдавался Чикин.— У меня есть предложение: размножить фотографию убитой и поместить ее на видных местах у остановок и на конечных пунктах движения городского транспорта. Фотографию снабдить текстовой просьбой, вроде того: кто видел, знает, просим сообщить по такому-то телефону. Этим самым мы подключим к расследованию местное население. А оно может нам помочь. Человек не соринка: всегда на виду.

— Это дельное предложение — поддержал Самохвалов.

— А еще,— включился Домашевский,— я попробую договориться с партийными органами и выступить по местному радио или даже по телевидению с информацией об убийстве. Надо использовать все каналы.

— Продолжайте,— после некоторой паузы приказал Шнеев капитану Бунькову.

— Мои сотрудники опрашивали железнодорожников. Установили, что в этот день в интересующем нас районе проводился ремонт электроопор. Работала бригада монтажников. Завтра установим, кто конкретно работал, поименно.

— Как только выясните, доставляйте их сюда. Мы будем допрашивать,— попросил Самохвалов.

— Есть. Ряд вверенных мне лиц занимался поисками хоть каких-нибудь следов в районе обнаружения трупа. Результатов пока, никаких. Проводили оперативную работу со своими людьми, «озадачили» их. Пока они не дают стоящей информации.

— Надо еще тщательнее поискать вдоль железной дороги, в кустах. Сумки убитой ведь нет, неизвестно, где и шапка ее,— вмешался Елисеев.— Продолжайте.

— Один мой сотрудник побывал в отделении дороги и изучил график прохождения поездов. В это день, в 20-ом часу, прошли один грузовой, а за ним пассажирские поезда. Устанавливаются фамилии машинстов. У меня все.

— Все это тоже очень важно. Ведь локомотивные бригады в лучах прожекторов могли видеть проходившую по путям женщину и преступника. В январе темнеет рано.

— Устанавливаем. Это не трудно,— заверил Шнеев.— Волженков, доложите, что вами установлено.

Поднялся плотный круглолицый симпатичный мужчина лет сорока. Спокойное умное лицо, солидная осанка знающего себе цену добросовестного службиста. Негромко, но уверенно и четко он пробасил:

— Начальник ОБХСС, майор милиции. Я и мои подчиненные проверяли отказные материалы. На мой взгляд, лишь один из них заслуживает внимания. Станцию Лучеса обслуживает электрик-связист по фамилии Стебло. Он ранее проверялся нами на причастность к изнасилованию несовершеннолетней по заявлению ее родителей. Но дело не возбуждалось из-за примирения сторон. Вернее, потерпевшая отозвала свое заявление. Он и сейчас живет и работает на ст. Лучеса. Есть данные, что он приставал и к Кацуба, предлагал ей вступить с ним в половую связь. Но та отказывалась. Мы также установили по материалам и фамилии женщин, на которых совершались нападения в 82 и 83-м годах.

— Стоп,— перебил Елисеев.— Давайте обсудим, что представляет собой Стебло как личность... Он женат?

— Да. Живет в служебном доме, недалеко от станции.

— Какого он возраста?

— Лет под тридцать.

— Почему все-таки не возбуждали дело?— уточнил Самохвалов.

— Потому, что потерпевшая и родители передумали, а отсутствие жалобы со стороны потерпевшей не дает нам права, согласно Уголовно-процессуального кодекса, возбуждать дела такой категории.

— УПК я знаю не хуже вас. Дела о преступлениях, предусмотренных частью первой статьи 115 Уголовного кодекса Белорусской ССР, возбуждаются не иначе, как по жалобе потерпевшей, но прекращению из-за примирения потерпевшей с обвиняемым не подлежат. Если же по причине беспомощного состояния, зависимости от обвиняемого или по иным причинам потерпевшая не в состоянии защищать свои права и законные интересы, то прокурор вправе возбудить такое дело и при отсутствии жалобы потерпевшей. При изнасиловании же с отягчающими обстоятельствами дело возбуждается в общем порядке, в том числе и при отсутствии жалобы потерпевшей. Изнасилование, совершенное группой лиц, изнасилование несовершеннолетней, малолетней, изнасилование, совершенное особо опасным рецедивистом или повлекшее особо тяжкие последствия — не требуют при возбуждении уголовного дела как непременного условия жалобы потерпевшей. Я это говорю к тому, что если нас заинтересует Стебло, так мы отменим постановление об отказе в возбуждении дела и проведем тщательное расследование. Допроверьте тот материал.

— Есть! Можно продолжать?

— Да, пожалуйста!

— Мы связались с другими отделами внутренних дел, проверили и у себя все зарегистрированные факты о нападениях на женщин. Некоторых из них уже вызвали на допрос. Завтра придут. Других сведений пока не добыто.

— Хорошо, садитесь,— распорядился Елисеев. — Необходимо детально проверить этого Стебло. Интересный экземпляр. Следует активно продолжать поиски всех женщин, на которых совершали нападения. По их словесным описаниям составим фоторобот и сориентируем личный состав на розыск, на установление личности насильников. Кто следующий докладывает?

...Оперативная планерка продолжалась до девяти часов вечера.

У меня, как очевидно, и у других, от множества разнообразных впечатлений и сложной информации разбухала и трещала голова. Полностью обессиленный, я с трудом добрался до гостиничного номера и с удовольствием растянулся на кровати.

Не менее устал и мой сосед по номеру и товарищ по работе — Белоус. От возбуждения и переутомления мы долго не могли уснуть. Все разговаривали и разговаривали, обсуждая увиденное и услышанное. От Белоуса я узнал, что многие следы, которые обычно обнаруживаются на одежде и теле жертвы, после длительного пребывания трупа на открытом, хорошо проветриваемом пространстве исчезают. Тщательный осмотр позволил обнаружить на одежде всего несколько пятен и волос, которые будут подвергнуты экспертному исследованию. Да, уже в морге Витебского областного бюро судебных экспертиз исчезли часы убитой...

Уснули мы далеко заполночь.

В восемь утра приступили к работе. Белоус занялся составлением постановлений о назначении ряда экспертиз, а я с Журбой начали составлять план расследования. Несколько раз к нам в кабинет заходил Самохвалов, который теперь, вместе с Елисеевым и Чикиным, постоянно находился в кабинете Шнеева. Они разрабатывали мероприятия, получали и обсуждали поступавшую информацию.

После обеда Самохвалов приказал мне съездить на квартиру Стебло вместе с работниками местной милиции, произвести там обыск и доставить его в отдел, вручив повестку. Санкция Витебского транспортного прокурора давала такое право. На обыск со мной поехали Шнеев и Буньков...

Как было известно милиции, Стебло проживал в служебном доме недалеко от станции Лучеса. Мы проехали на милицейском уазике не менее десяти километров, прежде чем показались три одноэтажных кирпичных здания среди холмистой местности. В одном из них находилась искомая квартира.

Хозяин был дома вместе с женой. Представившись и предъявив постановление на обыск, я предложил Стебло выдать вещи Кацуба.

— Нет у меня ничьих чужих вещей!— закричал он резким дискантом, срывающимся от гнева, страха и потрясения (лицо побледнело, руки и губы дрожали).

Жена заплакала. Шнеев предложил хозяину квартиры пройти в машину, желая оградить участников обыска от неожиданных эксцессов. Стебло безропотно повиновался. Он явно был подавлен и обескуражен внезапным визитом незваных «гостей». Жене предложили присутствовать при обыске вместе с понятыми. Я совместно с работниками милиции приступил, как у нас говорится, «к принудительному обследованию объекта». Шнеев обратил внимание на стоявший на полу в углу комнаты блок служебной радиоаппаратуры, которая населению не продается. Он приказал капитану Бунькову отнести блок в машину. Несмотря на тщательность и последовательность обследования помещения и хранилищ, всех находящихся в них предметов, обыск каких-либо данных, подтверждающих причастность Стебло к убийству Кацуба, не дал. Составив протокол следственного действия, я включил в него и описал иъзятый блок радиоаппаратуры. Протокол подписали понятые, жена и другие участники обыска.

Выйдя из квартиры вместе с подполковником Шнеевым, спросил его:

— Зачем вы изъяли эту аппаратуру? На мой взгляд, она списанная и никакой ценности не представляет. Тем более, что Стебло работает на станции и имеет к ней доступ как ремонтник.

— Вы не предвидите дальнейшего хода событий. Не исключено, что Стебло придется задержать для оперативной разработки и производства следственных действий. А какие у нас для этого основания? А так как-будто имеется факт хищения. Пусть это даже формальный повод, но есть основания подозревать...

«Действительно. Вот что значит опыт!— подумал я.— Надо всегда видеть перспективу и правильно оценивать обстановку».

По прибытии в отдел Стебло отвели к Самохвалову, который приступил к его допросу, а мне приказал допросить женщину, ожидавшую в коридоре. Это была молодая, высокая, красивая женщина. Я приглсил ее в другой кабинет. Фамилия у нее тоже была красивая и вольная — Добровольская. Заполнив лицевую сторону протокола необходимыми анкетными данными, я попросил женщину рассказать, зачем, по какому вопросу ее сюда вызвали. Она рассказала...

— Это произошло год назад, прошлой зимой. Около девяти часов вечера я возвращалась домой от подруги. Идти надо было через пустырь на окраине города. Вдруг я заметила, что за мной спешно идет какой-то мужчина. Расстояние между нами быстро сокращалось. Я прибавила шагу, а затем побежала. Но мужчина быстро настиг меня, сильно ударил сзади по ногам, и я упала. Естественно, я очень перепугалась, стала кричать, звать на помощь. Нападавший сел на меня верхом, руками старался зажать рот и нос. Я изо всех сил сопротивлялась, отрывала его руку от своего лица, чтоб хватить воздуха. Но он был сильнее меня. Несколько раз я, кажется, теряла сознание от удушья. Поняв, что силой его не взять, решила применить хитрость. Хотя какая уж тут хитрость: я чувствовала, что мое тело стало слабеть и обмякать. Мужчина, то ли от усталости, то ли решив, что я уже совсем полуживая, на мгновение расслабился. Я тут же уловила это и, собрав все оставшиеся силы, резко крутанулась и сбросила его с себя. Тотчас вскочила на ноги. Увидев вдали бегущего навстречу мужчину, стала громко звать на помощь. Нападавший вскочил и бросился бежать в противоположную сторону...

Женщина окончила свой страшный рассказ. Записав последнюю ее фразу, я оторвался от протокола. Женщина сидела, положив на колени тонкие красивые руки, ее большие открытые глаза были заплаканы. Не передать, как я сочувствовал этой красивой женщине, едва не лишившейся жизни... Но служба есть служба. Поборов нахлынувшие чувства, как можно увереннее и спокойнее я начал задавать ей уточняющие вопросы.

— Скажите, а пустырь этот освещается?

— Нет.

— Можете определить примерно его размеры, что он собой представляет?

— Поле, ще-то метров сто в длину и чуть меньше в ширину.

— Он вас раздевал, пытался насиловать?

— Нет. Одежды моей он не рвал, не расстегивал. Я просила, умоляла не убивать меня. Предлагала золотые серьги, перстень с руки. Но он молчал. Голоса его я так и не услышала.

— А как он выглядел?

— Молодой, лет 25. Высокий, крепкий. Когда он сидел на мне, в лунном свете я хорошо рассмотрела и не забуду его лицо: скуластое, овальное, глаза большие. Впрочем, я его и позже встречала в городе.

— А заявление в милицию вы писали?

— Конечно. В Октябрьский РОВД. Они меня несколько раз на опознание вызывали, но потом почему-то перестали. Да и я уже не настаивала. Поняла, что не найдут. Не хотят или не смогут. Какая разница. Да и не хотелось вспоминать лишний раз об этой ужасной встрече.

— Я вас понимаю. Но мы сейчас вынуждены разыскивать таких людей, кто подвергался нападению. Расскажите, где, при каких обстоятельствах вы потом встречали нападавшего?

— Прошло примерно полгода... Однажды вечером мы с подругой были в ресторане «Двина». Я развелась, мужа у меня нет. Мы были без мужчин. За одним из столиков я и увидела его, в хорошем подпитии. В таком состоянии, убеждена, он не мог меня узнать. Сказала об этом подруге, а та заявила, что знает парня, который сидит вместе с ним за столом. Затем она подошла к своему знакомому и на ухо рассказала ему, конечно же, обо мне. Тот, по-видимому, передал рассказ подруги преступнику, и оба, тут же расплатившись, быстро ушли из ресторана. Я не успела даже сообщить в милицию...

— Как же так? Ведь подруга, очевидно, знает фамилию или имя того парня, с которым ваш «знакомец» был в ресторане?

— Того?— задумалась Добровольская.— По-моему, его фамилия Зорин. Да, да, Зорин. У него огромная черная борода.

— Так почему же вы, зная фамилию друга преступника, чуть было не лишившего вас жизни, не заявили в милицию? И только сейчас, когда вас предупредили, что будете отвечать по закону за отказ давать показания, за ложные показания, только теперь начинаете рассказывать?— Я не сводил глаз с лица молодой женщины, пытаясь по его выражению распознать, говорит ли она правду.

Она смутилась, беспокойно поправила рассыпанные по плечам золотитые локоны волос и, вероятно собравшись с духом, виновато посмотрела мне в глаза и чуть слышно ответила:

— Боялась... Боялась с ними связываться. Подозрительные они какие-то. Зорина я часто видела в ресторанах в окружении развязных парней. От них можно ожидать чего угодно... И так столько страху натерпелась.

«Логика есть»,— подумал я и спросил:

— А не подскажете, как побыстрее разыскать Зорина?

— Через мою подругу. Она знает его бывшую жену, а та знает адрес его родителей. Он, как будто, живет с ними.

— Спасибо. Если понадобится, вы сможете опознать среди других того мужчину, который пытался вас удавить?

— По правде говоря, я очень боюсь. Но если очень нужно, я поборю страх,— более-менее уверенно заверила Добровольская.

— Хорошо. Если понадобится, то переборите страх и морально подготовьте себя. Мы постараемся вас защищить. Значит, так. Допрос окончен. Вот протокол, прочтите и подпишите.

Добровольская быстро пробежала глазами записанное мною и, не задумываясь, подписала текст в нужных местах.

Как только она ушла, я побежал наверх, в кабинет Шне- ева, где теперь обосновался и Белоус. Извинившись, что прерываю допрос Стебло, доложил вкратце показания свидетельницы. Заместитель Белорусского транспортного прокурора попросил подождать, пока закончился допрос.

Бросилось в глаза, что Стебло «не в своей тарелке»: лоб покрылся испариной, руки подрагивают. Уставшими выглядели и прокурорские работники — допрос давался нелегко.

— Прочитайте, все ли правильно? — протянул Белоус протокол свидетелю.

— Я согласен. Вам доверяю. Да и зачем вам «накручивать»?.. Где подписать?

— Читайте, читайте, а заодно и думайте. Дивчина убита, вы с ней были знакомы... — Белоус выдержал немного театральную паузу, дав Стебло прочувствовать услышанное, затем многозначительно произнес:

— Вообще-то в отношении вас кое-что имеется.

Стебло встрепенулся, удивленно поднял брови.

Белоус вновь изменил тактику:

— Мы невиновных к уголовной ответственности не привлекаем. Вас никто не обвиняет, просто вы должны выполнить свой гражданский долг.

Растерянный, сбитый с толку свидетель засуетился:

— Что со мной будет... Я не убивал.

— Успокойтесь. Просто мы опрашиваем всех, кто знал Кацуба,— мягко успокоил его Самохвалов и вышел из кабинета. Вскоре он вернулся с Чикиным и Елисеевым. Они выслушали меня и, обсудив полученные данные, сошлись во мнении, что необходимо допросить Зорина и срочно разыскать мужчину, нападавшего на Добровольскую.

Пока меня не было в отделе, начальство решило задержать Стебло для камерной оперативной разработки, организацию которой взял на себя Шнеев. На следующий день, около 12 часов дня, Зорина уже доставили в один из кабинетов отдела милиции. С ним долго беседовали работники уголовного розыска вместе с майором Чикиным. Но фамилию друга Зорин упорно не называл, заявляя, что не знает такого и не помнит о встрече и разговоре в ресторане. Утверждал, что в тот вечер, о котором идет речь, в ресторане возникла ссора, кто-то ударил его бутылкой шампанского по голове. И только потому, что бутылка была полная, он остался жить. Много раз повторил, что вот если бы ударили пустой бутылкой, то он бы сразу «отдал концы». А так только потерял сознание и после этого ничего, дескать, не помнит.

После этого предложили официально допросить Зорина в качестве свидетеля мне. Я увидел молодого парня с черными густыми волосами до плеч и длинной, как у священника, бородой, из мохнатой черноты которой при разговоре обнажались крупные желтые зубы. Серые, глубоко посаженные глаза юрко и плутовато бегали под густыми черными бровями. Он озирался, будто большой зверь, загнанный в угол, но еще не потерявший надежды вырваться из западни. Как только я приступил к допросу, в кабинет зашел Чикин. Объявив Зорину, что он допрашивается в качестве свидетеля, я взял с него подписку об ответственности за отказ от показаний и дачу ложных показаний. Объяснил, в связи с чем его вызвали. Пытаясь оказать давление на его психику, я сходу заявил, что он укрывает лицо, подозреваемое в совершении тяжкого преступления. Тут же показал ему протокол допроса Добровольской. Подробно изложил содержание статьи уголовного кодекса об ответственности за недоносительство и укрывательство.

Зорин внимательно прочитал протокол допроса Добровольской, выслушал мои доводы и, подняв голову, посмотрел на меня вытаращенными, будто ничего не понимающими глазами. Я ждал, когда он заговорит. Но напрасно.

— Ну что,— не выдержал я,— будете говорить правду или хитрить и отмалчиваться?

— Не знаю я, о ком вы меня спрашиваете,— удивленно отвечал Зорин.

— Тогда назовите мне своих друзей. А мы их вызовем сюда и допросим.

— Друзей у меня полгорода. Вы лучше скажите, кто вас конкретно интересует?

— Я уже вас спрашивал о том парне, с которым вы были в ресторане «Двина» полгода назад.

— Я часто бываю в разных ресторанах, и у меня столько знакомых, что если я начну перечислять, нам и дня не хватит. Да и полгода назад... Я не помню, с кем вчера встречался, а вы — полгода...

Интуитивно я чувствовал, что Зорин прекрасно знает, о ком идет речь, но не хочет его называть.

— Вы предупреждались об уголовной ответственности, вот посмотрите Кодекс и сами прочтите вслух статью 178.

Он стал четко, как диктор, читать: «Отказ или уклонение свидетеля или потерпевешго от дачи показаний в судебном заседании либо при производстве предварительного следствия или дознания... наказываются исправительными работами на срок до шести месяцев или штрафом до ста рублей или общественным порицанием»...

— Ого!— окончив чтение, он удивленно вскинул свои мохнатые брови.— А вы еще говорили об ответственности за укрывательство. А за это сколько вы мне отмеряете?

— Вот слушайте. Зачитываю: «Заранее не обещанное укрывательство преступника, совершившего тяжкое преступление, а равно орудий и средств совершения преступления, следов преступления либо предметов, добытых преступным путем, наказываются лишением свободы на срок до трех лет или исправительными работами на срок от одного до двух лет. А недонесение о достоверно известных готовившихся и совершенных тяжких преступлениях — лишением свободы до одного года или исправительными работами на срок до двух лет». А теперь делайте выводы. Выбирайте, что для вас предпочтительнее.

— А как будут «оцениваться» действия, описанные Добровольской?

— Как покушение на убийство. А ваше недонесение о подозреваемом будет квалифицироваться по зачитанным статьям в полном объеме. Так что думайте, пока еще есть время. Вообще-то, дружка этого мы и без вас найдем. Времени только много потребуется...

По внешнему виду Зорина (слегка подрагивающие руки, которые он прятал между колен, побледневший лоб, все быстрее начавшие бегать глаза) я предполагал, что он растерялся. Еще небольшая психическая атака и он не выдержит...

— Хитрите вы, ох как хитрите. Смотрите, чтобы не перемудрили,— настойчиво повторял я.— Так. В протокол я записываю вот этот конкретный вопрос: назовите фамилию и имя лица, с которым вы находились в ресторане в июле- августе 1983 года? Нужен точный, конкретный ответ. Под ним вы и распишитесь. А, может, вам дать специальное время на обдумывание?

— Кажется, я припоминаю этот вечер,— подняв кверху бороду и театрально-задумчиво закрыв глаза, Зорин сделал вид, что с трудом размышляет вслух: — Это такой парень — здоровый, на голову выше меня, рыжий? Да? Кажется, сидел тогда за моим столиком. Ага, справа, много пил, жрал. Но его я не знаю. И фамилии, конечно, назвать не могу.

— Может, хотите подумать в другом месте, оставшись наедине с самим собой?— предложил я самым серьезным тоном, имея в виду дать ему подумать, скажем, в коридоре.

Но Зорин, очевидно, упоминание о «другом месте» понял по-своему, так как испуганно заерзал, завертелся на стуле, видимо, спешно обдумывая, что же предпринять. А тут еще Чикин громко и зло бросил:

— Вздумал с нами в прятки играть! Нашел детский садик! Нам что, больше делать нечего, как только с вами сидеть да лясы точить из-за одной фамилии? Говори скорей, а то поздно будет.

Зорин побледнел и сквозь зубы выдавил:

— Я боюсь называть его фамилию. Он крепкий, злой, может меня пришить. К тому же неудобно закладывать товарища, это у нас не принято. То же потом и со мной может быть.

— Неудобно на потолке спать, одеяло спадает,— сострил Чикин.— А у нас — работа. А ваш гражданский долг и обязанность — говорить следователю правду. Вы же расписались в протоколе, что не будете лгать. Или вам опять надо все снова повторять, доказывать, но уже другим способом, используя всю силу закона? Ну что ж — будем возбуждать уголовное дело. Вот тогда вы почувствуете себя хорошо, удобно, и друзьям-собутыльникам будет не стыдно в глаза смотреть.

— Не надо. Я все расскажу! — взволнованно перебил Зорин.

Краска (очевидно, все-таки — стыда) залила непокрытые шерстью островки его лица. Опустив низко голову, он стал вдруг грызть ногти и почти шепотом продолжал:

— Его фамилия Самсонов. Только ему не говорите, что я выдал. А то он меня убьет: когда пьяный, он дурной бывает. Не хочу с ним связываться. Мне и так в жизни достается, не приведи Господь. Недавно снова получил бутылкой по голове, еле ноги унес. Вначале с копытов свалился, под стол. Хорошо, что полной бутылкой, а то бы разбилась о мою башку. Я вас прошу: не выдавайте меня.

— Теперь вы можете считать, что помогли нам. Но так поступил бы любой честный человек. Как я уже говорил, без вашей помощи мы тоже разыскали бы его, только времени больше затратили бы. А нам дорога каждая минута,— объяснил я.

— Понимаю. Ваша работа такая. А мне — жить среди знакомых, друзей. Поймите и вы меня.

— Вы не знаете, где Самсонов работает?— спросил я, записав предыдущий ответ.

— Знаю. Только меня с собой не берите...— И Зорин назвал завод.

У меня появилось приподнятое настроение, охватил азарт охотника. Казалось, что я вышел на верный след и вот-вот настигну добычу. Теперь-то я понимаю, что это было всего лишь юношеское тщеславие: показать себя, раскрыть свои способности, которые я считал тогда незаурядными. Потому-то я напросился лично поехать за Самсоновым. По дороге я уже грезил, как преследую опасного преступника, разоружаю и скручиваю его. Одним словом, совершаю подвиг, о котором завтра же напишут в газетах.

Меня приглашают на радио, телевидение. Я даю интервью... Министр вручает мне награду...

В машину, кроме меня, сели еще три работника милиции. Приехав на завод, мы быстро отыскали мастерскую, в которой работал Самсонов. В цехе внимание всех привлек широкоплечий, рослый рабочий. Мы назаметно все вместе подошли к нему и, окружив со всех сторон, представились. Мы не ошиблись. Это был Самсонов. Грязный рабочий комбинезон, руки и лицо — в пыли и мазуте. С явным неудовольствием осмотрев нас, он попросил:

— Я умоюсь и переоденусь.

— Не возражаем, только пойдем вместе. И не советуем бежать,— бросил одетый в гражданскую одежду начальник розыска Буньков.

— А чего мне бежать? Я не совершил никакого преступления и ни в чем не виноват,— зло отреагировал Самсонов и пошел к раздевалке. Мы последовали за ним. На всякий случай перекрыли выход из цеха и молча ждали, когда Самсонов умоется и переоденется. У него была атлетическая спортивная фигура: рыжеватые, коротко остриженные волосы на крупной голове его как-то по особому четко оттеняли необычный в это время года коричневато-кирпичный цвет лица.

Вернувшись в отдел, по поручению Самохвалова я приступил к допросу Самсонова. Заместитель Белорусского транспортного прокурора изъявил желание присутствовать при допросе.

Не долго думая, я начал разговор с ним с самых простых вопросов: г

— Скажите, с кем вы живете?

— Вдвоем с братом. У нас однокомнатная квартира. Вы лучше скажите: чего меня забрали сюда? — зло спросил подозреваемый.

Сделав вид, что не замечаю его недовольства, я продолжал спрашивать:

— Были ранее женаты?

— Да. Разведен, «не сошлись характерами». А вам и до этого дело сть?

— Если спрашиваю, значит, есть. А как насчет спиртного? Приводы в милицию имели?

— Пью потихоньку. Были и протоколы, ну и что? Я молодой, за свои пью, не ворованные. Вы лучше объясните, зачем сюды меня привели?— все более озлобляясь, глухо, отрывисто басил Самсонов.

Я же не спешил «раскрывать карты», намереваясь подойти к выяснению необходимых обстоятельств издалека и незаметно для подозреваемого, умело усыпив его бдительность...

— Вы, кажется, спортом увлекаетесь? Судя по наружности, вы физически крепкий и тренированный мужчина?

— Да, было дело. Греблей занимался.

— Ну, а теперь как проводите свободное время? Чем увлекаетесь?

— Как хочу, так и провожу. В основном в компаниях, с друзьями. Выпьем, поболтаем, да и разойдемся.

— А женщинами не интересуетесь?

— Интересный вопрос! Бабы ж для того и созданы, чтобы их обхаживали.

— С вами такого не случалось, когда бы непреодолимо хотелось овладеть женщиной?

— А с кем этого не бывает? Я молодой, здоровый. Кровь играет,— не догадываясь, куда и к чему я клоню, уже спокойно отвечал Самсонов.

— А были ли случаи, когда вам хотелось удовлетворить половую потребность, показать свою силу, мощь в ситуации, совсем не подоходящей для этого? Если да, то где, когда, и при каких обстоятельства?

— По пьянке всякое случается. Но баб я силой не беру. Сами лезут. А так, иноща поспорю с друзьями, малость подеремся, настукаем друг другу.

— А знаете ли вы женщину по фамилии Добровольская?

— Чего?— сразу насторожился Самсонов.

Я заметил перемену в его взгляде; глаза стали колючими. В них появился какой-то жесткий, угрожающе-отталкивающий блеск.

— По фамилиям баб не спрашиваю. И значит, не знаю никакой Добровольской. Я дел с ней не имел. Никаких...

— Не приходилось ли, все-таки, вам нападать на женщин? Может быть, по пьянке?

— Не нападал я ни на каких женщин!— визгливо, а не басом, закричал Самсонов.— Чего вы ко мне привязались? Так недолго из меня и преступника сделать.— Он весь переменился, напрягся, кажется, готовый вот-вот кинуться в драку.

— Я потому спрашиваю, что располагаю данными, будто вы в январе прошлого года на городском пустыре напали на женщину. Не припомните такого случая?

— Вы что, с ума спятили? — от удивления лицо подозреваемого вытянулось.— Никогда не нападал я на женщин!

— А все-таки, подумайте хорошенько... впрягите память...

Но Самсонов твердо стоял на своем, категорически отказываясь, отрицая, что где-либо, когда-либо нападал на женщин. Тогда я показал ему протокол допроса Добровольской. Самсонов долго и внимательно читал и перечитывал его, вникая в каждое слово, затем поднял на меня свои колючие глаза и решительно, уверенно пробасил:

— Это не я! Со мной такого никогда не было! Хоть что- нибудь я бы помнил... Я протестую...

Ни одна из последующих попыток изобличить подозреваемого не дала результата. Самсонов упорно и категорически отрицал свою причастность к нападению на Добровольскую. Допрос длился почти два часа. Тогда Самохвалов приказал привезти в отдел Добровольскую. Как только она приехала, сам Самохвалов передопросил ее. Она полностью подтвердила предыдущие показания. Решили провести опознание и очную ставку, т.е. следственные действия, состоящие в том, чтобы потерпевшая по сохранившемуся в ее памяти образу узнала подозреваемого среди других мужчин на специально организуемой для этого встрече. В случае опознания подозреваемого с ним проводится очная ставка. В связи с этим на вокзале нашли двух рослых парней, по возрасту и телосложению сходных с Самсоновым.

Опознание проводили в кабинете начальника уголовного розыска Бунькова. Комната у него большая, светлая, скромно меблированная. При опознании присутствовали Самохвалов, Елисеев, Домашевский и другие. Перед началом опознания Самсонову предложили занять по его желанию любое место среди приведенных парней (по нашей терминологии — предъявленных лиц). Все это я зафиксировал в протоколе. Размещали предъявленных лиц приглашенные понятые.

Я уже знал, что Самохвалов повторно допросил Добровольскую, и что она опять назвала те же физические приметы и особенности поведения, по которым мы «вышли» на Самсонова. Поэтому я был почти уверен, что она опознает Самсонова.

После того, как в кабинете Бунькова разместили опознаваемых, пригласили Добровольскую. До этого в отделе было сделано все, чтобы она случайно заранее не увидела кого-нибудь из включенных в группу лиц, предъявленных для опознания. Перед опознанием Добровольскую как свидетельницу снова ознакомили со статьей кодекса об ответственности, которую несет свидетель за отказ от показаний, уклонение от них или дачу ложных показаний. Самохвалов предложил Добровольской посмотреть, нет ли среди предъявляемых для опознания лиц того, кто совершил на нее нападение, о котором она рассказала следствию. Добровольская, оглядев присутствующих, уверенно показала на Самсонова. Тот вскочил, как ошпаренный, и истерично завопил:

— Ты лучше, лучше посмотри! Что ты на невиновного тычешь пальцем? Мне же после этого — хана?!

Ей предложили рассказать: по каким приметам, особенностям и признакам она опознала этого человека. Она пояснила и, ее показания записали в протокол.

При опознании отдельные моменты процесса сфотографировали. Все это, как и сведения о личности опознающего и лицах, предъявленных для опознания, занесли в протокол. Постарались дословно записать названные Добровольской приметы, свойства, особенности личности, по которым она опознала Самсонова.

Протокол предъявления для опознания подписали следователь, понятые и присутствующие при опознании должно- стые лица, в том числе и те, кто предъявлялся для опознания.

Весь ход опознания и особенно момент, когда Добровольская указала на него, очень встревожил и взволновал Самсонова. Его выдавал внешний вид и поведение. Он метался по кабинету, не находя себе места, нервно тер руки, вздыхал, большим клетчатым платком то и дело вытирал вспотевшие лоб и шею. Глаза его то горели злыми огоньками, с мольбой перебегали с одного работника на другого, безмолвно то прося пощады, умоляя, то безмолвно грозя.

Руководство отправилось в кабинет Шнеева совещаться. Самсонов остался в кабинете начальника розыска под охраной двух милиционеров.

Я считал Самсонова способным совершить убийство. Поэтому моя фантазия снова разыгралась, и я уже воображал, как будет развиватьтся дальнейший ход изобличения его в убийстве Кацуба. А в этом изобличении я сыграю, конечно же, решающую роль...

Уверен, что все руководители следственно-оперативной группы также подозревали Самсонова в убийстве Кацуба. Но, по существу, ни улик, ни доказательств не было. Нужно было тщательно проверить все связи и «среду обитания» подозреваемого. С этой целью было принято решение задержать Самсонова в отделе на трое суток (по ст. 119 УПК БССР). Основанием для задержания послужило опознание его Добровольской. Моего мнения никто, естественно, не спрашивал. Да и кто мог считаться с «зеленым» работником, впервые принимавшим участие в раскрытии сложного пре- ступления. Я был молод не только по годам, но и по опыту работы, а уж тем более по сравнению с такими «китами», как Самохвалов, Домашевский, Елисеев, Шнеев, Чикин. Но в душе я был солидарен с мнением, что Самсонова следует задержать и провести углубленную проверку на предмет его причастности к преступлению. Инспектору ОУР Гетманчуку поручили оформить протокол задержания, для чего начальник ЛОВД Шнеев выдал ему специальный бланк. Тот быстро заполнил необходимые реквизиты, а Шнеев утвердил, скрепив печатью. В седьмом часу вечера Самсонова отвезли в изолятор временного содержания (ИВС), ранее он назывался и более известен в народе как камера предварительного заключения (КПЗ).

Шнеев довел до сведения участников группы расследования, что он организовал оперативную разработку Самсонова «своими силами».

Наутро Самсонов на допросе выглядел сильно утомленным, усталым, очевидно, в результате бессонной ночи в изоляторе. Под глазами четко вырисовывались фиолетовые круги. Лицо осунулось, пожелтело и на нем отчетливо проявилось два огромных темно-синеватых кровоподтека. За настороженно-выжидающим выражением глаз скрывались огромное напряжение воли и внутренняя борьба.

Без каких-либо вступлений-отступлений по указанию заместителя Белорусского транспортного прокурора я приступил к допросу.

— Вы подтверждаете показания Добровольской?

— Я вам уже говорил, что такой не знаю. А, значит, никогда и нигде не нападал на нее. Ну, баба!— стиснул огромные кулаки Самсонов.

— Точно, раньше ее не знали?

— Говорю же.

— А чем и как объяснить в таком случае ее оговор именно вас?

— А черт ее знает. Спросите об этом лучше у нее.

— Мы спрашивали. Она утверждает, что до нападения вас не знала. Значит, и никаких общих интересов у нее с вами не было. И поэтому оснований оговаривать вас у нее нет. Согласны?

— Может, ошибается, перепутала с кем-то. Встречаются ведь люди, похожие друг на друга. Со страху баба не рассмотрела того и приняла меня за него. Я здесь не причем. Скажите, а что еще у вас есть против меня?

— В каком смысле? — попытался я уточнить его вопрос.

— А в таком: кто еще подтверждает, что я нападал на нее?

«Ах, вот он куда клонит,— подумал я. — А ведь действительно, у нас против него ничего, кроме заявления Добровольской, нет". Попытки установить личность мужчины, который будто бы спас Добровольскую от насилия или убийства, результатов не дали. А, впрочем, не это главное. Мы же подозревали его в убийстве Кацуба. Но не скажешь же ему об этом? Подозрение — не основание для задержания. Самсонову же я ответил туманно-многозначительно: «Всему свое время».

— Что вы делали 13 января 1984 года?

Такого вопроса Самсонов явно не ожидал. Он просто опешил: смотрел на меня отрешенно-недоуменно и часточасто моргал. Будто его внезапно огрели по голове чем-то тяжелым и острым. Явно собираясь с мыслями, коротко заговорил:

— Спросите о чем полегче. Я не помню даже, что было со мной вчера... Неделю назад. А вы январь. Не ходячий же я календарь?

Наконец, поняв, что меня такой ответ не устраивает, добавил: «Память у меня слабая».

— Отчего это у такого молодого, здорового человека ослабла память? Злоупотребляете алкоголем?

— Дык память-то не у всех одинаковая. Человек имеет свойство забывать, а у меня— так постоянный склероз.

— Тогда, может, душили Добровольскую, да из-за провала в памяти забыли?!

— Ну зачем же так! Чего не делал, того не делал даже в беспамятстве!

— Пьете, наверное, много, оттого и провалы случаются?

— Когда есть, тогда и пью! Но голову зря не перенапрягаю. Умственной деятельностью не увлекаюсь...

— Так, говорите, не помните, чем занимались 13 января 1984 года? Дата ведь не ординарная: под Новый год по старому стилю.

— Я по новому живу. Что старо — то ушло.

— А, может, работали в этот день?

— Если не выходной, то работал. Вернее сказать: вкалывал на заводе.

— Работа в одну смену?

— В одну.

— Так чем вы занимались 13 января 1984 года после работы?

— Я ж говорю: не помню. Скорее всего у знакомой праздник встречал. Можете позвонить подруге. Зовут Елена. Фамилию, как всегда, не спрашивал. Живет с матерью, по адресу...

Я записал адрес, надеясь, что знакомство с его подругой может дать новые сведения...

— У вас сейчас достаточно времени подумать, так попы- тайтсь вспомнить вечер 13 января 1984 года. А заодно попробуйте воспроизвести в памяти и события дня 2 февраля. Этот месяц, по моему, вам будет легче вспомнить. Да хорошенько подумайте. Многое будет зависеть от вашей искренности. (Я узнал от Шнеева, что 2 февраля около полуночи в районе Себехи были убиты две женщины. Способ убийства и почерк имели много общего с убийством Кацуба. Правда, были и некоторые различия. По этим убийствам следствие велось Витебской областной прокуратурой. Оперативную работу проводило УВД Витебского облисполкома).

— Так все-таки, может, признаетесь в совершенных преступлениях? А то ведь средств развязать вам язык у нас достаточно. А добровольное признание учтется судом.

— Мне не в чем признаваться. На что вы намекаете?

— Вам виднее. Думайте, крепко думайте, но как говорится, в темпе. Смотрите только, чтобы поздно не было. Советую написать повинную. Все, как есть, изложить.

— Какую еще повинную?— угрюмо застыл в ожидании подозреваемый.

— Вам лучше знать, что делать. Советую не препираться.— Я снова внимательно вгляделся в уставшее, застывшее в ожидании лицо допрашиваемого. Бросились в глаза два ранее не замеченных кровоподтека на щеках. Они меня заинтересовали.

— Откуда у вас эти синяки на лице?

— А что, только теперь заметили?— переспросил небрежно Самсонов и пояснил: — В камере КПЗ зеркал нет, так мне и не видно. Здорово светятся?

— Иначе не спрашивал бы. Жду конкретного ответа.

— Это я позавчера, по пьянке, подрался с соседями...— И замолчал, обдумывая, говорить ли дальше. Заметив его внутреннюю борьбу, я попытался заставить его продолжать рассказ:

— Ну, чего замолчали? Говорите. С какими соседями? Назовите их.

— А для чего?— еще больше насторожился Самсонов.— Не хочу называть.

— Для характеристики. Мы-то и без вас их установим. Опросим всех по дому. Только это отнимет у нас время и, естественно, обозлит. Так как их зовут?

— Братья Киселевы,— недовольно выдавил Самсонов. — Живут рядом со мной.

— А что не поделили?

— Да спьяну поспорили. Я — им, они— мне.

— А где живет ваша бывшая жена?

Самсонов недовольно повел плечами, но адрес назвал не задумываясь...

— Она на вашей фамилии?

— На своей, девичьей,— недовольно бросил подозреваемый. Для меня его тон не остался незамеченным.

Зашел Самохвалов и поинтересовался:

— Что он тут рассказывает?

— Пока ничего интересного. Ни в чем не признается: думает нас провести,— отрапортовал я.— Может, подержать подольше — в камере тихо, обстановка способствует к размышлению.

— А я ни в чем не виноват. И зачем вы меня задержали? Хотите, чтобы я взял на себя то, чего не делал. Не испугаете: не из трусливых. А то, что психую, так нервы надо иметь железные, чтобы с вами спокойно разговаривать. Нашли преступника!

— Для этого мы и работаем, чтобы находить. А сейчас следователи отвезут вас в поликлинику и возьмут образцы крови, слюны и спермы,— сделав паузу, Самохвалов подчеркнуто вежливо спросил:— Вы не возражаете против такого следственного действия? Заодно проверим вашу невиновность.

— А сперму-то зачем? Я ж никого не насиловал. Может, хотите еще какое-нибудь изнасилование на меня повесить?

— Мы не хотим. А за то, что совершили, привлечем к ответственности. Так согласны сдать образцы для сравнительного анализа?

— Кровь и слюну сдам...

Самохвалов вышел и вернулся с постановлением о назначении биологической экспертизы и, протянув бумагу подозреваемому, предложил:

— Ознакомьтесь. Если есть какие вопросы, пожалуйста. Внизу распишитесь.

Самсонов внимательно прочитал, попросил ручку и, сильно нажимая на нее, расписался.

— Об изъятии образцов для сравнительного исследования протокол составляется на месте, в лаборатории. Там и распишитесь.

— А кто его отвезет?— спросил я.

— Белоус и Шарендо. Они сейчас на обыске. Приедут и отвезут. Ты уже закончил допрос?

— В общем-то, да. Нет смысла впустую терять время. Все отрицает.

— Пусть тогда посидит, подумает.

Подписав протокол, я сдал Самсонова работникам милиции.

Вскоре приехали Белоус и ст. следователь Витебской транспортной прокуратуры Шарендо. Я у них спросил:

— К кому вы ездили на обыск?

— К Самсонову домой.

— Что нашли?

— А ничего существенного. Взяли документы да кусок кожзаменителя. Скорее всего, уворован. Видите, какой большой.

— Может быть,— со вздохом ответил я, разочарованный неудачным, на мой взгляд, допросом и результатами обыска. Так хотелось, чтобы Самсонов признался в преступлении именно мне...

— А как он себя ведет? — поинтересовался Белоус.

— Молчит. Но мне кажется, за ним есть грешок. Характер крепкий, взрывной. Очевидно, по пьянке может и убить.

— Проверим детально, что он делал в тот вечер. Возьмем образцы крови и другие анализы. Там что-нибудь и прояснится,— рассуждал Белоус.

— Вот ты этим и займешься. Самохвалов мне говорил, что поручил тебе отвезти его в поликлинику.

— У меня и так хватает работы, я еще не все экспертизы назначил: по одежде убитой, по обнаруженным волосам.

— Приказы начальства не обсуждают, а выполняют,— пошутил я и спросил:— А какие ты назначаешь экспертизы?

— Разные. Используем физические и химические методы исследования вещественных доказательств.

— Не очень-то понятно.

— Физические методы исследования позволяют получить данные о соответствующих свойствах исследуемых объектов, их форме и размере, весе, цвете, твердости, электропроводности, кристаллической структуре... Химическими же методами устанавливается состав и химические свойства объектов, служащих вещественными доказательствами; они используются для разрешения сложных вопросов, возникающих в процессе доказывания. Так, например, строение деталей следов, выявляемое с помощью микроскопических методов, дает возможность идентифицировать орудие, которым эти следы оставлены; свойства люминесценции позволяют выявить невидимые следы на одежде, в тексте, на документах.

Изучение физических и химических свойств позволяет также решить, помогает установить, например, время наступления смерти, определить расстояние, с которого произведен выстрел, объяснить причину возникновения пожара и т.д.

— В общих чертах с этим нас знакомили на студенческой скамье. А вот конкретно что ты делаешь, проверяешь, исследуешь по нашему делу?

— Назначил микроскопическое исследование одежды с целью обнаружения и исследования мельчайших деталей следов, частиц веществ, недоступных невооруженному глазу из-за микроскопических размеров; волокон ткани одежды, частицы пыли, грязи, масел. Все зафиксируется. Современная электронная микроскопия позволит выявить многие интересные для нас вещества.

— А, может быть, и на косынке остались какие-нибудь следы от рук? Если убийца душил косынкой, значит, он брался за концы и мог оставить следы пота, подногтевое содержимое... Возможно это установить?

— Попробуем. В настоящее время в исследовании применяются такие аналитические методы как эмиссионный, спектральный, люминесцентный, абсорбционный, спектральный, рентгеноструктурный и масс-спектральный анализы.

Некоторые методы используются преимущественно для выявления невидимого или малозаметного следа, например, неокрашенных следов от рук, бесцветных пятен и т.п.

— А если он курящий, то, может, на одежде остались частицы табака? Можно потом провести идентификацию табака?

— Можно. Тут наш помощник — эмиссионно-спектральный анализ. Он позволяет установить химический состав веществ а также состав компонентов исследуемого вещества в очень малых количествах. Применяется в различных исследованиях, например, для установления групповой принадлежности крови, завода-изготовителя, а в некоторых случаях и партии выпуска изделий. Можно установить, производился ли выстрел из оружия после чистки канала ствола. Можно установить, являются ли отдельные части, обломки частями найденного предмета. Например, принадлежность отломанного кончика лезвия к определенным ножу, бритве. С помощью эмиссионно-спектрального анализа устанавливаются подлинность или подделка монет и ювелирных изделий. Успешно применяется этот метод для исследования почвы, керамических изделий, стекла. Разработана методика анализа частиц стекла автомобильных фарных рассеивателей, которые часто используются в качестве вещественных доказательств в делах об автомобильных происшествиях. Можно установить завод-изготовитель стекла и даже дату выпуска партии стекла...

Эмиссионный анализ сравнительно широко применяется при судебно-медицинских исследованиях для обнаружения, скажем, наличия ядов в выделениях человека и во внутренних органах трупа, даже если они содержатся в ничтожно малых количествах.

— Ты же знаешь, я студент-заочник и не очень-то увлекался криминалистикой, что-то смутно помню об абсорбционном спектральном анализе. Можно применить его по нашему делу?— спросил я, заинтересовавшись обширными познаниями прокурора-криминалиста.

— Есть такой. Он основан на исследовании спектров поглощения света различными веществами. Анализ может проводиться с использованием видимого света, ультрафиолетовых и инфракрасных лучей.

Абсорбционный спектральный анализ применяется при исследовании крови, если имеются признаки отравления угарным газом. Применяется также для установления групповой принадлежности горючих и смазочных материалов, а также определения некоторых ядов и наркотических препаратов.

— Спасибо. Ты сегодня обстоятельно просветил меня. Значит, направляешь на экспертизы одежду потерпевшей?

— И не только. Содержимое ее влагалища также, волосы. В районе нахождения трупа обнаружены рваная газета, целлофановый пакет с остатками продуктов и несколько старых окурков. Не знаю только: назначать исследование по окуркам или нет?

— Посоветуйся с Самохваловым. Но насколько я осведомлен в этой области, нередко помогают следствию и такие вещественные доказательства, как следы зубов. Они могут быть оставлены на мундштуке папирос, на теле потерпевшего человека, на пищевых продуктах. Бывали случаи, когда преступника «вычисляли» по следам зубов, оставленных им на алюминиевых колпачках от водочных бутылок. Зубной аппарат человека имеет комплекс относительно устойчивых признаков.

— В таких случаях следует назначать судебно-стоматологическую экспертизу и ставить вопрос: каким конкретно человеком оставлены следы зубов на предметах или теле жертвы?

— Но у нас еще нет этого, конкретного подозревамого. Самсонов производит весьма туманное впечатление. Мы не располагаем против него никакими существенными уликами и доказательствами...

— В таких случаях ставится другой вопрос: какие выводы могут быть сделаны по следам зубов об оставившем их человеке, какие особенности его зубного аппарата отобразились в следе? Полученные данные помогут сузить круг подозреваемых. Для более полного и всестороннего исследования следов зубов назначается комплексная экспертиза, к проведению которой наряду со стоматологом привлекается криминалист.

— А на теле у Кацуба не обнаружил каких-нибудь признаков укусов?— поинтересовался я.

— Нет. Лицо обезображено грызунами. Если бы имелись четкие следы зубов человека, то это бы значительно облегчило нашу участь. По следам зубов можно составить приблизительное представление о некоторых чертах внешности человека. Например, удлиненные зубы бывают обычно у людей с удлиненным лицом. Необычная расстановка зубов, отсуствие или механическое повреждение отдельных зубов, наличие зубных протезов являются сами по себе весьма отличительными признаками отдельных лиц.

Месторасположение следов зубов может характеризовать действия оставившего их человека. Например, следы укуса на теле человека позволяют предположить, что он был участником борьбы или объектом насилия. Обороняясь, потерпевший нередко кусает открытые части тела насильника, после чего на лице или руках последнего можно обнаружить следы укусов потерпевшего.

— Одним из условий использования следов зубов в качестве вещественного доказательства является их правильная фиксация. Прежде всего фотографирование, ибо со временем эти следы могут измениться или даже исчезнуть. А у нас же время фактически упущено. И остатки продуктов, и окурки подвергались неоднократно и природным, и механическим воздействиям. Они уже деформировались. Считаю, что нет смысла назначать судебно-стоматологическую экспертизу. Но, на всякий случай, надо посоветоваться с Самохваловым,— высказал свое мнение я.

— Я солидарен с тобой. Но заместителя все-таки надо спросить.

— Он поручал тебе вести Самсонова в поликлинику?

— Нет!

— Значит, сейчас придет, скажет. А вы у Самсонова одежду изъяли? Может, придется экспертизу назначать для сравнительного анализа.

— Изъяли. Только неизвестно, в какой одежде Самсонов был 13 января.

Появился заместитель Белорусского транспортного прокурора. Они тут же уехали.

В отдел вызвали бывшую жену Самсонова. Симпатичная просто одетая женщина была явно обеспокоена неожиданным вызовом в милицию. Ей объяснили, что органы следствия интересует ее бывший муж, и попросили ответить на ряд вопросов. Она не противилась. Бывшая супруга обвиняла мужа в постоянных пьянках, дебоширстве и скандалах. Его недостойное поведение и неуважительное отношение к ней и послужило причиной развода. Самсонов, рассказывала женщина, мог ее физически унизить, избить. Однажды даже ударил по голове бутылкой из-под кефира. На вопрос: способен ли Самсонов совершить убийство, бывшая жена ответила, что не убеждена полностью.

Явилась по повестке и подруга Самсонова. На вид лет 20, небольшого роста, но очень полная, что совсем не украшало ее фигуру. Но бледное, очень подвижное и выразительное лицо, лукавый взгляд и неожиданная в этом теле гибкость и пластичность движений делали ее привлекательной и даже соблазнительной. При допросе она и то пыталась кокетничать и заигрывать. Я допросил ее по всем пунктам протокольной формы. Она охотно давала показания, при этом не скрывала даже деталей своих интимных отношений с Самсоновым, по-моему, излишне подробно описывая их. Я не останавливал ее, считая, что какие-то детали интимной стороны жизни могут послужить «отмычкой» для характеристики действий, примененных в отношении к Добровольской и Кацуба. На вопрос: был ли Самсонов у нее вечерами 13 января 1984 года и 2 февраля 1984 года, она затруднилась ответить. Пообещала сообщить дополнительно, восстановив в памяти подробности прошедших дней в спокойной обстановке. Я отметил ее повестку и дал служебный телефон Журбы. На прощание она поинтересовалась, где сейчас находится Самсонов и, узнав о его задержании, очень удивилась и даже высказала свое негодование по этому поводу.

Созвонившись с отделом кадров завода, я попросил подготовить письменную характеристику на Самсонова. На заводе, конечно, постарались и дали самую «черную» характеристику.

Отработка версии о причастности Самсонова к покушению на жизнь Добровольской и к убийству Кацуба продолжалась... Проводилась как оперативно-розыскная, так и следственная отработка различных версий. Но все вертелось, зацикливалось вокруг Самсонова. По ночам не очень интеллигентные сокамерники (специально подобранные) проводили с ним «беседы». Мы же нагнетали и обостряли обстановку днем, стараясь любым путем сломить его упорство.

Работники розыска быстро нашли и вызвали в отдел братьев Киселевых. Кажется, они были ровесниками Самсонова, но в телосложении и физическом развитии значительно уступали ему... Допрашивал их старший следователь Витебской транспортной прокуратуры Шарендо — старый, опытный работник, но очень инертный и нерасторопный. Говорил он невнятной скороговоркой и с такой отвратительной дикцией, будто рот его был забит непрожеванной пищей. Но все-таки, как ни удивительно, братья Киселевы понимали все его вопросы. Они показали, что вечером, за сутки до задержания, Самсонов, находясь в нетрезвом состоянии, на улице начал придираться к одному из них, а потом ни с того, ни с сего ударил кулаком в лицо. Другой заступился за брата. Драку заметили дружинники и попытались ее прекратить. Но Самсонов уже «разошелся» и стал ругать дружинников нецензурной бранью, угрожал «врезать» и им. В суматохе он как-то умудрился сбежать. В его действиях усматривалось злостное хулиганство с особой дерзостью, связанное с сопротивлении и оскорблением представителей общественности, выполняющих обязанности по охране общественного порядка.

Братьев Киселевых освидетельствовал судебно-медицинский эксперт и дал заключение о наличии у них легких телесных повреждений, не повлекших расстройства здоровья. Освидетельствовали и Самсонова.

По истечении трех суток с санкции Витебского транспортного прокурора Домашевского Самсонова арестовали, предъявив обвинение по статье 201 УК БССР (злостное хулиганство) .

Следствие по проверке причастности Самсонова к убийству Кацуба продолжалось. Работники дознания доставили в отдел еще двух женщин, на которых в разное время совершались нападения с попытками убийства и изнасилования. На очной ставке с Самсоновым они не признали в нем преступника.

По указанию Самохвалова я уже в третий раз допрашивал Самсонова. На допросе присутствовал Елисеев, заходили Самохвалов, Шнеев.

Арестованный, несмотря на заметное внутреннее напряжение, держался попрежнему стойко, хотя за несколько дней изоляции похудел, побледнел и стал еще нервней и беспокойней. Справившись о его самочувствии, я приступил к допросу:

— Так вы вспомнили, чем занимались в интересующие нас дни?

— Я долго думал, не спал ночами, ломая голову. Сейчас могу точно заверить, что 13 января 1984 года я находился у Елены. Мать ее работала во вторую смену, и мы вместе встретили старый Новый год. Помню, тогда еще заходил ее брат с женой.

— В котором часу вы к ней пришли?

— Точно не помню. Но, кажется, сразу после работы.

— А 2 февраля чем занимались?

— Был дома. Затем с братом «поддали» малость и пошли в пивбар. Там выпили по кружке пива и вернулись домой. Больше нигде в этот вечер не был. Это может подтвердить брат.

— Самсонов, я вас предупреждаю: говорите правду. Ведь если вы причастны к тяжким преступлениям, мы все равно это докажем,— не выдержав, пригрозил я.

— О каких преступлениях идет речь? Что вы от меня требуете? Вы и так меня ни за что арестовали, а сейчас «лепите» еще что-то? Это так не пройдет,— нервно выкрикивал Самсонов, дрожащими руками потирая колени.— Нашли козла отпущения. Я ни в чем не виноват. Что вы со мной делаете?— в глазах его сквозили вызов и возмущение.

— В дни, о которых вас спрашиваем, было убито несколько женщин. Мы проверяли вас на причастность к содеянному. По отношению к февральским убийствам у вас вроде вырисовывается алиби, а вот по январскому — пока трудно сказать. Придется вам поднатужить все-таки память. Не верится в искренность ваших слов. Поэтому, может быть, вам лучше написать «явку с повинной». Зачтется при определении меры наказания. А так — предусматривается высшая мера наказания — расстрел.

— Что вы мне лепите? Сначала — Добровольскую, затем — «хулиганку», а сейчас, Самсонов-дурак, бери на себя убийство? Шиш вам! Я не знаю никаких женщин, убийств и нападений не совершал. Отстаньте от меня. Не трепите ни себе, ни мне нервы! Я не виновен, а вы ответите за издевательства!

— Я вам дам почитать Кодекс. В нем имеются статьи 37 и 38, в которых указаны обстоятельства, смягчающие и отягощающие ответственность за совершенные преступления. При назначении наказания суд учитывает характер и степень общественной опасности содеянного, личность виновного, обстоятельства, смягчающие и отягощающие ответственность. Поразмыслите над этими моментами,— не отставал я.

— Не буду эти статьи читать. Незачем. Я не виновен и прошу освободить меня из-под стражи. Вам же лучше будет. Что вы мне суете статьи? Я не хочу отвечать на ваши глупые вопросы,— упорствовал арестованный. Вены на его висках вздулись, руки еще быстрее стали тереть колени.

— Успокойтесь. Соберитесь с мыслями. Поймите правильно, я вам не угрожаю и зла не желаю. У нас есть много средств, чтобы развязать язык подозревамого. Но мы их пока не применяем. Если же предъявим вам неопровержимые улики, если соберем убедительные доказательства, то вам грозит расстрел. Не лучше ли в таком случае — написать повинную и чистосердечно признаться и покаяться в содеянном тяжком преступлении?

— Но я не убивал! А брать на себя такие грязные дела не собираюсь. Я еще молод и мне жить хочется. А вас послушаешь, так мне конец. Не виновен я. Разберитесь. Когда только окончатся эти издевательства? Ни здесь, ни в камере покоя нет. Я устал. У меня уже сдают нервы. В камере какой- то дед постоянно ко мне в душу лезет, говорит, коль милиция взяла, так хана: на всю катушку накрутит. Все советуют признаться. А в чем?

— Да, если размотаем клубок, судья точно накрутит. Остается один выход — помочь нам. Дать правдивые, чистосердечные показания. Лучше своевременно признаться: рано или поздно мы докопаемся до истины...

Допрос продолжался около полутора часов. Несмотря на все мои усилия, уговоры, предложения, применение некоторых способов психического воздействия, предусмотренных уголовно-процессуальным законом, Самсонов с неистовым упорством отрицал свою причастность к убийству. Часто срывался, кричал, угрожал, требовал освобождения из-под стражи. Я же старался вести себя сдержанно, пытался говорить медленно и спокойно, чтобы ни оскорбить, ни унизить допрашиваемого. Мне ничего иного не оставалось, как монотонно, неоднократно ссылаться на статьи уголовного кодекса. Конечно, выпячивание содержания отдельных статей тоже можно понимать как угрозу.

В конце допроса Самсонов заявил:

— Вспомнил! В январе прошлого года я никак не мог напасть на Добровольскую: в это время я сломал ногу и ходил на костылях!

Такое объяснение меня обескуражило, но я не подал вида и пообещал непременно проверить этот факт. Хотя вопреки всему у меня еще теплилась надежда, что вот-вот появится ниточка, которая поможет мне раскрыть преступление. На этом мы и расстались... Больше я его не видел. Потом узнал, что его уголовное дело о хулиганстве вел ст. следователь витебской транспортной прокуратуры Шарендо. Так как хулиганство было совершено в городе, дело направлялось в один из райотделов Витебской милиции, но те принять его наотрез отказались, мотивируя тем, что они не усматривают здесь злостного хулиганства. А по существу, они не хотели допустить роста количества преступлений в районе. Тогда транспортная прокуратура направила уголовное дело в районный суд, который наказал Самсонова двумя годами лишения свободы условно с обязательным привлечением к труду, как говорили тогда в народе, на стройках народного хозяйства.

Тогда я не знал, что через три года мне придется снова встретиться с Самсоновым. Но уже при совсем иных обстоятельствах...

Вскоре после допроса Самсонова в отдел позвонила, а затем приехала его подруга. Запомнив кабинет, где ее допрашивали в первый раз, она без приглашения открыла дверь и спросила: «Можно поинтересоваться, где сейчас Виталий?» В кабинете были я и Журба.

— А, Елена Ивановна, заходите, рады вас видеть,— приветливо улыбаясь миловидной полкой женщине, пригласил я. Та в свою очередь сделала ответный реверанс:

— Я тоже рада вас видеть, но буду рада вдвойне, если мне вернете Виталика. А то скучно без него. Сами понимаете: женщине в моем возрасте гораздо интереснее коротать время на пару с хорошим мужчиной...

— Понимаем. Сочувствуем . Но помочь — вряд ли сможем,— с многозначительным вздохом ответил Журба.

— Придется вам его долго ждать, если захотите. А такая привлекательная женщина, как вы, может быстро найти замену,— с чувством иронии высказался я.

— Ну разве что с вами,— отпарировала она.

— Ну зачем вам женатый, лысоватый и некрасивый? Вы достойны лучшего...

— Но лучшего-то вы у меня и отняли. А вот я бы с вами в ресторанчик сходить не отказалась. Вы командированный, скучаете, небось. Вместе и повеселились бы?

— Я тоже не против составить компанию такой женщине. Но, увы, занят: много работы. Да и служебное положение не позволяет. Знаете, как у нас говорят: с обвиняемой — запрещено, с потерпевшей — не рекомендуется, со свидетельницей — не желательно. Но у вас, вижу, хорошее настроение? Присаживайтесь-ка лучше к столу и давайте поговорим официально, с протоколом.

— Ну зачем же сразу так казенно? Вы мне все-таки ответьте: где мой возлюбленный? Куда и надолго ли его упрятали?

— Лучше вам подыскать замену.

— За что? Я буду жаловаться!

— Бесполезно. Он обвиняется в тяжком преступлении и ему грозит лишение свободы. Уже арестован Витебским транспортным прокурором.

— А передачу ему можно передать? — И видя мое замешательство, кокетливо улыбнулась и продолжила:— Ну, пожалуйста, не отказывайте мне. А то я обижусь на вас.

— Но я не в силах вам помочь. Дело находится не в моем производстве. Разрешить свидание с заключенным под стра жу по нашим законам имеют право только следователь, прокурор или судья. Они также разрешают или запрещают передачи. Но лучше уточните в администрции Витебского областного следственного изолятора. У них есть соответствующие инструкции, где оговорено когда, сколько и что можно передавать.

— И на этом спасибо. А коща можно зайти в изолятор?

— В обычный рабочий день. Обратитесь к Шарендо. Дело находится у него. Он вам и даст консультацию и разрешение.

— Это такой пожилой, морщинистый? Мне бы не хотелось с ним встречаться,— брезгливо сморщилась Елена Ивановна и тут же пояснила: — Он ко мне приставал в коридоре. Намекал на свидание. Старый, а все туда же.

— Может, он холостой, поэтому и предлагал? В этом деле я вам не помощник. А шутить мужики все умеют. Каждый по-своему.

— Но вы ведь прокурор. Разрешите мне свидание с Самсоновым, а?

— Я не наделен такими полномочиями. Может разрешить только Витебский транспортный прокурор.

— К Шарендо я не пойду,— наконец решительно заявила собеседница, удивив этим и меня и Журбу.

— А теперь давайте по существу дела... Что вы можете сказать о событиях дня 13 января 1984 года?

— Вспомнила! Вечером Самсонов был у меня. Мать работала во вторую смену, и у нас появилась возможность побыть наедине. Около семи часов вечера заходил мой брат с женой. Все вместе немного выпили. Потом они ушли, а мы остались. После полуночи он ушел, так как не хотел встречаться с моей матерью...

Я верил, что свидетельница говорит правду. Самсонов находился в изоляции, и договориться они не могли. А показания дали одинаковые. Но меня по инерции все еще не ос тавляла надежда как-то доказать причастность Самсонова к убийству. Журба уточнил мой вопрос:

— А в котором часу Самсонов пришел к вам?

— Где-то около восьми, в начале девятого.

— А точнее? Вспомните. Это очень важно,— попросил я.

— Точнее?— задумалась Елена Ивановна.— В начале девятого.

Мы прикинули: Кацуба убита между 19 и 20. Не исключено, что Самсонов мог успеть с места преступления приехать в девятом часу вечера к сожительнице и тем самым обеспечить себе алиби.

Записав показания, на прощание посоветовал свидетельнице: «Вы молодая красивая женщина. Не связывайте свою судьбу с Самсоновым. Счастья и радости он вам не принесет».

— Еще неизвестно, что вы приносите своей жене! А он мне нравится. Мужчина — что надо, и я его подожду. Обещал жениться.

Мне ничего не оставалось, как извиниться:

— Дело ваше. В таких делах советчики не нужны. Не обижайтесь на меня.

— Скажите, а сколько ему дадут?

— Решает суд. Но думаю, долго его не увидите. И характеристика с места работы отрицательная.

— Я за него еще повоюю. Мне терять нечего.

...Оперативная разработка по Самсонову также оказалась безрезультатной. «Сокамерник», несмотря на все старания, так и не добился от него «доверительного разговора». По месту жительства каких-либо дополнительных сведений тоже получить не удалось. Несмотря на то, что групповая принадлежность крови не исключала Самсонова как лицо, могущее совершить изнасилование, все же участники оперативно-следственной группы путем тщательного логического анализа всех данных пришли к заключению о бесперспективности дальнейшего расследования его роли в этом преступлении. Работа органов дознания и следствия по расследованию уголовного дела, как и каждая сложная трудовая деятельность, состоящая из комплекса операций, планируется. Это позволяет определить пути и средства, с помощью которых при наименьшей затрате сил и времени должно быть раскрыто преступление, изобличен обвиняемый, выявлены причины и условия, способствующие совершению преступления. Планируя раследование по делу, следователь должен исходить из тех данных, той информации, которыми он располагает к моменту составления плана.

Версия лежит в основе планирования. Вопрос — в основе проверки версии. В начале расследования перед теми, кто занимается раскрытием, возникает задача со многими неизвестными.

Чтобы решить ее, объяснить событие и его отдельные обстоятельства, прибегают к такому приему, как построение версий. Все они представляют суждения, которые могут быть либо ложными, либо истинными. Версии именуются общими или частными. Самсонов как лицо подозреваемое в причастности к убийству Кацуба и явился «жертвой» одной из версий.

Упорное отстаивание и разработка одной версии и игнорирование других могут привести к необоснованному осуждению невиновных.

Если версия окажется верной, истинной, ее должны подтверждать неопровержимые улики, факты, являющиеся следами и признаками преступления.

 

Песочный след
Вне игры
«Колесные» выходят на трассу
Винни-Пух - Джек-Потрошитель?

---

Наши версии проверялись всеми возможными и целесообразными способами, шаг за шагом охватывая все более широкий диапазон лиц и вопросов. Все работники, занятые расследованием убийства, хлопотали с утра до позднего вечера, по 12 часов в сутки, отложив на время все личные дела. Мы допросили множество парней, посещавших общежитие, в котором жила Кацуба. Особенное внимание обращали на тех, кто когда-либо хулиганил или приставал к девчатам. Несколько дней было потрачено на розыск братьев, которые приглашали девчат из общежития к себе домой и там, путем уговоров и насилия, вступали в половую связь. Но причастность их к делу Кацуба доказать не удалось. Проверялись сотрудники погибшей. Допросили всех членов локомотивных бригад, которые в этот вечер проезжали мимо места происшествия. Опросили население близлежащих деревень. Продолжалась проверка несовершеннолетних, ранее судимых, психически больных, бродяг. Но каких-либо зацепок, существенных данных все не выявлялось. Не увенчались успехом и допросы монтажников, которые в это время вели здесь электролинию. Установили, что они работали днем позже. Трупа не видели, очевидно, потому, что накануне ночью выпал обильный снег, который укрыл все следы.

Как ни странно, но только через неделю органы дознания установили, что несколько дней подряд, в том числе и 13 января, напротив места обнаружения трупа в карьере, по другую сторону железнодорожной насыпи, в две смены работала бригада шоферов комбината № 1 гор. Витебска. На автомашинах МАЗ они отвозили песок на ближнюю стройку очистных сооружений водозабора. В день убийства во вторую смену работала бригада водителей из трех человек. В карьере песок загружался экскаватором, на водозаборе его разравнивал бульдозер. Карьер находился в 60 метрах от железнодорожной насыпи. Это обстоятельство очень заинтересовало следственно-оперативную группу, так же, как и фамилии и адреса всех, кто работал в это время. Стали вызывать на допросы, в которых участвовали все прокурорские работники.

Как только я освободился после допроса подруги Самсонова, мой шеф, Самохвалов, приказал допросить экскаваторщика управления механизации. Тот загружал песох в машины. Передо мной сидел уже немолодой мужчина. Бледно-синеватое худощавое лицо его было тщательно выбрито. Смущенно-растерянный взгляд явно выражал беспокойство, и он сразу нетерпеливо спросил:

— За что меня привезли в отдел? Я же ничего такого не делал...

Когда же он услышал, как называется моя должность, то слово прокурор, очевидно, еще больше взволновало его.

Я постарался успокоить рабочего, объяснив, что он будет допрошен всего лишь в качестве свидетеля. Его долг рассказать правдиво все, что он знает об интересующем нас событии. После уточнения необходимых анкетных данных я стал расспрашивать его о характере работы в день убийства, о людях, с которыми он работал. Такой, как у него фамилии, Цыбулько, я раньше не слышал.

— У вас среднее специальное образование, а работаете почему-то не по специальности? Выбрали довольно тяжелую работу — экскаваторщика.

— Понимаете,— замялся свидетель, сморщился, как будто я затронул его чувствительную рану.— Работал после техникума мастером-техником. Скандалил иногда с начальством, не умел ладить, одним словом. С людьми вообще трудно работать, ругаться надо... Решил сам себе быть хозяином, вот и пошел в рабочие. — По цвету лица его я предположил, что он, мягко говоря, не избегает алкоголя, и спросил, глядя в глаза:

— Вы как к спиртному относитесь?

— Пью маленько, грех такой есть. Теперь все пьют. Даже женщины... — Он стал рассказывать о знакомых пьющих женщинах. Но я перебил его.

— Нас это не интересует. А вот кто работал в карьере 13 января вместе с вами?

— Погодите. Надо вспомнить. А что, это так важно?

— Очень. В этот вечер совершено убийство. Вы слышали о девушке, работавшей дежурной на станции Лучеса?

— Нет, а что случилось?— после некоторого расслабления снова напрягся Цыбулько.

— Я вас попрошу вспомнить этот день, вечер, канун Нового года по старому стилю и ответить как можно подробнее на мои вопросы. Кто работал во вторую смену 13 января 1984 года?

— Тринадцатого, тринадцатого... Число-то какое несчастливое,— задумался свидетель, беспокойно шаря руками по карманам.— А, вспомнил. Мы потом через два дня из этого карьера уехали. Тогда работало три машины,— и (на мое удивление) он назвал номера всех машин.

— Как же вы запомнили номера?

— Я же их гружу. Они задом ко мне десятки раз за смену подъезжали. Мой прожектор их освещает. Невольно запомнишь.

— А кто водители этих машин?

— Водители Козлов, Сиротин и Адамов. На водозаборе на тракторе работал Ленька, фамилия? ... Э-э... кажется... забыл.

— А сейчас вспомните все подробности: как проходила рабочая смена, может, что особенное заметили...

— Это не так просто. Тут надо мозгами пошевелить. Сразу и не вспомнишь...

— Да вы не спешите. Мы можем прервать допрос. Посидите, покурите... Могу оставить вас одного.

— Нет. Нет. Вы задавайте вопросы. Я постараюсь: что вспомню, то и отвечу.

— Хорошо. Уточните, в котором часу начинается вторая смена?

— Как обычно. В три часа начинается пересменка, а в четыре приступаем. Может, в пятнадцать тридцать.

— А что так мало машин работает? Всегда только по три?

— Нет. Только в эту смену так получилось. Обычно в бригаде пять-семь машин. На этом объекте расстояние небольшое. Я один не успеваю всех загружать. Вот некоторые и ушли в отгул, а то на других объектах работали. Канун Нового года?..— задумался Цыбулько и вдруг напряженно, даже немного порозовев, упорно уставился на книжный шкаф в углу. Я не торопил. Вот он тяжело вздохнул и медленно, с шумом выдохнув, неторопливо заговорил:

— Да, помню, конечно, я этот вечер. Только вот боюсь говорить. Вы ж на мою работу сообщите. И мне неприятности будут. А там, дай только повод, и премиальных лишат и тринадцатой... Не знаю, что и говорить. Можно ли вам доверять?..— начал было торговаться свидетель, но я строго прервал:

— Вы предупреждены, какую ответственность несете за отказ от показаний, а также за дачу ложных показаний. И если мы уличим во лжи вас, то будут гораздо большие неприятности, чем дисциплинарное или материальное взыскание. Можно и уголовное дело заработать...

Мои слова испугали допрашиваемого. Он задергал плечами, беспомощно замахал руками:

— Я все, все расскажу. Врать не стану. Я ж понимаю: если вы спрашиваете, значит, нужно для дела. 13 января мы малость выпили и раньше уехали из карьера. Только вы не сообщайте в управление. Меня за пьянку тринадцатой лишат.. Вы только задавайте вопросы. Я правдиво все расскажу. Ничего не утаю.

— Вспомните, где кто находился между 19 и 20 часами?

— У нас в восемь обед, значит, было это в предобеденное время,— задумчиво рассуждал свидетель, — часов в семь вечера, уже потемнело. Залез ко мне в экскаватор бульдозерист Ленька. У меня была бутылка вина. Мы ее распили. Показалось мало. Послали Козлова за вином в Витебск, в магазин «Каунас» (он работает до двадцати) с таким расчетом, чтоб успел до закрытия. В это время никто не работал. Ждали Козлова.

— А где же тогда находились Сиротин и Адамов? Вы говорили, что они работали в эту смену?

— Сиротин уехал с какой-то женщиной по своим делам. А машина Адамова стояла возле железнодорожной насыпи.

— Как машина стояла? А где же был шофер?

— Машина стояла кабиной к насыпи, к карьеру кузовом. Да, еще капот у нее был открыт. А где был в это время Адамов, я не знаю...

У меня перехватило дыхание, горячий жар разлился по телу, почувствовал, как запульсировала жилка на виске.

Неужели я напал на верный след?.. Справившись с волнении, уточнил:

— Вы точно помните? Все верно говорите?

— Мне из кабины экскаватора была хорошо видна его машина. Со столбов освещения железнодорожной насыпи, что идут к станции Л у чеса, свет доходит до самого карьера. Адамова возле машины я не видел.

— А где он мог быть?

— Откуда я знаю! Спросите об этом у него.

— Вы говорите, что у машины был поднят капот? Так, может, он ремонтировал машину, и его не видно было из-за капота?

— Я бы все равно увидел его возле машины. Ноги торчали бы из-по капота. Но его долго не было.

— На каком расстоянии находилась машина от экскаватора?

— Метров тридцать-сорок. Недалеко.

— Что было дальше?— с каждым вопросом усиливалось чувство, что я приближаюсь к раскрытию преступления. У меня уже появилась почти полная уверенность, что Адамов причастен к убийству. Я сдерживал себя, чтоб тут же не побежать в кабинет Шнеева и доложить о результате допроса, высказать свои соображения... Немного успокоившись, я продолжал выяснять детали...

— Козлов привез две бутылки вина,— продолжал свидетель.— Мы распили их, пообедали и начали работать. Я загружал песок, машины отвозили. Но теперь работали только две машины. Адамов почему-то уехал в Витебск.

С каждым ответом мое душевное состояние становилось все напряженнее.

— А почему он уехал? Никому не говорил?

— Мне — нет. У него спросите. У Козлова можно: они между собой близко общаются. Мое дело — грузить.

— А когда приступили к работе?

— Где-то в середине девятого. Сами понимаете: пока дождались Козлова. Пока опрокинули. Закусили. Поговорили...

— Вы Адамова видели перед отъездом из карьера?

— Не обратил внимания. Заметил, что осталось две машины, когда стал загружать. Номера я хорошо помню. Я же веду учет количества рейсов. Формально, правда.

— Уточните, сколько бутылок и с каким напитком привез Козлов?

— Две бутылки вина. Но я пьян не был: этого вина хватило только на двоих. При хорошей закуске.

— А до которого часа вы продолжали работать?

— Часов до десяти. Потом я сел в кабину к Козлову и доехал до дома.

— И часто вы пьете на работе и уезжаете за несколько часов до конца смены?

— Не очень. Но бывает. Это же был канун Нового года! Праздник. Самый такой, самый... Сам Бог велел отметить.

— Причем здесь Бог, когда сам плох. Дисциплины у вас нет... А кто вас контролирует?

— За объект отвечает мастер управления механизации Никитенко. УМ сто сорок, Никитенко. Он нам обычно и подписывал путевки, составлял и закрывал наряды. Ну, а у шоферов автокомбината — свое начальство. Они должны контролировать их работу. Меня попросили отмечать рейсы, вот я и ставил, на глазок.

— А как вы охарактеризуете Адамова?

— Не нравится он мне. Развязный,нагловатый. Постоянно ругается. Кричит, кулаками размахивает, если что не по нему, угрожает, замахивается. И сколько с ним ни общаешься, все время у него одни разговоры — о женщинах. Отзывается о них скверно, грязно. Мат на мате. Все брешет о своих любовных похождениях. Болтлив и несдержан. Вертихвост.

— А Козлов?

— Этот более самостоятельнй. Любит, как водится, выпить. Вообще-то они все не против, но за рулем — сами понимаете — не положено. Да, Козлов, конечно, лучше Адамова. Никогда не кричит, компанейский. Не так жаден, как Адамов. Попросишь помочь, не откажет.

— А Сиротин?

— Об этом ничего путного сказать не могу. Сам себе на уме. Очень сдержанный и скрытный.

— Так что, Адамов, значит, жадный?

— Очень даже. Соберутся мужики по тройке сброситься. Так у него никогда денег нет. Все в долг берет. Просит, чтобы за него заложили. А у самого, не однажды замечал, деньги бывали, но не давал. Бедным прикидывается. А женщин он ненавидит.

— Потом, после работы в карьере, вы их встречали? Может, где еще работали вместе?

— Этот карьер у нас по документации называется «Шпили». Всего один день мы на нем вместе и работали. Нас, экскаваторщиков, в управлении много, как и шоферов на автокомбинате.

— Вы что-нибудь об убийстве женщины вблизи ст. Луче- са слышали?

— Нет. А когда это ее убили?

— Попозже узнаете. А железнодорожное полотно из кабины экскаватора в ночное время хорошо просматривается?

— Как вам сказать. В зависимости от погоды. Если морозная, бесснежная ночь, то фонари освещают полотно, но если вьюга, дождь, то, конечно, никою не увидите.

— А в ту ночь как оно просматривалось?

— Когда мы работали, вроде метели не было. Значит, просматривалось.

— Но могли бы вы отличить на таком рассгояннии идущего вдоль железной дороги мужчину от женщины?

— Если бы я сидел в темноте в кабине экскаватора, то различия бы.

— А карьер ваш освещается?

— Нет. При погрузке я сам свечу фарами экскаватора.

Мне не терпелось поскорее окончить допрос и мчаться в кабинет Шнеева, чтобы доложить о сенсационном результате допроса. Чувство самодовольства медом обволакивало сердце, спирало дыхание. Конец допроса я скомкал, спеша скорее окончить его.

— Прочтите протокол и, если с чем не согласны, дополните. На каждой странице распишитесь.

— А зачем читать? Я и так вам верю. Кому же тогда верить, если не вам?

— Такой порядок. Вы должны ознакомиться, верно ли там все записано, и удостоверить своей подписью.

Цыбулько мельком просмотрел протокол допроса и, облегченно вздохнув, подписал его. Я велел ему подождать в коридоре, а сам, как на крыльях, помчался по лестнице на второй этаж. Не переводя дыхания, очутился в кабинете руководства. Выпалил:

— Я допросил Цыбулько. Он дал очень ценные показания. Машина шофера Адамова стояла возле насыпи. А самого его не было ни в ней, ни возле нее. Именно в этот период, когда проходила мимо Кацуба. Вот, прочтите.— Самодовольный, сгорая от нетерпения, протянул протокол Самохвалову.

Тот с нескрываемым интересом взял его и впился глазами в текст. Присутствующие Елисеев, Чикин и Шнеев не сводили глаз с Самохвалова.

— Прочтите вслух,— возвращая протокол мне, приказал Самохвалов. Я читал очень быстро, желая как можно скорее узнать мнение присутствующих.

Не успел я закончить и оторвать глаза от бумаги, как услышал возглас Елисеева:

— Вот он, тот самый! Чувствует моя душа!

— Да, скорее всего его работа. Больше некому...— более спокойно подтвердил Шнеев.

Остальные воздержались от комментариев.

— А Адамова уже допросили?— спросил Чикин.

— Да, Журба допросил,— ответил Самохвалов.— Ничего существенного. Работал, подробностей не помнит.

— Еще бы. В таких случаях у них всегда память отшибает,— заметил Елисеев и, немного поразмыслив, добавил:— Есть с кем работать.Легче дышать стало.

— Я Цыбулько не отпустил. Что с ним дальше делать? Какие будут указания?

— Надо Адамова передопросить с учетом показаний Цыбулько. И если они не совпадут, то нужно провести очную ставку. Пусть Цыбулько пока подождет. А вы, Владимир Ильич, пошлите-ка машину за Адамовым. Действуйте осторожно. Найдите убедительный повод доставить его в отдел. А мы подумаем, может, после допроса и обыск организуем на квартире Адамова. А ты,— обратился Самохвалов ко мне,— проследи, чтобы Цыбулько и Адамов до очной ставки не встретились. Отведите экскаваторщика в свободный кабинет, пусть там подождет вызова.

— Хорошо, Владимир Николаевич.

— Личность довольно интересная. Попробуем сразу организовать оперативную разработку по месту его жительства,— предложил Чикин и стал звонить по телефону.

Часа через два Адамов уже сидел в одном из кабинетов ЛОВД. Самохвалов поручил мне передопросить его. Прежде чем приступить к составлению протокола, я, по уже выработанной привычке, оценивающим взглядом посмотрел на сидевшего напротив располневшего не по годам парня, пытаясь составить о нем представление. «Моложе и выше меня будет. Но полноватый»,— мысленно отмечал я. Голубые, немного выпуклые глаза бегали. Мне казалось, что смотрел он на меня не только вопросительно, как бывает со всяким в такой обстановке, но в его взгляде я уловил испуг и настороженность одновременно.

— Чего это меня хватают средь бела дня и везут в милицию? Ну и порядки у вас. Только что допрашивали. И опять. Наглости нет предела,— начал было он, нервно разводя и сводя колени.

— Скоро узнаете,— как можно спокойнее перебил я и заметил, что руки его на столе дрожат мелкой дрожью. Не спеша, внимательно следя за каждым движением и выражением лица сидевшего напротив меня Адамова, я приготовил бланк протокола и стал уточнять анкетные данные...

— Фамилия, имя, отчество?

— Адамов Олег Васильевич.

— Год рождения?

— 1957.

— Национальность?

— Белорус.

— Образование?

— Среднее.

— Семейное положение?

— Холост.

— Адрес места жительства?..

Заполнив первые графы протокола, отобрав подписку об ответственности свидетеля за содержание показаний, я перевернул лист и снова посмотрел на Адамова. Кажется, его охватила всеобщая дрожь: дергались и дрожали теперь не только колени и руки, но все тело — с ног до головы. Это еще больше усилило мое подозрение. Учитывая явно повышенную, бросающуюся в глаза возбудимость свидетеля, я начал думать, как лучше, с чего начать допрос, чтоб заглянуть в эту трепещущую и настороженную душу. Но ничего толкового в голову не приходило. Да откуда что могло прийти, когда практического опыта и знания психологических тонкостей ведения допроса у меня не было. Тоща я достал имевшийся у меня протокол допроса, проведенного Журбой, и сделал вид, что читаю его. Потом, пытаясь глядеть на него, как мне казалось, тяжелым, проницательным взглядом, я надеялся загипнотизировать его, как это удается следователям экстракласса...

— На предыдущем допросе вы давали правдивые показания?

— Конечно! А что мне скрывать? Вот привязались на мою голову,— недовольно, с обидой в голосе, выкрикнул свидетель.

— А что вы так сильно волнуетесь? Я ведь вас пока еще ни о чем конкретном не спросил?

— Заволнуешься тут. Внезапно хватают с работы. Все смотрят подозрительно, недоверчиво. Второй раз уже допрашиваете. И чего привязались?— с той же раздражительной интонацией объяснял он свое поведение.

— Говорите правду, только правду и ничего кроме правды,— многозначительно улыбаясь, изрек я и продолжил допрос:

— В предыдущих ваших показаниях говорится, что рабочая смена тринадцатого января была для вас обычной. Ничего такого, чтобы стоило запомнить, для вас в этот день не произошло?

— Отработал смену и возвратился вместе с товарищами в гараж. Поставили машины и разошлись по домам. Что тут может быть особенного, чтоб стоило запомнить?

— А где же вы старый Новый год встречали?

— Дома. Выпили с батей по стаканчику и спать завалились. Вот и весь праздник.

— А если точнее вспомнить, как проходила рабочая смена, то можно и еще что-то припомнить и рассказать,— начал я наступление.

— Говорю, как есть. Верите вы или нет, мне наплевать.

— Так уж? Если вы сами честно расскажете, что происходило с вами 13 января на работе, то это во многом окажется и для вас, и для нас полезным... Тем более, этот день должен был вам запомниться,-— намекнул я на известные обстоятельства.

Адамов напрягся, но, уставившись на меня, опять заявил:

— Что помнил, все то и рассказал. Добавить мне больше нечего. Не тратьте зря время. А если что знаете, так говорите прямо. Зачем какими-то намеками со мной разговаривать. Что я, не вижу: чем-то я вас уж больно заинтересовал?

— Вот как! Ну тоща мне придется вам помочь.Давайте вместе восстановим подробности той смены. Во сколько вы приступили к работе? Ответ я записываю в протокол, так что хорошенько обдумывайте каждый мой вопрос. Говорят: слово не воробей, вылетит — не поймаешь. В ваших интересах говорить правду,— снова и снова пытался я убедить Адамова.

— Работу начали, как всегда — около четырех часов. Вторая смена,— задумчиво глядя в окно, уточнил он.

— Сколько работало в карьере машин?

— Я говорил раньше.

— Уточните.

— Три.

— А коща у вас обед во вторую смену, или вы без обеда работаете?

— Обычно на ходу перакусываем. План даем. Нам от рейсов платят, тоннаж, километраж. Хочется подзаработать. Вот и стараемся, гоняем машины, чтоб не было простоя. Сами понимаете, денег всегда не хватает,— чуть хитровато улыбнулся Адамов.

— И сколько вы сделали рейсов за восьмичасовую смену 13 января?

— Не помню точно. В путевке отмечено. Сразу сдал ее в автокомбинат.

— Так был 13 обед или нет?

— Не было. Гоняли без перерыва, как угорелые. Хотели пораньше домой уехать. По полю можно гонять на полную катушку: там нет гаишников...

Зная, что свидетель говорит неправду, я попытался поймать его, выложив ему нестыковку в ответах...

— Так, значит, и запишем: работали без перерывов, желая скорее выполнить сменное задание. Так?

— Так!

— Во сколько окончили работу?

— В одиннадцать вечера, может, чуть раньше, минут на Ю,— непрерывно моргая и водя ладонью по раскрасневшимся щекам и лбу, отвечал допрашиваемый. Но повышенная нервозность все никак не оставляла его.

— И даже ни разу не останавливаясь перекусить?

— Когда ждал очереди под погрузку, тогда ел сало с хлебом.

— А вообще вы обедаете всегда на месте, в карьере, или ездите в город?

— Как когда. В основном, с собой берем.Затем вместе садимся и кушаем.

— Так почему же в эту смену, в канун Нового года, изменили привычке?— Я заметил, как лихорадочно подыскивает Адамов убедительный ответ.

— Спешили. Хотели пораньше уехать,— не зная о моей осведомленности, врал он.

— В эту смену вы не ремонтировали свою машину в карьере?

— По-моему, нет...

— А стояли ли вы возле железнодорожной насыпи между 19 и 20 часами?

— Не стоял. А зачем? Мы обычно остановки делаем возле экскаватора. Нет нужды ехать к железной дороге. /

— Вы хорошо подумайте, пока я не записал ответ. Для вас очень важен этот момент,— решил я намекнуть.

Но Адамов настаивал на своих прежних показаниях, и я записал их в протокол.

— Кстати, вы не помните, какая погода была 13 января?

— Погода?— переспросил свидетель и задумался. Лицо его стало сосредоточенным, серьезным.— По-моему, было сыро. Небольшой морозец. Но точно не помню. Кажется, снег шел.

— Почти точно обрисовали. А вот как работали — не помните? Не странно ли, Адамов?

— Почему? Я все помню и говорю, как есть,— удивился Адамов.— Почему вы мне не верите? Спросите у других. Они тоже самое расскажут.

— У других мы уже спросили. И они-то говорят совсем другое. Хотелось бы и от вас услышать искренний рассказ о том, чем вы занимались в эту смену. Но вы упорно скрываете. И чем это объяснить?

Адамов заерзал на стуле, капельки пота выступили на лбу и висках, нервно задергались руки. Очевидно, чтобы скрыть дрожь в руках, он начал быстро вертеть и переворачивать в руках поношенную шапку.

— Честное слово, я не обманываю. Говорю, как было. Я нс знаю, что говорят другие. Но обо мне они ничего плохого нс скажут. Смена как смена,— упорно убеждал меня свидетель. Но светло-голубые глаза смотрели на меня пытливо, будто стараясь увидеть и прочитать в моих глазах: что-же такое нехорошее следователь знает и держит за пазухой.

— Ну, что ж. Коль утверждаете, что говорите правду, пытать не будем. На этом допрос закончим.

Когда Адамов взял ручку, то она заходила в его руке, как отбойный молоток. Стараясь подавить явно противную для него дрожь, Адамов коряво черкнул в протоколе подпись и положил ручку на стол.

— Подождите в коридоре. Никуда не отлучайтесь. Вы еще понадобитесь,— попросил я его.

— А как же с работой? Меня с машины забрали. Спросят, где так долго был?— начал было он. Но я его перебил:

— Ничего. Дадим повестку. Отметим время нахождения в милиции.

Поднявшись наверх, я доложил руководству о безрезультатности допроса. Для меня было ясно, что Адамов не хочет говорить правду, явно лжет. Все это вызвало во мне еще большее недоверие и подозрительность к нему.

Следственная группа решила срочно провести очную ставку. Цыбулько находился на втором этаже, Адамов — на первом. И очную ставку поручили провести мне.

Увидев Цыбулько, Адамов переменился в лице. Будто почувствовал что-то для себя опасное... Цыбулько же, напротив, приобрел уверенность и, не обращая внимания на недружелюбный взгляд Адамова, спокойно разглядывал что-то за окном.

Очная ставка длилась недолго. Я предложил Цыбулько рассказать, как проходила рабочая смена тринадцатого, и тот почти буквально повторил показания, записанные в протоколе.

Адамов реагаровал на это остро и болезненно. Несколько раз он прерывал рассказ Цыбулько ругательствами, пытался сбить его с мысли, неоднократно повторяя: «Что ты, сволочь, мелешь? Зачем закладываешь? Ты понимаешь, дубина, ще находишься и что будет со мной и другими?..» На мои замечания он почти не реагировал. А если извинялся, то тут же принимался снова оскорблять Цыбулько. На Цыбулько это не действовало. Уверенно, неспешно, не обращая внимания на выкрики Адамова, экскаваторщих повторил все ранее сказанное, без страха и зазрения совести.

Корда подошла очередь говорить Адамову, он вскочил, но заметив мой строгий взгляд, тут же сел и заговорил:

— Врет он, обманывает на ходу. Подлец!

— Адамов, успокойтесь., А за оскорбления будете наказаны. Лучше скажите: правду говорит Цыбулько?

— Нет. Мы работали. Никто не пил. И моя машина не стояла у насыпи.;Я никуда не отлучался. Работал всю смену, как все. И Козлов не ездил за водкой.

— Скажите, Козлов работает сегодня?

— Да.

Я решил, что необходимо немедленно послать за Козловым, а заодно и еще одним шофером — Сиротиным. Извинившись перед присутствующими, набрал номер телефона Шнеева.

— Владимир Ильич, на мой взгляд необходимо доставить в отдел Сиротина и Козлова и допросить их сегодня, пока' Адамов с ними не встретился. А то переговорят, согласуют позицию.

— Я уже. распорядился. За ними поехали. Ну, а что у вас?

— Все то же,— огорченно проговорил я и положил трубку.

— А вот теперь, Адамов, объясните: какой смысл Цыбулько давать ложные показания? Ведь в начале очной ставки вы оба заявили, что отношения у вас нормальные, неприязненных чувств друг к другу не испытываете?

Адамов наивно моргая веками, в растерянности повел плечами:

— Ну он, он... может, все забыл.

— А, может, вы забыли?

— Я-то все помню...— Но вдруг он задумался, как бы прикидывая, сказать или не сказать. И вдруг нервным, прерывающимся голосом заявил: «А черт его знает! Может, и останавливался на несколько минут: проводку посмотреть..:»

— Нс вас ведь не было возле машины. Вы же слышали показания?

— А где я мог быть? У бабушки на печке, что ли?

— Вам виднее. Ну а как насчет пьянки? Ездил Козлов за вином?

— Нет, все работали,— стоял на своем Адамов.

— Так что же мне записать в протокол?

— Запишите, что на несколько минут я останавливался возле насыпи. А какое это имеет значение? Я мог в любом месте стоять. Там не запрещено. Почему вас так интересует этот момент? Что случилось?

— Вам виднее. А как записать: были ли вы возле машины или отлучались?

— Может, и отошел по своим надобностям.

— По каким это надобностям?— уточнил я и ждал ответа, затаив дыхание.

— Ну, может, по маленькому или по большому. Времени сколько прошло? Месяц уже: подзабыл многое...

— Вы видели людей, проходящих по железнодорожному полотну?

— Не помню. Что мне врать: затем снова начнутся очные ставки. Я вообще не хочу давать никаких показаний. Запутаете.

— Но вы как свидетель обязаны давать показания. Это обвиняемый может не давать. Его право, но не ваше.

— Я все сказал, что мог и добавить мне нечего; Устал я от вас, нехочу видеть этого алкаша!—бросил он гневный взгляд в сторону смирно сидящего Цыбулько. — Мы еще с тобой встретимся. Поговорим. Будешь знать, как закладывать...

— А я тебя не боюсь! Ты только женщин способен пугать, а мужиков побаиваешься.

— Цыбулько, а когда он пугал женщин?

— Да это я знаю с его слов. Он супермен. Всех, кого хотел, имел.

— Рассказывали вы, Адамов, на работе о своих любовных похождениях?

— Может, в компании и болтал что. Какие мужики не говорят о женщинах в своей компании? А ему-то какое до этого дело? У-у, скотина!

— Хватит, Адамов! Очная ставка окончена. Есть ли у вас вопросы друг к другу?

— Какой он мне друг! Собака ему товарищ!— не, унимался Адамов. Желая побыстрее окончить эту сцену, я не стал больше делать замечаний.

Потом, получив у Самохвалова «добро», отметив повестки, отпустил свидетелей.

Отработка всех из ранее намеченных версий положительных результатов не дала. Появление в поле зрения следственной группы бригады шоферов и механизаторов и особенно Адамова заинтересовало наше руководство. Возникла, казалось, самая достоверная версия. И весь правоохранительный аппарат был брошен на отработку новой версии. Не исключалось, что Адамов мог совершить преступление не один. Надо было исследовать все связи и знакомства Адамова по месту жительства и работы. Для этой цели подключили областное УВД, а то, в свою очередь, подняло свои «темные» силы и вошло в контакт с КГБ для разрешения проблемы прослушивания телефонных разговоров семьи Адамова.

Самохвалов, в свою очередь, дал указания Журбе и Белоусу тщательно произвести осмотр автомашины МАЗ, закрепленной за Адамовым, и провести обыск по месту его жительства. Необходимо было изъять законным путем одежду Адамова, чтобы провести ее экспертное исследование. Может, удастся выявить на ней понятные специалисту пятна, некоторые частицы и следы от соприкосновения с одеждой потерпевшей... Было принято решение вызвать Адамова на допрос и провести очную ставку с женщинами, на которых совершались нападения неизвестными мужчинами...

Приступая к реализации намеченных мероприятий, многие полагали, что если Адамов причастен к убийству, то хоть какие улики и доказательства обнаружатся. Белоус и Журба, с санкции Витебского транспортного прокурора, вместе с оперативными работниками выезжали на квартиру Адамова и произвели там тщательный обыск, пытаясь найти хоть что-то из пропавших вещей Кацуба или выявить какие-либо следы, связанные с преступлением. Мне поручили допрашивать женщин, на которых совершались нападения.

Откуда и как узнавали о таких женщинах, мне было неизвестно, так как к оперативной работе милиции доступа я не имел. При каждой беседе-допросе поэтому я пытался выяснить все обстоятельства нападения и подробно заносил показания допрашиваемых в протокол. Правду ли они говорили, а, может, их предварительно проинструктировали рабитники розыска, были ли они настоящими потерпевшими или агентами местных органов, я не знал и даже не допускал мысли, что нас, прокурорских работников республики, могут в такой сложный, ответственный момент водить за нос местные «правоохранительные» органы. Большинство доставленных раньше с жалобами никуда не обращались, а, может, и обращались, но их заявлений на момент допроса в милицейских книгах регистрации не значилось. Но выполняя изнурительную спешную работу, конечно, что-то упускаешь, считая это мелочами, не имеющими отношения к делу. Мной, как и другими, владела «одной лишь думы власть»: скорее отработать, зафиксировать и узнать; быстрее напасть на верный след. В ходе допроса меня интересовали, главным образом, место, время, характер действий нападавшего, их приметы.

Одна уже довольно пожилая женщина так описала нападавшего, что по всем приметам он походил на Адамова и не только лицом и телосложением, но и по одежде. В частности, ей запомнились на нем искусственная черная шуба, шапка из нутрии. Адамов же на допросе был как раз в такой одежде. Естественно, решили организовать их встречу- опознание. Работники милиции поехали за Адамовым, а в это время вернулись Журба и Белоус и доложили о безрезультатности обыска в его квартире. Хотя они вместе с работниками розыска тщательно осмотрели не только жилье, но и чердак дома, все подсобные помещения и строения. По их рассказу, присутствовавший при обыске Олег Адамов, как только ему предложили добровольно выдать вещи убитой, возмущенно заявил, что никакого отношения к преступлению не имеет. С Кацуба не знаком и никогда раньше о ней не слышал. В доме оставили копию протокола обыска. Олег и его родители вели себя очень агрессивно, оскорбляли производивших обыск нецензурными словами и угрозами.

Вскоре Адамова опять доставили в отдел. Он был предельно раздражен и взволнованно пытался выяснить: что же происходит вокруг его личности? Почему так унижают его достоинство? На каком основании его подозревают в убийстве совершенно незнакомой ему девушки? Но ни на один из больных для него вопросов никто и никаких объяснений ему не дал.

Самохвалов, конечно же, опять мне поручил передопросить Адамова перед проведением опознания. Предупредил: о конкретных деталях обстоятельств обнаружения трупа не говорить. На вопрос, где находился в промежутке между 19.30 и 20.30 13 января, Адамов толком ответить не смог. То утверждал, что работал, возил песок. Когда же я ему зачитал письменные показания Цыбулько и шоферов, он, ссылаясь на плохую память, говорил, что стоял возле насыпи и ремонтировал машину, то ездил в кабине с Козловым. Противоречия в его рассказе оставались, определенной позиции Адамов, очевидно, так и не выбрал. На вопрос о нападении на других женщин возмутился и назвал саму постановку такого вопроса по отношению к нему абсурдной, оскорбительной. Угрожал, что напишет на нас жалобу в «верха», требовал прекратить издевательский допрос.

Потом мы провели очную ставку. Распоряжения о ее организации и характере производства давал Самохвалов. Адамову предложили занять место среди нескольких приглашенных, схожих с ним по комплекции и другим общим признакам, мужчин. Он сел в центре группы. Когда в кабинет вошла опознающая женщина, я обратил внимание, как Адамов заерзал на стуле, вобрал голову в плечи и нагнулся, будто желая раствориться в пространстве. Видимо, на него сильно действовал страх быть опознанным. Женщина внимательно всмотрелась в лица сидящих и после некоторой паузы указала пальцем на Адамова, пояснив, что именно он полгода назад ночью нападал на нее, пытаясь изнасиловать. У Адамова от страха округлились глаза. Он страшно покраснел, лицо мгновенно вспотело. Обратясь к «обвинительнице» с перекошенным от удивления лицом, он возмущенно и истерично выкрикнул:

— Посмотри лучше, старая ведьма! Я тебя знать не знаю! Первый раз в жизни вижу!

На его шее взбухли толстые вены, он скрипел зубами, глаза налились кровью. Но вдруг, как проколотый воздушный шар, он стал быстро обмякать и даже, кажется, уменьшился в размерах... Присев на корточки, он закрыл лицо руками и начал что-то нечленораздельно говорить. Случившееся его здорово потрясло. Журба начал составлять протокол опознания, старательно, как можно достовернее, занося в него приметы, которые назвала опознающая. Но умудренный опытом

Самохвалов неожидинио приказал всем представленным на опознание парням встать и предложил женщине снова, как можно внимательнее и не спеша вглядеться.

На некоторое время в комнате воцарилась тишина, только слышен был слабый шум проходящего вдали поезда.

Неожиданно женщина заявила, что нападавший на нее насильник был чуть выше Адамова, место происшествия было плохо освещено, поэтому она допустила неточность. Но по всем приметам он очень похож на этого, сидящего в середине, парня. Все ее пояснения занесли в протокол. После этого Адамова представили для опознания еще двум женщинам, но они не признали в нем нападавшего.

В заключение Самохвалов отдал распоряжение Журбе и Белоусу отвезти Адамова в поликлинику и, с его согласия, взять для сравнительного анализа образцы слюны и крови. Адамов без претензий согласился сдать слюну, а кровь — отказался наотрез. Мол, из вены крови он никогда не сдавал, боится этой болезненной процедуры до потери сознания. После долгих уговоров и разъяснений он, наконец, согласился сдать и кровь..

В кабинете у начальника ЛОВД собрались участники следственной группы, чтобы обсудить, проводить ли и как дальнейшую проверку причастности Адамова к убийству. Чикин и Шнеев настаивали задержать его на трое суток и поместить в ИВС для «оперативной разработки». Самохвалов категорически возражал против такой меры, утверждая, что для этого нет оснований, предусмотренных ст. 119 УПК БССР.

У меня же в душе уже укоренилоь глубокое недоверие к Адамову. Его наглое, хотя и нервное поведение на допросах, неправдоподобные, путанные показания убеждали меня, что Адамов мог совершить убийство.

Поэтому черт дернул меня за язык поддержать мнение опытных милицейских работников о необходимости задержать его и дополнительно проверить.

Мое мнение возмутило Самохвалова. Он хмуро посмотрел на меня и грубо меня одернул, не дослушав до конца:

— А тебе здесь больше делать нечего. Без тебя управимся. Специалист крупный нашелся! Мозырь не забыл? Теперь возвращайся в Минск и работай в отделе. Там теперь дел скопилось невпроворот. А советы давать ты еще не дорос.

Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться распоряжению начальника.

Журбы и Белоуса в отделе не было, не с кем было разделить обиду, некому излить горечь. Побрел в Витебскую транспортную прокуратуру отметить командировочное удостоверение. Зашел к заместителю прокурора Серперу. Худощавый, сутуловатый, с морщинистым лидом и густыми седыми жесткими волосами, зачесанными назад, зам. прокурора приветливо встретил меня. Умные, добрые карие глаза, негромкий ровный голос, чуть шепелявое произношение вызывали собеседника на откровенный разговор. Беседа с ним несколько успокоила меня, сняла напряжение от нанесенной мне обиды. Мы проговорили около часа, кажется, полностью обсудив сложившуюся ситуацию и все общие вопросы, интересовавшие меня как зонального прокурора. Я отправился на вокзал за билетом.

Жизнь следственного отдела шла в соответствии с установившимся отлаженным, напряженным ритмом. Ежедневно секретарь канцелярии приносила пухлые тома принятых к исполнению уголовных дел, материалов, жалоб и столько же, если не больше, отправляла, рассылала уже отработанных бумаг с постановлениями, указаниями, ответами. Вернулся из очередной командировки Морозов. Он привез объемистую папку материалов для отмены постановлений об отказе в возбуждении уголовных дел и направлении их на дополнительную проверку.

Начальника отдела Ковшара прокурор БТП командировал в Гродно для оказания помощи в расследовании сложного уголовного дела о взятках и злоупотреблениях начальника одной из железнодорожных станций. До этого в отдел поступил ряд жалоб на незаконные методы следствия, допускаемые группой местной прокуратуры. Ковшару было поручено проверить также и обоснованность жалоб обвиняемых.

Когда я рассказал сотрудникам о работе, проделанной следственно-оперативной группой в Витебске по раскрытию убийства, те стали вышучивать меня, говоря о моей профессиональной непригодности. Их шутки, конечно, задевали мое самолюбие, и я, едва сдерживая злость, заверял, что еще докажу, на что способен на деле, а что Самохвалов, из- за свойственной ему осторожности и нерасторопности, не сможет раскрыть преступление. Я аргументировал свои доводы о подозрении Адамова в убийстве женщины. На это опытный Василий Иванович заметил, что раскрывать такие неочевидные убийства, когда труп уже разложился, крайне сложно, не исключено, что оно останется вообще нераскрытым. И только случай может вывести на истинного преступника. Следы утеряны, свидетелей нет, и это дело, по его мнению, пополнит список нераскрытых тяжких преступлений.

Я ему горячо возражал, убеждая, что если приложить все усилия, то убийца будет найден и скорее всего им окажется Адамов. По всем данным убийца — не профессионал, умеющий соблюдать все предосторожности. Об этом свидетельствует и место совершения преступления: возле освещенного карьера, где работали люди. Но уверенный, убежденный тон Морозова нередко выводил меня из себя, и тогда, не сдержавшись, я обвинял его в некомпетентности.

Через несколько дней в Минск возвратились Самохвалов и Белоус. Расследование продолжала Витебская транспортная прокуратура, а конкретнее — следователь Журба. От приехавших я узнал, что там прокуратура и работники милиции прилагали все возможные усилия для раскрытия преступления. Они на практике проверяли различные версии, выявляли и опрашивали все новых и новых людей, которые могли пролить хоть какой-то свет на происшествие. Не выпал из поля зрения Адамов: за ним продолжали тайно следить.

С участием Самохвалова провели следственный эксперимент по определению точного времени прибытия Кацуба в район, где ее убили. С этой целью две группы участников эксперимента вышли из общежития без пятнадцати минут девятнадцать, в точности тогда, когда ушла потерпевшая в день смерти, по словам ее подруг по комнате. Они проследовали двумя возможными маршрутами: на трамвае до конечной остановки, а потом пешком по железнодорожному полотну, и автобусом до остановки «Областная больница», а потом пешком через поле в направлении станции Лучеса. Обе группы оказались на месте происшествия почти одновременно. Сличили время — без двадцати минут двадцать. Отсюда следовало, что именно в этом время было совершено нападение.

Также в мое отсутствие провели эксперимент на видимость в окрестностях карьера. Участие в нем принимали экскаваторщик Цыбулько и шофер Сиротин. С их помощью восстановили рабочую обстановку на 13 января 1984 года, в момент нахождения в той местности Кацуба. Поставили на то же место экскватор и машину Сиротина так, как описывал Цыбулько. По железнодорожному полотну направили в сторону станции Лучеса одну из участниц эксперимента. Несмотря на темное время суток идущая по полотну женщина хорошо просматривалась. Накануне метеослужба дала сводку погодных условий на вечер 13 января. Эксперимент проводился в метеоусловиях, приблизительно похожих на те, что были в день убийства. Он позволил сделать вывод о том, что Адамов из кабины своей машины мог хорошо видеть женщину, идущую по полотну.

Путевые листы, изъятые у бригады Козлова, свидетельствовали о том, что Адамов возвратился в гараж в 20 часов 40 минут, остальные — в 23 часа. Этот факт изобличал Адамова в ложных показаниях и свидетельствовал о его преждевременном уезде с места работы. В ходе последующих допросов Адамов настаивал на том, что 13 янаря он не уезжал из карьера до окончания работы. Но после того, как ему предъявили путевой лист, он вынужден был признать, что уехал преждевременно, так как у автомашины не горели задние габаритные огни. Он заявил ходатайство об истребовании заявки на ремонт. Действительно, такая заявка была обнаружена и приобщена к материалам уголовного дела.

Однако на допросе другие водители доказывали, что неработающие габаритные огни не помеха для работы в карьере, ибо на поле они практически не нужны. А ехать по городу с неработающими габаритами в двадцать первом часу гораздо опаснее, чем в полночь, т.е. в конце смены, когда движения почти нет, да и ГАИ уже на дороге не встретишь.

Понимая, что его подозревают в преступлении, Адамов выдвинул алиби, заявив, что действительно его машина между девятнадцатью и двадцатью часами стояла у железнодорожной насыпи, кабиной к полотну, но он в это время ездил с Козловым в город, в его машине. Неоднократно допрошенный Козлов на первых допросах не признавался, что Адамов находился в кабине его самосвала. Однако на последующих допросах заявил, что перед отъездом в гараж Адамов совершил с ним одну поездку в город. Выяснение всех подробностей рабочей смены в карьере показало, что между девятнадцатью и двадцатью тридцатью вообще никто здесь не работал. Сиротин уехал из карьера по своим личным делам. Цыбулько и бульдозерист распивали спиртное в кабине экскаватора, а Козлов ездил в город за добавкой.

Справка о работе магазина подтверждала, что он закрывается в двадцать часов. Козлов же доказывал, что еле успел к закрытию магазина и ездил за водкой один. Опросы агентуры по месту жительства и работы Адамова, слежка за ним и другие оперативные мероприятия не дали весомых подтверждений о его причастности к убийству.

В один из мартовских дней, утром, в отдел зашел секретарь первичной партийной организации и предупредил, что сегодня в конце работы состоится партийное собрание с повесткой дня: «О задачах коммунистов по дальнейшему укреплению социалистической законности, строжайшему соблюдению прав и охраняемых законом интересов граждан».

— А в связи с чем такая повестка?— поинтересовался Морозов.

— Пришло письмо из ЦК КПБ и приказ прокурора республики о незаконном привлечении граждан к уголовной ответственности по Мозырскому району,— пояснил секретарь и добавил:— Это письмо я зачитаю. А потом надо будет кому-нибудь из вашего отдела выступить. Вопросы больше касаются «следственников», чем «общенадзорников».

Секретарь партийной организации не был освобожденным партработником. Он работал начальником общего надзора и нес эту партийную нагрузку.

— Поручим Сороко,— выходя из своего кабинета, категорично заявил Ковшар.— Он у нас любит поговорить, к тому же самый молодой, растущий.

— Ну, что вы? Как что, так сразу — Сороко. Может, кто желает поделиться опытом. У нас же немало опытных работников. Они могут что-нибудь поучительное рассказать из своей практики. Так сказать, поучить молодежь,— возражал я.

— Не спорь с начальством,— перебил меня Пенкрат и добавил, широко улыбаясь:— Только ты сможешь как следует осветить этот вопрос.

— Я поддерживаю кандидатуру Сороко,— спешно выпалил Морозов, явно боясь, что могут предложить выступить ему.

Но не такой у меня характер, чтобы безропотно соглашаться:

— Я категорически отказываюсь. К выступлению надо готовиться заранее, а у меня вон сколько неразрашенных дел,— я провел рукой по пухлой папке.— Кроме того, для подготовки выступления у меня нет никакого материала. Что я — с потолка буду брать факты и излагать?

— Ты же у нас башковитый,— настаивал, ехидно усмехаясь, Пенкрат.— Привык уже экспромтом, без подготовки шпарить. И на этот раз выкрутишься.

— Ладно, вы здесь сами разберетесь, а я пошел. У меня работы не меньше вашего,— начальник общего надзора вышел из кабинета.

Морозов задвигал ящиками стола и вскоре извлек оттуда несколько газет. Положил их на мой стол.

— Вот тебе материалы. Здесь— заметки о Мозырском деле. Прочтешь, вот и выскажешь на собрании свое мнение об этом.

— Георгий Васильевич,— стал я опять упрашивать начальника,— пусть кто-нибудь другой, а я — в следующий раз.

— Хватит. Вопрос решен,— решительно перебил он меня,— Есть газеты. Что там готовиться-то? Всего на пять минут нужно выступление. Начнете с заверения, что вы лично и весь следственный отдел постоянно ведете кропотливую работу по соблюдению социалистической законности, прав и гарантий граждан, что наши работники впредь никогда не допустят таких вопиющих фактов беззакония, какие были допущены в Мозыре...

Сколько я ни возражал, сколько ни просил освободить меня от выступления, но никто не захотел заменить меня. Пришлось взяться за подготовку выступления на собрании. Я нашел в «Известиях» за 27 ноября 1983 года уже неоднократно обсуждавшийся в кулуарах очерк «Тень одной ошибки». Привожу его полностью.

«В ночь на 9 июля 1981 года на озере Большое Осовище, что в Гомельской области, были убиты инспектор Мозыр- ской межрайонной инспекции «Белрыбвода» Кузьменко Семен Дмитриевич и следователь Мозырской межрайонной прокуратуры Кузьменков Владимир Васильевич. Вначале обнаружили лодку и в ней — связку ключей с металлической печатью, на которой была надпись «Следователь прокуратуры 115», потом — сброшенный в воду мотор «Вихрь». Потом нашли и погибших.

Медицинская экспертиза установила: «Смерть наступила от асфикции в результате утопления в воде». На обычном языке это означает, что обоих утопили живыми.

Весь полесский край был взбудоражен этим чудовищным известием. Такое здесь случилось впервые, и, понятно, делом профессиональной чести следственных органов было как можно скорее ответить людям на мучительный вопрос: кто же они, матерые убийцы?

Через несколько дней были арестованы местные жители: Николай Зухта, Леонид Володкович, Олег Галай, Владимир Денисов, Сергей Хорсеко.

Следствие велось долго — полтора года. Все обвиняемые в убийстве признались, как признались и в краже невода у рыбаков Мозырского рыбозавода.

Был суд.

Троих приговорили к пятнадцати годам лишения свободы, одного — к восьми и еще одного, Хорсеко, который непосредственного участия в убийстве не принимал,— к двум годам.

Когда республиканские газеты сообщили о приговоре, в редакции посыпались звонки и письма от читателей, возмущенных мягкостью приговора. И уже шло к тому, чтобы внести протест, но...

30 апреля 1983 года, в 4.15 утра в дежурную часть Мозырского РОВД поступило радиосообщение патрульной машины. Лейтенант Мартинович и сержант Царенко докладывали, что на перекрестке двух дорог рядом с Мозырем они заметили грузовую машину «ГАЗ-51» (фургон) под номером 03-82. Машина шла с незажженными фарами, хотя было еще темно. Патруль приказал машине остановиться. Однако водитель грузовика приказанию не подчинился, а, наоборот, увеличил скорость и свернул на проселочную дорогу.

В 4.20 поступило второе радиосообщение: «Машину преследуем». В 4.30 — третье сообщение: «Машину задержали.

В кабине — двое, у водителя нет документов. Что делать?» Дежурный Пискун приказал: водителя задержать и вместе с машиной доставить в милицию.

Но прошел час, полтора,— на запросы дежурного лейтенант Мартинович и сержант Царенко не отвечали. В милиции поняли: произошло что-то серьезное, и объявили тревогу. В сторону перекрестка, откуда был получен последний сигнал, помчался усиленный наряд.

Напрасно в дежурной части ждали сообщений Мартиновича и Царенко. Они уже ничего не могли сказать. Оба были убиты. Лейтенант Михаил Александрович Мартинович получил восемь ножевых ран в грудь, в спину, в кисть руки, которой пытался прикрыть сердце. С этими ранами он еще смог вырваться и пробежать восемьсот метров... Сержант Александр Платонович Царенко получил пять смертельных ударов и умер на месте сразу.

Неизвестные преступники положили тело сержанта в милицейские «Жигули», привезли в Мозырь и сбросили в реку Припять в 600 метрах от Примостовой площади. В спешке они обронили на берегу пистолет ТТ, принадлежавший сержанту Царенко.

Затопленные в Припяти милицейские «Жигули» были обнаружены и подняты через три часа. Тело лейтенанта Мартиновича нашли в 9.15. Поскольку номер грузовой машины лейтенант за несколько минут до смерти все же успел передать, то обнаружить неизвестных особой сложности не представляло.

... Ими оказались Крольчуки (подлинных фамилий мы не называем, покуда суд не закончен): Владимир, Василий и Григорий — три родных брата и два сына Владимира Крольчука Константин и Геннадий. Целый клан-банда; явление, мало сказать, редкостное — исключительное.

Меж тем улики преступления были налицо — прямые улики. В фургоне находилась туша бычка, украденного братьями в совхозе «Прудок». Боясь изобличения, они и расправились с работниками милиции.

Однако следователь по особо важным делам прокуратуры БССР Василий Федорович Борисов, несмотря на полное признание обвиняемых, не торопился с обвинительным заключением. Он искал новые и новые доказательства, разыскивал свидетелей. Выяснилось, что Крольчуки совершили одиннадцать краж и хищений до того, как попались на перекрестке дорог.

И еще выяснилось, что самого младшего, шестнадцати- летнеш Гену, отец резиновой плеткой заставлял участвовать в кражах. (Эта плетка в качестве вещественного доказательства приобщена к делу). Геннадий ничего не утаивал.

Однажды, когда, казалось, уже были достоверно установлены все преступления Крольчуков во всех деталях, Василий Федорович в доверительной беседе спросил:

— Припомни, Гена, все ли ты мне рассказал? Не забыл ли чего? Твоя чистосердечность — это...

Парень задумался.

— Вроде все... Нет, подождите... А про невод я вам рассказывал?

— Нет,— слегка насторожился следователь.— Какой невод ты имеешь в виду?

— Тот, что мы уворовали у рыбаков два года назад...

— Где же?— все больше почему-то волнуясь, спросил тихо следователь.

— В Щестовичах. Невод был большой, и пришлось отрубить только часть. Рубили отец и дядьки, а я на берегу караулил... Где находился невод? Да в «сейфе». Ну, в ящике металлическом, в котором рыбаки снасти хранят. Отец замки взломал, и...

Следователь даже боялся поверить в мелькнувшую догадку, которая обожгла его.

— Вот еще что... Обойму с патронами я выбросил в школьный туалет. От пистолета ТТ. Мне брат приказал это сделать. Обойма с патронами у него под кроватью хранилась. Патроны я выщелкнул и отдельно побросал,

— А где пистолет?

— У брата. Он где-то прячет его.

— Откуда у него пистолет?

— Не знаю. Он появился у него тогда же, два года назад. Костя иногда брал его с собой, когда мы ходили скот воровать.

Константин Крольчук не отпирался. Даже показал место в овраге, где спрятал пистолет ТТ. Номера на всех деталях были тщательно спилены абразивными дисками, срезаны они были и на обоймах.Криминалистическая экспертиза безошибочно прочитала стертые цифры: 4153.

4153! Так ведь это же пистолет инспектора рыбнадзора Кузьменко Семена Дмитриевича, убитого вместе со следователем 8 июля 1981 года на озере Большое Осовище! Мало- помалу открылась во всех деталях и подлинная картина убийства.

В тот день инспектор рыбнадзора и следователь прокуратуры объезжали на моторке закрепленный за инспектором участок и застали четырех Крольчуков (младшего, Геннадия, с ними не было) за браконьерским промыслом, с сетями в руках. Подъехав впритык к лодке браконьеров, записали ее и предложили всем сойти на берег, отдать сети. А едва сошли — четверо Крольчуков набросились на инспектора и следователя и стали их избивать. Жестоко, насмерть. Потом затащили в воду и держали погруженными. Чтобы уже наверняка...

Следователь Борисов был истинный профессионал и потому не спешил с выводами. Он назначил экспертизы: судебно-медицинскую, дактилоскопическую, криминалистическую, физико-техническую, судебно-биологическую, судебно-психиатрическую. И только исчерпав все, даже мельчайшие неясности, позволил себе высказать убеждение: да, совершившие убийство двух работников милиции в апреле 1983 года, они же убили следователя прокуратуры и инспектора рыбнадзора в июле 1981 года.

Следствие закончено...

Но позвольте, а как же быть с теми, уже осуждении- Я ми — Николаем Зухтой, Леонидом Володковичем, Олегом Галаем , Владимиром Денисоым и Сергеем Хорсеко, осужденными... за убийство следователя и инспектора?

Совсем недавно их выпустили на свободу как людей, непричастных к убийству. А два года пребывания под стражей им зачли как наказание за браконьерство. Правда, и факт браконьерства остался недоказанным, но надо же было хоть как-то «списать» эти два года. Пять человек вернулись в свои семьи.

Ну да, что было, то прошло. И деликатней, быть может, умолчать, не напоминать, не теребить нервы. Но можно ли оставить без ответа: как могло случиться, что пятеро человек, причем мало знакомых между собой, оказались беспоч- | венно обвиненными в самом тяжком преступлении —убийстве? Будем уж честными до конца: представитель государствснного обвинения на судебном процессе настаивал на применении к ним высшей меры наказания. Настаивал строго по букве уголовного закона: были убиты представители власти при исполнении служебных обязанностей.

Спрашиваю у члена Верховного суда БССР В.В.Пыль- чснко, который председательствовал на этом процессе:

— Скажите откровенно: что все же остановило приговорить к высшей мере? Чувство гуманности?

— Не все улики были убедительны. Мы сомневались...

— Но ведь любые сомнения еще со времен римского права должны истолковываться в пользу подсудимого. Почему же в таком случае вы их все же приговорили к лишению свободы?

— Они признались в убийстве...

— Но разве голословные признания подсудимого без объективного подтверждения вины — основание для осуждения? Вы прекрасно знаете, что недоброе правило «признание — царица доказательств» навсегда отметено советским правосудием? Признаться можно и вопреки фактам...

— Потому-то мы и прервали первое заседание и в своем определении потребовали доследования.

Да, дело было возвращено на доследование. Судьи, про- куроры, следователи — тоже живые люди. И они тоже могут ошибаться, хотя им это делать никак нельзя: слишком дорого может обойтись их ошибка. Но в данном случае — как это стало ясно теперь — ошибку допускали вполне осознанно. Очень уж хотелось всем побыстрей покончить с каверзным делом.

Теперь возникают и другие вопросы — почему в ходе следствия одних следователей заменяли другими? Ну когда заменили двух следователей Гомельской областной прокуратуры, которые поначалу вели дело, это еще можно понять: хотели приобщить к следствию юристов более опытных.

Кстати сказать, именно таковым и был следователь по особо важным делам прокуратуры БССР Николай Иванович Игнатович.

— Ну, а его-то вы почему отстранили?— спрашиваю у первого заместителя прокурора республики П. В. Дудков- ского.

— Мы его не отстраняли. Ему дали другое, более важное дело...

Увы, Игнатовича отстранили от следствия именно после того, как он на совещании в кабинете прокурора республики А. И. Могильницкого заявил, что не верит версии работников милиции, согласно которой убийцами названы пятеро задержанных. Присутствовавший на совещании первый * заместитель министра внутренних дел республики П. С. Жук назвал Игнатовича «мальчишкой», а его сомнения «несерьезными».

Тогда-то Игнатовичу и поручили «более важное дело», заменив его следователем по особо важным делам республиканской прокуратуры Николаем Васильевичем Станилеви- чем. Но стоило и тому высказать сомнения по поводу первоначальной версии, как отстранили и его. Нет, формально его тоже не отстранили (сколько же можно!), формально он значился даже руководителем следственной группы, но фактически «всем и вся» руководил следователь по особо важным делам прокуратуры БССР Михай Кузьмич Жавне- рович. Вот он-то и повел дело вперед — без тени сомнений.

— А что заставило усомниться вас?— спрашиваю у Игнатовича.

— Прежде всего не было вещественных доказательств, которые бы указывали на вину подозреваемых в убийстве...

Зато в канве «уличающих» обстоятельств зияли «белые пятна», которые не могли не заметить даже начинающие следователи, а не что что по особо важным делам. Разумеет- , ся, при условии, что они хотели бы заметить. Сейчас это ка- ; жегся невероятным: выведенные поодиночке на место преступления, обвиняемые указывали совершенно разные пункты, причем на большом расстоянии один от другого. Элементарная логика: уж коли признались, то какая надобность «темнить» — где это произошло? Могла ли такая путаница не насторожить того, кто ведет следствие?

Еще один очевидный «прокол» в первоначальной версии — шестой обвиняемый Зборовский. Да, поначалу был и шестой, которого признавали главным организатором убийства. Затем было установлено, что в момент убийства Збо- I ровский находился в Симферополе, всякое обвинение против него отпало. Казалось, затрещала по швам и вся версия, шитая белыми нитками. Но и это не насторожило. В срочном порядке принялись за поиски нового организатора. Им стал Николай Зухта. Но у него тоже вроде бы алиби. Зка- чи г, надо найти свидетеля, который мог бы видеть и видел в « гот момент» Зухту на реке. Такого свидетеля находят. Верно, вначале он говорил, что Николая на реке не видел. Но тогда — для более полного выяснения личности свидетели — у него дома произвели обыск, нашли сети и приспособ- лсния для самогоноварения. После этого свидетель на всех последующих допросах показывал, что не только видел Николая Зухту на реке, но даже махал ему рукой.

Это что? Случайные промахи или упрямое желание «во что бы то ни стало» доказать свое? Взглянем реально: первый заместитель прокурора республики П. Дудковский, опытный юрист, от начала до конца принимавший личное участие в расследовании по делу, конечно же, не мог не замечать всех этих противоречий и нарушений, допущенных в ходе дознания и следствия. По крайней мере, не имел пра- ва. Но нет, первый заместитель прокурора, он же и начальник следственного управления, ни одной «закавыки» в материалах следствия не усмотрел. И ничтоже сумняшеся по- i тавил свою подпись в обвинительном заключении.

А дальше? На первом же судебном заседании все пятеро подсудимых от своих прежних показаний отказались и заявили, что дали их в результате воздействия на них недозволенными методами. Верховный суд БССР, как уже упоминалось выше, вернул дело на доследование, а в своем определении потребовал: проверить, не были ли допущены недозволенные способы ведения следствия.

Проверили — официально вроде бы не подтвердились. Правда, на этот раз Дудковский не решился снова «завизировать» обвинительное заключение перед отправкой дела в суд. Он предложил сделать это прокурору республики А. И. Могильницкому. Отсутствие улик решили компенсировать авторитетом.

— Адам Иванович,— спрашиваю у Могильницкого,— неужели у вас не дрогнула рука в ту секунду, когда вы подписывали этот документ?

— Все сходилось на том, что убийцы именно они.

Спрашиваю у члена Верховного суда Пыльченко, который и второй раз председательствовал на процессе:

— Возвращая дело на доследование, вы поставили перед следствием ряд очень серьезных вопросов. Получили ли исчерпывающий ответ?

— Исчерпывающий? Нет, не получили...

И тем не менее дело к производству приняли.

Последним, с кем я беседовал, был первый заместитель председателя Верховного суда республики Лев Казимирович Зайцев.

— Да, меня удивило ходатайство работников МВД о том, чтобы не проводить суд в Мозыре. Обычно ведь бывает наоборот: просят о выездной сессии, чтобы судить преступника там, где он совершил преступление, тем более, где знают его в лицо. Суд превращается в мощный воспитательный фактор. Особенно поразило меня, когда с той же просьбой (только не в Мозыре!) обратился и Дудковский.

— Но вы же дали согласие на судебный процесс в Гомеле?

— Увы. Сначала отказал. Через несколько часов мне принесли официальную «челобитную» от первого заместителя министра внутренних дел. И уж если милиция и прокуратура сообща ходатайствуют, какие у меня основания не удовлетворить их просьбу?

Но теперь-то налицо все основания говорить о том, что была допущена грубейшая судебная ошибка, ничем и никем не извиняемая. Недобросовестность предварительного следствия — никакое не оправдание судейской близорукости. В конечном счете повинен суд. Хотя, конечно, истоки этой ошибки — в недобросовестном дознании и следствии...

На днях состоялась коллегия прокуратуры республики. За ошибки, допущенные при ведении следствия по убийству инспектора рыбнадзора С. Кузьменко и следователя прокуратуры В.Кузьменкова, сняты с работы заместитель прокурора Гомельской области С. Толкачев и следователь по особо важным делам прокуратуры БССР М. Жавнерович. Несколько человек получили выговоры.

И все.

Не принимать же строгие меры к самому себе первому заместителю прокурора республики П. Дудковскому, который руководил этим следствием? Не распекать же самого себя прокурору республики А. Могильницкому, который отмахнулся от докладной следователя Игнатовича о процессуальных нарушениях следствия?

В общем-то, перед нами — классический пример «шорного зрения», когда следствие идет по ложному следу. Тут мало сказать, что ни в чем не повинные люди страдают.

Еще страшнее, что настоящие-то преступники остаются на свободе, что, уверовав в свою неуязвимость, они совершают новые преступления. Крольчуки после убийства инспектора и следователя (подчеркиваю: после) смогли совершить одиннадцать краж, убили двух работников милиции.

Вот какова цена одной ошибки. И потому даже тень ее под светом восторжествовавшей истины тяжела и печальна, потому трудно было писать. Но я решился на это во имя справедливости, неминуемое торжество которой есть закон нашей жизни».

Прочитав этот очерк, я в очередной раз ужаснулся, что такое беззаконие возможно в нашем гуманном социалистическом обществе, где согласно партийной пропаганде и одному из пунктов морального Кодекса строителя коммунизма — человек человку — друг, товарищ и брат.

Я уже знал, что суд над бандитами состоялся, но захотелось еще раз убедиться, что возмездие наступило. Я открыл газету «На страже Октября» и прочел:

«Сказать, что этого процесса ждали, значит еще ничего не сказать. Трагедии, случившиеся в Мозыре 8 июля 1981 юда и 30 апреля нынешнего, всколыхнули не только полесский край — всю республику, взволновали и людей, живущих за пределами Белоруссии. В письмах в редакции газет, и партийные и советские органы они требовали сурового наказания убийц инспектора Белрыбвода С. Кузьменко, следователя Мозырской межрайонной прокуратуры В. Кузьменкова, сотрудников Мозырского ГРОВД лейтенанта М. Мартиновича и сержанта А. Царенко (об их подвиге газета сообщала 19 июня с.г.).

Свыше двух недель судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда БССР под председательством В. Пав- лючкова вела разбирательство. И все эти дни просторный зал ДК Гомельского управления бытобслуживания был переполнен. Люди стояли в коридоре, на лестнице, у входа в здание. Так было и 14 декабря, когда суд выносил приговор. Чтобы его могли слышать все, в зале установили дополнительный микрофон, а на улице громкоговоритель.

— Именем Белорусской Советской Социалистической 1’еспублики...

В зале тишина. В правом углу, за ограждением под охраной, опустив головы, застыли те, о чьих злодеяниях идет речь.

Слушают приговор вдова лейтенанта Мартиновича Раиса Федоровна и мать сержанта Царенко Нина Игнатьевна Журомская. Они следили за ходом судебного разбирательства от первого до последнего дня. Раиса Федоровна, оставив малолетнюю дочь на попечении сестры, с шестимесячным Мишей, осиротевшим за два месяца до рождения, приехала в Гомель. Невольно вспоминаю наш разговор в мае этого года. С сержантом милиции Сергеем Журавским, товарищем и заместителем Михаила, слушали тоща рассказ Раисы Федоровны о муже, а рядом, примостившись на диване, смотрела на нас не по-детски печальным взглядом отцовских глаз шестилетняя Иринка. Мать пробовала отослать ее поиграть, но девочка упорно отказываясь.

— Вот так всегда,— тихо произнесла Раиса Федоровна,— стоит только увидеть человека в милицейской форме...

Вспоминаю, как Таня, невеста Александра Царенко, едва услышав вопрос, закрыла лицо руками и выдохнула лишь: «Не могу!» Позже узнал, что после смерти Саши она пять дней не выходила из комнаты...

Вижу, как сейчас, дрожащие руки Нины Игнатьевны Журомской, перебирающие снимки из семейного альбома. Руки матери, которая одна вырастила сына и дочь. Сына, которым могла гордиться любая мать, и погибшем на посту в двадцать четыре года...

Не выходят из головы рассказы товарищей по службе Александра и Михаила. Их единодушное признание, что павшие в бою с преступниками были лучшими людьми, каких они когда-либо знали.

Преступная группа-клан: три брата Коновальчуки — Владимир, Василий и Григорий; сыновья старшего, Владимира, бывший студент Мозырского пединститута Константин и его младший брат, бывший ученик Мозырской СШ № 5 Геннадий. Вина полностью доказана, перед собравшимися чередой проходят совершенные ими преступления.

...8 июля 1981 года. Владимира, Василия, Григория и Константина Коновальчуков, ловивших рыбу украденным накануне из сейфа рыбзавода неводом, на озере Большое Осовище застают инспектор Белрыбвода С. Кузьменко и следователь прокуратуры В. Кузьменков. Браконьеры притворяются, что растеряны, а когда лодка с рейдовой группой пристает к берегу, неожиданно нападают от них. Обезоружив, связывают руки, зверски избивают и, отобрав деньги, волокут потерявших сознание Кузьменко и Кузьменкова в воду — топить...

Злодеяния, совершенные затем, составляют длинный список. Кражи личного и государственного имущества, угоны автомашин, спекуляция, незаконное изготовление и хранение огнестрельного и холодного оружия...

В ночь на 30-е апреля бандитов, везших в закрепленной за Василием Коновальчуком служебной автомашине ГАЗ- 51 мясо украденного в откормочном хозяйстве «Прудок» бычка, встретила на дороге передвижная милицейская группа Мозырского ГРОВД в составе лейтенанта Михаила Мартиновича и сержанта Александра Царенко...

Бандиты и здесь действовали расчетливо и до предела подло. Притворившись растерянными, напали неожиданно, со спины. В неравном, жестоком бою сотрудники милиции погибли.

Нет, видимо не случайно в ту апрельскую ночь встретились высокая нравственная чистота одних и волчья психология других. И верх, одержанный в подлом нападении, был пирровой победой убийц. Это преступление оказалось последним в их длинном списке.

На суде они изворачивались и лгали, пытаясь скрыть истину, разжалобить судей. Константин Коновальчук жаловался, что его ранимую душу несостоявшегося педагога глубоко потрясли суровые вопросы следователя. Однако эта «ранимая» душа не помешала ему вместе с отцом и дядьями совершить зверское убийство инспектора Белрыбвода и следователя прокуратуры, участвовать в многочисленных кражах с ферм, хранить отобранный у убитого С. Кузьменко пистолет ТТ. В ночь, когда погибли Михаил Мартинович и Александр Царенко, он вместе с младшим братом сидел в фургоне машины с тем ТТ в кармане.

Вызывающе держался на суде главарь банды Владимир Коновальчук, тот, кто вовлек в преступления старшего сына Константина и резиновой плеткой заставлял воровать пятнадцатилетнего Гену. Показательно, что в последний миг бандиты думали не о совершенных злодениях, собственной судьбе — понимали, что снисхождения не будет,— а о тысячах на сберкнижках, нажитых неправедным путем. И в своем последнем слове просили не конфисковывать деньги...

Час сорок минут длилось чтение приговора. Тщательно рассмотрев все обстоятельства дела, суд приговорил Коно- вальчуков — Владимира, Василия и Константина к исключительной мере наказания — смертной казни. Имущество, им принадлежавшее, конфискуется. К пятнадцати годам лишения свободы с отбыванием в исправительно-трудовой колонии усиленного режима и конфискацией имущества — Коновальчука Григория. Семь лет лишения свободы с отбыванием в ИТК усиленного режима — мера наказания несовершеннолетнему Коновальчуку Геннадию. В отношении бывшего зятя В. Коновальчука — К. Мартиновича, участвовавшего в двух кражах личного имущества граждан, суд счел возможным ограничиться условной мерой наказания. Учтено, что после смерти жены он один растит троих несовершеннолетних детей.

Приговор окончательный, обжалованию и кассации не подлежит. Он был встречен присутствовавшими с единодушным одобрением. Убийцам нет места на нашей земле».

Под впечатлением прочитанного, я возмущенно произнес целую речь:

— Дикость и варварство. Трудно ео все это поверить: строим коммунизм, воспитываем молодежь на традициях Октября, а революция сама как началась на крови, так и продолжается. Вот теперь мы пожинаем плоды. Это верно, что посеешь, то и пожнешь. Наука утверждает: всякое преступление имеет экономические, социальные и политические корни... Но вот что удивительно, так это: как могли невиновные сознаться в убийстве?

— Сейчас ведется следствие о методах работы оперативно-следственной группы. От знакомых из республиканской прокуратуры мне известно, что выбивали показания угрозами, кулаками и даже пытками,— пояснил Морозов, у него всегда имелась полная информация по всем злободневным вопросам, как говорят, из первых рук.

— Как же это так? Неужели работники милиции не понимали, что избиение к добру не приведет? На беззащитных, даже пусть они и преступники, поднимать руку? До моего сознания это как-то не доходит. Может, все натаскано, хотя их уже осудили?

— Экий ты наивный! И совсем не знаешь нашу милицию,— удивился Морозов.— Большинство там, конечно, co- п.шляют порядочные люди, но немало среди них, как и во m см нашем обществе, подонков и настоящих садистов. Когда я работал прокурором района, приходилось несколько риз проверять жалобы о фактах рукоприкладства со стороны работников милиции. Некоторые из них порой изощрялись в своей жестокости — избивали валенком, в который насыпали песок, чтобы следов не оставалось. А в медвытрезвителе: пьяного отдубасят, карманы обчистят, деньги заберут и отпустят. Какая вера пьяному? Потерял, вытащили собутыльники или шпана. Пришлось много потрудиться, пока я порядок в райотделе навел. Работе отдавал и ночи: не считался со здоровьем и временем. Все равно для властей я оказался плохим прокурором. Начальство не очень-то любит, когда их подчиненный глубоко копает. А вдруг и до них доберется. Вот так-то...

— У меня один знакомый здесь, в Минске, попал в медвытрезвитель. Инженером работает на тракторном,— поделился Пенкрат.— Его избили так, что мать родная не узнала. И за что, как вы думаете?— И не дождавшись какого- либо ответа, продолжал:-— А за то, что сказал какому-то сержанту, что ему нужно коров пасти, а не в органах работать.

В разговор включился и Ковшар. В отделе часто велись вот такие, непроизвольно возникающие коллективные беседы. Ковшар рассказал о нескольких случаях из своей практики, когда работники милиции избивали граждан, в основном из корыстных личных побуждений, а иногда из карьеристских, чтобы добиться нужных им признаний от подозреваемых. Закончив свой рассказ, он, больше обращаясь ко мне, чем к остальным, наставительно заметил:

— С ними надо держаться на расстоянии и всегда настороже. Так и жди какой-нибудь гадости. То укроют преступление, то задержат невиновного, то под шумок навешают рецидивисту десять дел, а тот за чай или водку и двадцать возьмет. Трудно сосчитать, сколько таких фактов я выявил за три десятка лет работы в прокуратуре.

— Я, пожалуй, не меньше. А сколько еще томится в местах лишения свободы незаконноосужденных? Личные амбиции, подтасовка доказательств, карьеризм, алчность долж- ' ностных лиц... Мы же все читаем приказы Генерального прокурора — информационные письма. В разных регионах страны вскрываются факты беззакония. С милицией, брат, шутки плохи. Если ты беззащитный рядовой гражданин, не приведи Господь, попался к ним в поле зрения под горячую руку, то они всегда найдут причину и способ, как сделать тебя виновным. Постепенно, конечно, этот сорняк выкорчевывается, хотя он имеет глубокие корни: за годы Советской власти буйно расплодился...

— Ну, если мы заговорили о злоупотреблениях, то тут и прокурорские работники грешат. Реже, конечно, но есть. Чего тут только одну милицию склонять? И судьи злоупотребляют: система. Вы же помните: недавно письмо пришло с Украины? Там следователь областной прокуратуры сфабриковал дело на любовника своей жены. Свел с ним счеты, продержав незаконно полгода под стражей,— напомнил Пенкрат.

Партийное собрание началось, как обычно, за час до официального окончания рабочего дня. Секретарь зачитал приказ Генерального прокурора СССР «Об улучшении работы следственного аппарата органов прокуратуры и усилении прокурорского надзора за следствием и дознанием», который предписывал подчиненным подразделениям активизировать деятельность по возможно более полному и быстрому раскрытию преступлений, своевременному привлечению к ответственности виновных, по выявлению и устранению причин и условий, способствующих совершению преступлений, строжайшему соблюдению социалистической законности при расследовании уголовных дел.

Приказ обязывал: «Решительно искоренить нарушения законности при расследовании преступлений. Каждый случай нарушения законности рассматривать как чрезвычайное происшествие. Прокурорам республик, краев, областей, городов и районов, военным прокурорам усилить надзор за законностью в деятельности следственного аппарата, тщательно проверять жалобы, заявления, сигналы о нарушении законности при производстве следствия и дознания, решительно пресекать факты необоснованного возбуждения и прекращения уголовных дел, незаконного ареста и привлечения граждан к уголовной ответственности. В случаях вы- мпления фактов фальсицикации материалов следствия, применения незаконных методов расследования и других грубейших нарушений законности возбуждать уголовные дела и привлекать виновных к ответственности...»

Мне поручили разобраться с жалобой гражданина Леонова, работавшего до незаконного, по его словам, увольнения, в линейном отделе милиции аэропорта «Минск». В жалобе бившего старшего лейтенанта милиции говорилось, что начальник ОВД подполковник Андрейчук злоупотребляет служебным положением: берет взятки, устраивает попойки с женщинами сомнительного поведения, окружил себя подхалимами и доставалами.

Я решил, естественно, познакомиться с заявителем и попросить его конкретизировать и обосновать свои доводы. Леонов жил в коммунальной квартире, но дома его не оказалось. Я решил побеседовать с его соседями, чтобы выяснить, что он за человек, с их точки зрения.

Молодые супруги, музыканты, говорили о Леонове уважительно: человек доброжелательный, пьянок и сборищ в квартире не устраивает... Одним словом, живет тихо и мирно, правила социалистического общежития не нарушает. Кдинственное, что их удивляет в образе жизни соседа, это то, что он иногда заполняет кухню пустыми бутылками. Откуда он их приносит, им неизвестно.

Не успел я окончить беседу с соседями, как появился и сам жалобщик. Высокий, крепко сбитый рыжеволосый парень настороженно протянул мне крепкую мозолистую ладонь и представился.

— Так где вы работаете в настоящее время?— спросил я.

— Да сторожем на озере, в спортивном обществе, где раньше занимался греблей.

— А что у вас так много бутылок на общей кухне?

— А это я в свободное время на берегу собираю и приношу домой: побочный заработок. Не пропадать же добру,— чуть смутившись, ответил Леонов.

— Вот ваша жалоба. Вы обратились к нам с просьбой восстановить на работе, так как считаете, что уволили вас необоснованно, за критику руководящего состава? Но, к сожалению, прокуратура не занимается кадровыми вопросами

Министерства внутренних дел. Мы осуществляем лишь надзор за законностью в деятельности всех органов.

— Но меня ведь уволили незаконно. А ведомственная мафия и коррупция процветают, и некуда обратиться за справедливостью...

— По линии МВД вы обжаловали увольнение?

— Да писал я. Десятки жалоб написал. Проверяющие приезжают и уезжают, а они как воровали, пропивали народные деньги и имущество, так и продолжают. Генералы, полковники — кто их тронет? Круговая порука, все повязано.

— Если вы располагаете конкретными фактами о злоупотреблениях, взятках, хищениях, то мы их проверим и будем бороться за торжество справедливости. А вот восстановить вас на работе — не наша компетенция. Единственное, что реально возможно сделать с нашей стороны — это изложить свое мнение о вас в МВД и попросить, чтобы там решили ваш вопрос положительно.

— Привлеките казнокрадов, а все остальное само собой устроится.

— Хорошо. Давайте подробно распишем и конкретизируем факты: где, когда, кто, с кем, сколько и так далее.

— Это очень сложно. Я их подчиненный. Они меня, конечно, в свою компанию не берут. В моем присутствии не злоупотребляют.

— Но ведь вы пишете об этом в своей жалобе. Откуда вы взяли эти факты?

— Из разговоров. С одним, с другим поговорил.

— Это же не доказательства. Руководство, очевидно, потому и называет вас кляузником и даже больным, что вы пишете обобщенно: берут, воруют, пьянствуют. А конкретизации нет. Вот как мне доказать истинность того, что вы утверждаете?

— А вы поговорите с нашими работниками милиции: с рядовыми, ушедшими из отдела, уволенными. Они вам много чего расскажут. Да вы не захотите с ними беседовать: зачем вам приключения на свою шею искать? С мафией бороться рискованно. Знаем мы вашу прокурорскую братию.

— Ну, зачем же вы так? Не все люди одинаковые, так и прокурорские бывают разные. Я лично не остановился бы ни перед чем, чтобы восстановить справедливость. Вот если бы вы только дали мне слоящую фактуру. Мне не страшны генералы-полковники. За место я не держусь, а человеком хотелось бы остаться честным.

— Опросите жильцов дома, где находится ОВД: они в ночное время часто слышат пьяные песни, женские крики, доносящиеся из кабинета Андрейчука. Или вот: дежурным по аэропорту работает капитан Трапш. Приехал из Грузии. Там его выгнали из милиции, а здесь он дал взятку Косовскому, начальнику отдела кадров УВДТ, и его приняли на работу. Без прописки, без квартиры. А потом и квартиру дали. Сам начальник управления внутренних дел генерал- майор Федотов к этому имеет непосредственное отношение.

— Вот это уже конкретный факт, я его проверю. Что еще скажете?

— Поговорите с другими. Они вам расскажут: как с неугодными здесь расправляются, как подхалимов и взяточников привечают. А вы знаете, сколько спиртного извлекается при досмотре пассажиров перед посадкой? А запрещенных для перевозки предметов? Куда все это девается?

— Насколько я знаю, уничтожается по акту...

— Не тут то было! Все забирает начальство. Что пропинают, что дарят, что прикарманивают. А знаете, как у нас машины делят между личным составом? Вон начальник уголовного розыска ОВД уже третью за год сменил. Спекулирует, загоняет в Прибалтику и руководству отстегивает. Одним словом — мафия.

— И этот факт мы проверим.

— Проверьте заодно также, где он брал чехлы из натурального меха для машины. Изъял у спекулянтов и присвоил. А из коммерческого склада пропала соболья шуба стоимостью 20 тысяч. Где она?

— Где же она на самом деле?

— Спросите у руководства. Оно все знает.

— Спрошу, они ответят: разыскивается. И все.

— Это смотря как спросите. Если припугнете, так все расскажут.

— Как это я припугну? Генерала, полковника, подполковника? По-детски говорите. Факты и доказательства нужны, чтобы вести с ними разговор. А у вас много голословного. Но то, что в вашем заявлении есть конкретного, я буду проверять и если все подтвердится, то дам делу надлежащий ход. Что еще можете добавить?

— Вроде бы все сказал. Другие, наверное, больше скажут. Если вы, конечно, захотите с ними поговорить.

— Я переговорю со всеми. А что вы можете рассказать о причинах вашего увольнения?

— Уволили по статье, за невыполнение уставных обязанностей. Придирались то к форме, к внешнему виду, следили за каждым шагом. Назначали несколько раз психиатрическое обследование. Уговаривали врача-психиатра, чтобы он дал заключение, будто я страдаю психическим расстройством и не имею права работать в органах. Чего только не предпринимали, чтобы от меня избавиться. Подсылали ко мне коллег с бутылкой, ничего у них не получилось: я не пью. Проверки по моим жалобам им осточертели. А кроме всего прочего каждая проверка — еще и немалые дополнительные расходы: угощения, преподношения, унижение. Здорово я задел самолюбие начальства. Вот они со мной и рассчитались. Но я этого так не оставлю. Все равно буду писать. Пусть знают. Когда вы мне ответ дадите?

— Согласно Указа Президиума Верховного Совета СССР, в месячный срок. Подпишите свое объяснение, если вам больше нечего мне сообщить.

— Вы только обязательно поговорите с уволенными, они много чего «интересного» расскажут.

— Хорошо. Если что еще вспомните и захотите дополнительно сообщить, то звоните мне на работу.— Я оставил жалобщику свой служебный телефон.

Прокуратура истребовала личное дело Леонова. Начальник отдела кадров УВДТ Косовский не хотел его предостав-1 лять, ссылаясь на какие-то ведомственные инструкции, но после долгой волокиты, согласовав вопрос с руководством и удалив из него половину, как он заявил, «секретных» материалов, дело наконец передали мне.

Тут следует заметить, что в правоохранительных органах, как впрочем, и в других сферах, глубоко укоренилась система засекречивания всего и вся. Дело доходит до абсурда: в открытой прессе появляется, например, материал об убийстве, о нем узнают миллионы людей, причем о деле рассказывает следователь, а из МВД СССР или прокуратуры сведения об этом поступают под грифом «Секретно» или •■Для служебного пользования». На сессии Верховного Совета говорят о росте преступности, называют процент роста, а прокурор или начальник райотдела расписывается, что не будет разглашать эту «тайну».

Просмотрев внимательно личное дело Леонова, я не нашел в нем ничего интересного для себя. Оформлено оно было, как говорят, без задоринки. Даже имелось заключение врача-психиатра. Леонов имел строгий выговор за утерю оружия. Когда я уточнил, как и ще это случилось, мне разъяснили, что когда-то он сопровождал самолеты. Существовал секретный приказ министра внутренних дел, согласованный с другими ведомствами, предписывавший вооруженным работникам милиции, переодетым в гражданскую одежду, сопровождать пассажирские самолеты, дабы предотвратить их угон за границу и оградить пассажиров от бандитских нападений. Позднее приказ отменили: оружие стали выдавать летному экипажу. В одном из рейсов Леонов в самолете уснул, а проснувшись, обнаружил, что пистолет исчез. Он немедленно доложил об этом начальству. Пропавший пистолет экипаж самолета нашел под сиденьем кресла Леонова. Видимо, когда милиционер спал, кобура расстегнулась, пистолет вывалился из нее и упал между кресел. А может, было иначе...

Стараясь как можно тщательнее проверить все факты, я затребовал объяснения от десятка работников милиции, как уволившихся из органов, так и работавших. Вырисовывалась некоторая закономерность. Те, кто уже не работал в органах, рассказывали о многих фактах злоупотреблений, взяток, поборов со стороны начальства ОВД, аэропорта, руководства УВДТ — Федотова, Косовского и других. В частности, рассказывали о присвоении форменного обмундирования, гражданских костюмов, полученных для скрытого наблюдения за иностранными гражданами в дни Олимпийских игр. Говорили, что администрация присваивала доро- |ую посуду, изделия из хрусталя, мебель, музыкальные инструменты, ковры, предназначенные для оборудования залов управления. Приводили факты приема на работу и предоставления «хлебных» должностей за взятки. В частности, случай с тем же Траншем.

Со всеми собранными объяснениями я ознакомил Андрейчука. Тут на меня была предпринята настоящая психологическая атака: последовали угрозы пожаловаться на мою необъективность, предвзятость, превышение полномочий и т.д. Я спокойно выдержал этот натиск, никак не отреагировал на него, по крайней мере внешне. Тоща он переменил тактику: начал предлагать разного рода услуги; давай, мол, будем друзьями, мы в одной связке. Я повел себя дипломатично, не сказав ни «да» ни «нет», чтобы без лишних осложнений и помех продолжить проверку.

Но не тут-то было. Меня вскоре вызвал прокурор БТП Кладухин и начал детально анализировать собранный мной материал, требуя конкретных доказательств. Видя, что мной уже всерьез заинтересовалось руководство УВДТ, я отделил материал по увольнению Леонова от фактов превышения власти должностными лицами милиции и отправился в прокуратуру БССР. Надо было доложить о сделанном и получить согласие на продолжение работы. Но и там начальник отдела Савельев неодобрительно отнесся к моему рвению, недовольно заметив: «Зачем тебе копать глубже. Есть конкретный предмет проверки: решение об увольнении. Вот и изложи об этом свое мнение». Расставаясь, посоветовал не обострять отношения с руководством милиции. Жалобу с результатами проверки отправили в МВД СССР. Я продолжал собирать компромат на руководство УВДТ, настаивая на возбуждении уголовного дела. Но последующие события приостановили мои действия в этом направлении.

Андрейчука вскоре отправили на пенсию. Собирались уходить на «заслуженный отдых» Федотов и Косовский. Леонова на работе не восстановили. Мое слишком тщательное расследование его жалобы вызвало недовольство у некоторых руководителей правоохранительных органов.

Отдел, как всегда, работал напряженно. А сейчас тем более: заканчивался первый квартал, но многие пункты перспективного плана следственного отдела были не выполнены. Требовалось срочно наверстать упущенное и завершить все неисполненное. Примерно в середине марта меня пригласил к себе в кабинет Самохвалов и предложил съездить в Витебск, чтобы там произвести проверку деятельности транспортной прокуратуры и ЛОВД по соблюдению законности при регистрации уголовных преступлений, а также дать отчет о реагировании на заявления и сообщения граждан о совершенных правонарушениях. Мне поручалось зафиксировать все факты сокрытия преступлений от учета и внести предложения о наказании виновных, вплоть до привлечения их к уголовной ответственности. О результатах проверки я должен был доложить на совместном совещании работников прокуратуры и милиции.

В командировку отправлялся не только я. Оказывается, по идее Белорусского транспортного прокурора намечалось обсудить положение аналогичных дел во всех зонах прокуратуры. Пенкрат с такой же проверкой выехал в Могилев, Морозову поручили проверить ЛОВД на ст. Орша. Самохвалов взялся за проверку Минского региона. Результаты проверок планировалось обобщить и вынести на рассмотрение коллегии прокуратуры.

Командировочное удостоверение мне выписали на пять дней. Приехав в Витебск, я сразу направился к хорошо знакомому заместителю местного транспортного прокурора Серперу. Он осуществлял прокурорский надзор за законностью в деятельности ЛОВД на ст. Витебск. Зная о добросовестном отношении к службе этого опытного работника, я попросил его подготовить справки о проверке приказов Генерального прокурора СССР. Эти приказы обязывали его ежемесячно проверять законность разрешения сообщений и заявлений граждан о совершенных преступлениях. Он тут же положил передо мной папку для бумаг, в которой аккуратно были подшиты справки проверок и материалы реагирования на вскрытые нарушения законности.

Компетентная помощь Серпера позволила мне завершить проверку за четыре дня. Справка получилась объемной, в ней я дал развернутые ответы на все поставленные руководством вопросы. У нас было заведено, что каждый отбывающий в командировку составлял подробный план с учетом всех деталей, что облегчало и систематизировало проверку. В оставшийся командировочный день я, конечно, не мог не поинтересоваться, как идет следствие по убийству Кацуба.

Зайдя в кабинет Журбы, я застал его за письменным столом с начатым протоколом допроса. Перед ним сидела молоденькая девушка, как мне показалось, с немного припухшим лицом, алыми, сочными губами и большими, будто заспанными глазами. Держалась она довольно свободно, де-

монстрируя стройные ноги, едва прикрытые у бедер короткой юбкой, и выпятив выпирающие под тонкой кофточкой довольно крупные груди.

В кабинете находился и еще один человек в милицейской форме. Это был тоже знакомый мне начальник уголовного розыска Буньков. Как только я появился, Буньков встал и, сославшись на занятость, удалился. Журба, видно, уже порядком устал. Лицо его было озабоченным и слегка разрумянившимся от напряжения. Пытаясь сосредоточиться, он то упорно смотрел в протокол, то переводил вопрошающий взгляд на допрашиваемую. Поздоровавшись с облегчением и, как мне показалось, с радостью, он выпроводил девушку в коридор и объяснил мне суть и цель допроса.

— Понимаешь,— как бы оправдываясь, говорил он,— работники дознания, в частности тот же Буньков, утверждают, что Адамов пытался ее изнасиловать. Дескать, они располагают проверенной оперативной информацией. А я ее уже и раньше допрашивал. Она все это отрицает. Милиция посоветовала мне допросить ее повторно. Вот я и начал. А она теперь вообще несет черт знает что. То говорит, что знает Адамова, то нет. То смеется, то плачет. То раздает улыбки, глазками играет, то внезапно делается молчаливой и злой. По данным розыска, она— девица легкого поведения.

— Как ее фамилия,— осведомился я.

— Валентина М.

— А сколько ей лет?

— Еще и восемнадцати нет...

— Работает, учится?

— Бездельничает. Мне Буньков говорил, что по притонам, вокзалам она бродит. Одним словом — проститутка.

— А родители у нее есть?

— Да. Живут в деревне, недалеко от Витебска. Но дома она редко показывается. Поэтому они точно не знают, где их дочь обитает. Знают только, что спит с мужчинами.

— Давай вместе продолжим допрос. Внеси мою фамилию в протокол, чтобы я мог отчитаться: дескать, помощь оказал следователю в практической части работы. Сам понимаешь, показуха у нас не последнее дело.

Журба не возражал.

Пригласили Валентину М. Та, улыбаясь отработанной, но напряженной улыбкой, волнующе, по ее мнению, виляя округлыми бедрами, вошла и села, не дожидаясь особого приглашения, на стул. Закинула ногу за ногу и начала ими покачивать, обнажив их почти до бедер. Она сразу же вызвала у меня какое-то неприязненное чувство. Грубые жесты, наглые, хотя и красивые глаза, вычурные гримасы оглупляли ее лицо, придавая ему выражение дебильности. Очевидно, желая казаться взрослой и кокетливой, она попросила у Журбы сигарету.

Тот посмотрел на меня и, не дождавшись моего согласия, протянул ей пачку. Выверенным движением, щелчком по дну, по-блатному выбила из пачки точно в рот сигарету и, достав из дамской сумочки помятую коробку спичек, с жадностью закурила, пуская дым через рот и нос и высоко запрокидывая голову.

Журба задал вопрос:

— Ну что, Валентина, расскажи-ка нам, где сейчас обитаешь? Да, забыл тебе представить — это прокурор из Минска, из руководящей нами прокуратуры.

Валентина М. снисходительно смерила меня заученно туповато-безразличным взглядом, но мне показалось, что она внутренне напряглась и насторожилась.

— А какое это имеет значение?— скользнув взглядом по лысому черепу Журбы, с улыбкой выпуская очередную порцию дыма, вопросом на вопрос ответила она. И немного помолчав, добавила:— Мое дело: где могу, там и живу. С кем хочу, с тем и сплю. За это вы меня не посадите: статьи такой у вас нет.

— Вас не спрашивают, с кем вы спите. Хотя и до этого дойдет,— раздраженно заметил я.— Вы несовершеннолетняя, ведете бродячий образ жизни, не имеете постоянного места жительства, определенных занятий, занимаетесь проституцией. А на этот случай как раз закон имеется, и знаете какой?

— Какой же?— сделала удивленно-недоверчивую гримасу Валентина.

— Административная и даже уголовная ответственность, предусмотренная статьей двести четвертой Уголовного кодекса Белорусской ССР. Эта статья признает противозаконными: «занятие бродяжничеством или попрошайничеством, либо ведение иного паразитического образа жизни». А ваши действия попадают под бродяжничество: ты (я не заметил, как перешел на такую форму обращения) не имеешь постоянного места жительства, получаешь нетрудовые доходы, уклоняешься от общественно-полезного труда более четырех месяцев...

— Ноя несовершеннолетняя и могу не трудиться.

— Почему же вы не можете работать, как все? Вы здоровая, крепкая девушка. За бродяжничество и попрошайничество закон наказывает всех, кому исполнилось 16 лет, а за ведение иного паразитического образа жизни — с 18 лет.

— А что понимается под ведением «иного» паразитического образа жизни?— Валентина М., к моему удивлению, четко сформулировала вопрос.

— Понимается... — задумался, вспоминая,— «...длительное, более четырех месяцев подряд, или в течение года в общей сложности более четырех месяцев, проживание совершеннолетнего трудоспособного лица на нетрудовые доходы с уклонением от общественно-полезного труда».

— А сколько светит?

— Лишение свободы на срок от одного года до двух лет или исправительные работы на тот же срок.

— Ясно.

— Так что лучше говори правду, а то мы можем на первых порах определить и в спецучилище.

— На меня уже собирали бумаги, но я отвертелась. Подружки там вкалывают.

— А сейчас не отвертишься. Рассказывай, где последнее время обитаешь?

— Мне в Петриков, в спецучилище, не хочется. С подружками иногда перебрасываемся письмами. Жалуются на режим, на то, что там «пахать» приходится, а мужиков нет. А мне на воле неплохо. Забор меня не устраивает.

— Если не хочется, так иди на работу и живи с родителями,— посоветовал Журба.

— Я уже работала, да не понравилось. Как мне хочется, так и живу. С мужиками спать приятнее, чем вкалывать на заводе. Но, видимо, придется снова идти ишачить за гроши. Начальник милиции, как его... — Валентина задумалась.

— Шнеев,— подсказал Журба.

— Да, Шнеев, обещал устроить на работу.

— А в спецГПТУ отправить не обещал? Ведь работники линейного отдела часто встречали тебя, шатающуюся по иокзалу?— с ехидцей спросил я, зная привычки милиции.

Но девица не отреагировала.

— Он обещал позвонить в одно место. И позвонит...

— Ладно, продолжим по существу заданного вопроса.

— А я уже забыла, о чем вы спрашивали?

— Где последнее время проживала?

— У одного знакомого. Фамилию назвать?

— Да.

— Червицкий, по кличке Бубновый валет.

Журба не выдержал и фыркнул от смеха.

— А с кем он живет?— продолжил я.

— С матерью. Но она в больнице, так что нам пока раздолье. Есть где и выпить, и повеселиться.

— И долго ты у него обитаешь?

— Вторую неделю.

— А до этого?

— До этого? Надо вспомнить... По-моему, у Ваньки жила. Иногда у знакомых ночевала.

— А до Вани?

— Где там всех вспомнишь. Что это, так важно?

— Отвечай, коль спрашивают. У нас все важно,— деловито подключился к допросу Журба.

Валентина назвала еще около десятка имен, фамилий, кличек мужчин, с которыми жила в последние месяцы. Вспоминала она медленно, разговаривая сама с собою, уточняя обстоятельства знакомства и детали бурной жизни. Говорила с удовольствием, с улыбкой, без всякого стеснения.

Видя, что ее воспоминания займут весь рабочий день, я не выдержал и задал ей следующий вопрос:

— Шоферов автокомбината № 1 знаешь?

— Многих знаю.

— Откуда?

— Каталась с ними в машинах.

— Поясни более подробно!

— Выходили с подружками на дорогу, зная, где они работают, голосовали. Они нас брали с собой возить песок, щебень, грунт. Так сказать, развлекались,— расплылась в улыбке, вспомнив прошлое, Валентина.

— А бригаду Козлова знаешь?

Мы вдвоем задавали поочередно вопросы.

— Хорошо знаю. В ней работает мой кавалер. Я с ним часто в любовь играла. Романтика. Поле, речка или лес. Птички поют. Из кабины все вокруг просматривается, а тебя никто не видит. Делай, что хочешь. Еще шторки полузакрыты, а мы кайф ловим. Хорошо было,— смаковала, облизывая языком губы, свидетельница, отдаваясь приятным воспоминаниям. Глаза ее чуть полузакрыты — этакая сентиментально-мечтательная дама полусвета...

— Какие у тебя могли быть с ними отношения? Ты несовершеннолетняя, а шоферам под тридцать, а кто и старше?

— Обыкновенные, любовные. Если вас это так интересует...

— А что такое любовь, по-твоему?— не зная сам почему, задал я вопрос.

— Любовь?— призадумалась Валентина.— Ну как вам сказать...— Глаза ее еще больше сузились.— Это совсем не то, чему учили нас в школе и про что в книжках пишется. Любовь, как говорит один мой знакомый, стремление двух дураков сделать третьего. А вообще, это наслаждение. Я признаю только постельную любовь. Как это называется... физическую, да? Другой, по-моему, нет.

— Ты пытаешься оправдать свое падение?.. Назови подруг, которые катались с тобой.

— Голынская, Хруцкая, Вера, Оля, Танька и многие другие.

— Так говоришь, весело было. Но вы же мешали водителям работать. Им план выполнять, а вы под рукой вертитесь, так и до аварии недалеко... И что, всю смену катались?

— Нет, несколько часов в день. Надоедает, уходили позагорать, искупаться. Водители часто устраивают перерывы. Поставят машины кабинами в кружок — и мы в траве забавляемся: в карты играем, целуемся поочередно. Иногда они нас «чернилом» баловали. Балдеж!

— А ты знаешь водителя по фамилии Адамов?

— Знаю, его кликуха «Винни-пух». Толстенький, пухленький. Он мне не нравится. Лучше худые, подтянутые.

— Что ты можешь о нем рассказать?

— Я же говорю, он мне не нравится, постоянно ругается, оскорбляет, пристает без меры с похабными предложениями. Болтает много, хвастается, что ему отбоя от баб нет. Часто рассказывает свои любовные похождения с различными вариантами. Нагловатый. Все хвалится, что он красавец- мужчина. А на самом деле из нас никто за ним не бегал. Среди шоферов есть парни поинтереснее, более нежные.

— Какие-нибудь стычки между тобой или подругами и Адамовым имели место?

— Да, у него еще была кличка «Пятачок». Назвали его так за жадность и лицо — розовое, как у поросенка, жирное, с отвисающими щеками.

— Что было у тебя общего с ним?

— Ничего! Я к нему в машину не садилась, в любовь не играла — он мне не нравится.

Ответ озадачил, и мы перешли в наступление, зная оперативную информацию со слов начальника розыска.

— А если хорошо подумать?

— А что здесь думать! С кем спала, тех помню. А с ним амурных дел не заводила.

— Ас его стороны попытки предпринимались?

— Нет, знал, что получит по зубам. Вел себя, будто он всемирный красавец, ехидничал, кривлялся, обзывал меня разными матерными словами.

— Ты говоришь правду? У нас есть совсем иная информация на этот счет. Вспомни все случаи нахождения Адамова с тобой наедине. Где и при каких обстоятельствах?

— Я с ним, может, за всю жизнь раза два и подъехала. И то случайно. Если видела, что он едет, руку не поднимала. Хам он!

— А все-таки? Ты предупреждалась об ответственности. Маячит впереди спецучилшце, если не большее. Мы же не можем оставить без внимания твой паразитический, бродяжнический образ жизни. И ты должна помочь нам. И если будешь искренна и правдива, это тебе зачтется... Если нет — пеняй на себя.

— Я не хочу ехать на «спецы». Не отправляйте,— переменилась в лице Валентина. На щеки скатились первые слезинки. Перестала качать ногой, строить глазки, подобралась...

— Все зависит от тебя самой. Будешь откровенна до конца — устроим на работу, слов мы на ветер не бросаем. Так что все в твоих руках, делай выбор: или нормальная человеческая жизнь, или...

— Но я говорю правду.. Никто меня с Адамовым не сводил, ничего у меня с ним не было.

— Значит, будем вызывать твоих парней-сожителей. Я думаю, они особенно запираться не станут, расскажут и о конфликтах с шоферами. Им ведь тоже кое-что «светит»— привлечем за вступление в половую связь с несовершеннолетней,— продолжал гнуть я свою линию.

Валентина вытерла ладонью слезы, отчего на щеках остались черные полоски от туши и красок и, вздохнув, недовольно выдавила:

— Пишите: «В прошлом году осенью я шла по обочине дороги, что ведет в поселок Октябрьский. Рядом неожиданно затормозил МАЗ, Адамов предложил мне сесть в машину, пообещал подвезти. Я согласилась. Никуда не спешила. Мы поехали по трассе, потом Винни-Пух свернул на поле и, не доехав до реки, остановился. Стал ко мне приставать, чтобы я разделась и его поласкала. Я отказалась. Тогда он повалил меня, связал какой-то грязной тряпкой сзади руки и стал меня раздевать. Когда он расстегнул ширинку и стал возле меня на колени, я сумела его ударить между ног, отчего он буквально завыл и с перекошенной рожей выскочил из кабины. Начал бегать, прыгать возле машины, ругаясь матом. Я в этот момент сумела освободить руки от веревки, оделась, выскочила из кабины и убежала. Он за мной не гнался. Больше у меня с ним ничего не было».

Лицо Валентины просветлело, она снова стала покачивать телом и дрыгать полуобнаженной ногой.

— А как ты была одета?

— Было жарко. Бабье лето. Кофточка, трико, а на ногах — тапочки.

— Нам важно знать подробно, как же он тебя раздевал?

— Как обычно. Снял тапочки. Стянул трико, задрал кофточку и сам начал расстегивать свои штаны.

— А что, ты была только в трико, нижнего белья не носишь?

— Как когда. Сами знаете, чтобы быть привлекательной и заманивать мужиков, приходится оголять кое-какие места или одеваться так, чтобы они просвечивали. A-а! Вспомнила: тогда на мне были плавки, бюстгалтера я не носила.

— А есть ли он у тебя вообще? Ты ведь не работаешь? А разве твои собутыльники подарят тебе что-нибудь?

— Не скажите. Если где что стащат, то могут и подарить. Сейчас я не ношу, потому что жарко.

— В марте-то жарко? Не стоит врать, Валентина. Лучше вспомни, как он тебя раздевал?

— Стянул трико, но не полностью, а только с одной ноги, вместе с плавками. А я в это время и ударила его. Повезло: хорошо примочила. Он, наверно, долго потом тер свои приборы,— запрокинув голову, Валентина довольно рассмеялась.

Нам же было не до смеха. Мы поглядели друг на друга, и во взгляде Журбы я прочитал, что он знает тайну. Об этом я решил узнать у него потом, после допроса.

— Кому ты рассказывала об этом случае?

— Не помню. Кажется, никому.

— Так, значит, он хотел тебя изнасиловать?

— Ну а для чего мужики раздевают баб: посмотреть?

— А если бы ты не сопротивлялась, он бы изнасиловал?

— А то бы пожалел? Вы, мужики, в момент желания ни перед чем не остановитесь: и избить, и задавить можете, если не дашь.

— А ты боялась?

— Конечно. Килограмм сто на тебя лезет. Со страха и ударила, а так бы запросто «трахнул»: руки связаны, голая. В кабине особо не подергаешься, деваться некуда: разводи ноги, а то еще ударит.

— Ты куда-нибудь обращалась с заявлением?

— Нет.

— Почему?

— К чему мне эта возня? Чтобы все смеялись? Разве я — «целка»? Сколько у меня таких случаев было! И каждый раз жаловаться? По милициям и судам затаскали бы. А мне гулять охота. Да и за что мужиков садить, их и так не хватает. Свои люди, разберемся.

Мы задали ей еще несколько вопросов, на которые она отвечала легко и свободно, не переставая кокетничать, заигрывать, многообещающе подмигивать.

После того, как протокол был оформлен, мы отпустили Валентину, предупредив, чтобы на следующей неделе она зашла к Журбе. Как только за ней закрылась дверь, я спросил у Журбы:

— Мне показалось, что ты знаешь что-то важное и не прочь со мной поделиться?

— Понимаешь, это, скорее, еще одна загадка, а, может, и разгадка. Ведь ее раздевали так же, как и убитую Кацуба. У той тоже с одной ноги сдернуты колготки и плавки. Руки связаны сзади...

— Интересно... весьма интересно,— подумав, согласился я.— Вокруг Адамова все туже сжимается кольцо. Вот только вряд ли можно верить такому свидетелю. Как ты считаешь, она на сей раз правду говорит или опять врет?

— А черт ее знает,— не скрывая досады, ответил Жур- ба.— Но откуда ей знать, как была раздета Кацуба, в какой последовательности это происходило? Если только тут не поработала милиция.

— Да что ты! Разве может милиция пойти на такое? Не верю я в это. И в то же время Валентина?! Как узнать: врет она или говорит правду? Ведь от нее можно ожидать чего угодно. Для нее нет ничего святого, ничего благородного. Любого может «продать», оговорить. Но с ее показаниями все равно приходится считаться.

— Так как же нам быть?

— Очень просто. Необходимо проверить ее показания. И если она говорит правду, то найдутся доказательства. Полагаю, что тебе надо допросить шоферов и опять же — Адамова!

— Надо поинтересоваться в нарсуде, в инспекции, ще она стоит на учете. Может, там что ценного в материалах найдется? Может, кому-нибудь она и рассказывала...

— Что-нибудь новое об Адамове удалось узнать за это время?

— Ничего. Не за что уцепиться. Не исключено, что убийство — дело его рук, но доказательств нет. Допрашивать его нет смысла, нечем изобличать. Работники милиции продолжают проверку всех его связей. А я сейчас проверяю другие версии. И по ним тоже — ничего.

— Ты все-таки удели больше внимания Адамову. Сейчас вот есть козырь — Валентина М. Может, он испугается? Более подходящего подозреваемого у нас нет. Улик-то против него слишком много. Если бы его задержали сразу и проверили оперативным путем, было бы все ясно.

— Кто его знает? Не так все просто, как кажется. С одной стороны, закон не разрешает нам «перегибать палку», а с другой стороны, как ты его проверишь на причастность? Пыл бы у нас какой-нибудь детектор, который помог бы заглянуть в его душу, прочитать его мысли, и все бы давно стало на свои места.. А так приходится только гадать. Столько нужно еще работать, чтобы найти хоть малейшую нацепку, которая позволит идти дальше по пути сбора доказательств.

— Я зайду к Шнееву: попытаюсь узнать, что они планируют, что у них есть в «загашнике». Да, кстати, чуть не забыл: у тебя в производстве находится еще одно уголовное •дело. Ты по нему работаешь?

Журба недовольно махнул рукой:

— Лишняя возня. Зачем отменили постановление об отказе в возбуждении уголовного дела? Никто, кроме несовершеннолетних, не подтверждает фактов их избиения. А они, конечно, заинтересованы в оговоре Кирпиченка.

— А ты проводил очную ставку его с подростками?

— Проводил. Каждый настаивает на своем. Гирев и Мо- тыленок заявляют, что Кирпиченок их бил. Подтверждает это и Костюкевич. Кирпиченок же упорно все отрицает.

— А что говорят другие работники милиции, которые вместе с Кирпиченком принимали участие в расследовании дела по краже мотоцикла? Проводил ли ты очные ставки их с Кирпиченком?

— Провел. Но никаких новых данных не получил. Все, кто причастен к раскрытию кражи, говорят, что Кирпиче- нок никого не бил. Даже если и было рукоприкладство, разве они выдадут своего коллегу?

— Конечно, сор из избы не выносят. У них тут полная круговая порука. Шнеев тоже не допустит грязного пятна на отдел. И пока милиционеры носят мундир, никто из них нс посмеет подтвердить показания подростков, если даже и знает правду.

— А каково мне? Нахожусь среди них каждый день, здороваюсь, обсуждаю общие проблемы. А одному из них, выходит, копаю могилу? Посматривают на меня с подозрением, настороженно. От них всего можно ожидать. А тут еще :гго не раскрытое убийство. Нужно контактировать с уголовным розыском, а Кирпиченок включен в группу по раскрытию. Значит, неизбежно контактировать и с ним. Абсурд какой-то!

— Скажи Домашевскому, пусть заберет у тебя дело о превышении власти Кирпиченком,— посоветовал я.

— Уже не раз говорил. Просил: поручите помощнику. Вам же не приходится общаться с милицией ежедневно, как мне. Пли заберите у меня дело об убийстве. Но прокурор не хочет ни того, ни другого. Все, дескать, заняты, загружены до предела. А мне, выходит, надо на соседа собирать компрометирующие факты, изобличать его в преступлении. В общем, положение у меня — хуже некуда. Скорее всего, прекращу я расследование этого дела. Другого выхода не вижу. Ни доказательств, ни этики. Если даже в суд направить, завернут обратно, а то и оправдают. Тогда мне придется немедля уходить отсюда...

— Смотри сам. Ты ведешь следствие и несешь ответственность за его объективность. Единственное, что я могу для тебя сделать, это переговорить с Домашевским, а также со своим руководством, чтоб забрали у тебя дело о превышении полномочий работником милиции. А то действительно получается неэтично, если не больше: вместе работаете в одной оперативно-следственной группе по раскрытию убийства, и одновременно ты ведешь уголовное расследование в отношении одного из членов этой группы, своего соседа.

Поговорив еще с Журбой о наших наболевших и нескончаемых проблемах, я распрощался с ним и, поднявшись на второй этаж, зашел в кабинет начальника ЛОВД Шнеева.

Тот сидел, как обычно, склонившись над столом, заваленным грудой бумаг. Какие-то из них он с явным неудовольствием, но быстро подписывал. Увидев меня, поздоровался, и тут же басовито пожаловался:

— Сижу вот каждый день до десяти вечера. Но со всем разобраться не успеваю. Молодежь ко мне идет, прямо сказать, туповатая. Учу, учу, а все — как об стенку горох. Постановление, докладную, даже заявление не могут правильно составить. Я уж не говорю о грамотности, о разных там орфографических ошибках. Не только, как учитель в школе, все исправляю, черкаю, а нередко и переписываю.

— Откуда же, Владимир Ильич, возьмутся у вас грамотные специалисты? Как не посмотришь анкету: агроном, механик, учитель физкультуры. Офицеры, в основном, со средним техническим, как правило, сельским образованием, а о младшем составе и говорить не приходится.

— А разве пойдут к нам специалисты? Ни выходных, ни проходных, ни нормированного рабочего дня тебе. А требования все растут и растут. Преступность тоже увеличивается.

— На мой взгляд, вы на себя много берете лишней работы. Поручайте какую-то часть заместителю, начальникам отделов. Пусть они хотя бы половину работы сами выполняют и принимают решения.

— Нет. Я привык все через себя пропускать. Так оно надежнее. Всегда уверен, что все нормально. Да к тому же заместитель у меня сейчас новенький. Стрельченко ушел на пенсию, а назначен Волженков.

— Слышал. Он у вас работал начальником ОБХСС?

— Да. Толковый работник. Но нужно время, пока он войдет в курс дела. А вот справку по проверке нашего «хозяйства» вы написали не очень-то хорошую. Могли бы и по- легче. Ведь при нашем объеме работы разве уследишь за каждым заявлением, сообщением. Я же каждое утро вызываю к себе на доклад дежурного с книгой регистрации. В случае чего, если что не зафиксировали, я с них семь шкур сдеру. Но находятся и среди моих дельцы, которые нет-нет, а пытаются что-то скрыть: то родственник попался, то уж очень кто-нибудь попросил. Живем ведь среди людей и сами люди,— дипломатично растолковывал мне Шнеев свою стратегию и тактику.

— В справке-то я не стремился очень заострять ваши недостатки. Моя ведь зона. Но не заметить очевидного нельзя!— В нарочитом недовольстве Шнеева я заметил одобрение, но старался этого не показать.— А если к вам кто из республики нагрянет? Да после меня найдут факты сокрытия, что отнесут к неполноте проверок, тогда и вам и мне не сдобровать. Серпер молодец, тщательно все учитывает и своевременно проверяет. Толковый специалист!

— Да. А я все пропускаю через свое сердце, которое, как известно, не камень и уже нередко побаливает. Каждый Случай, каждое сообщение не оставляю без внимания. Сам стараюсь и других учу не грешить, не шутить с обращениями, заявлениями граждан. В общем-то, у нас порядок.

— Не совсем. Нераскрытое убийство ведь остается.

— Это проклятое убийство у меня уже внутри сидит и болью в каждом органе отзывается. Всех, кого смог, подключил, освободив от основной работы. Дано указание, обсуждаем, составляем планы, а результатов никаких. Уже у некоторых подчиненных наступила апатия, пропадает уверенность, что нам удастся раскрыть это дело. Хорошо работать по горячим следам, а тут столько времени прошло! Но я все-таки больше всего склонен к мысли, что это работа Адамова.

— А что, появились какие-нибудь дополнительные данные?— я затаил дыхание.

— Пока нет. Но душа моя чует. Вот, кстати эта Валентина М. Я с ней долго беседовал. Рассказывает, что с ней он поступил точь-в—точь, как с убитой: и руки заламывал назад, связал, раздел тем же способом.

— Может, совпадение?

— Не верится. Мы все время проводим оперативные мероприятия вокруг личности Адамова, но наши возможности, как вам известно, ограничены. Задержать бы его на несколько суток, тогда бы уж в камере наверняка проверили...

— А что вам мешает? Вы же почти любого можете уличить в нарушении общественного порядка. Например, в распитии спиртных напитков в общественном месте, в мелком хулиганстве и так далее.

— А закон? Мы-то хотели. Помнишь, обсуждали? А ваши прокуроры не дают санкции. Нарушать, дескать, нельзя. А убивать можно? И скрываться от возмездия?! Тяжело работать. С преступником обращаемся на Вы, а он наглеет. Нераскрытые преступления растут. Ни технических средств, ни толковых розыскников нет. А отовсюду кричат: давай борись, изобличай, чтобы ни один не ушел от возмездия. А как?

— Я тоже такого мнения. Адамова необходимо задержать и проверить. Он многим связывает руки. Подозрения есть. А он или нет — неизвестно. Поэтому, понятно, нет рвения проверять другие версии. А если бы удалось его «отработать», тогда появилась бы хоть какая ясность.

— Пусть ваше руководство даст «добро» на его задержание. Мои ребята вмиг это сделают.

— Никто вам этого «добро» не даст, ибо никто не хочет брать на себя ответственность. Вот лично я вас поддерживаю. Задерживайте. Но чтобы все было обоснованно, как говорится, чтоб комар носа не подточил.

— А кто отвечать будет?

— Можете сослаться на меня. Вместе ответим. Что он — никогда пьяным не бывает, не скандалит, не выражается нецензурной бранью? Кого не надо, десятками каждый день штрафуют, административный арест объявляют, а как только попадется подозреваемый в тяжком преступлении, так вокруг него начинают «плясать». Законность блюдут от «А» до «Я». Риск нужен, но обоснованный.

— Хорошо. Мы уже над этим вопросом дано ломаем голову. Наше руководство не возражает. Я уже просил, чтобы мой генерал переговорил с Кладухиным...

Возвращаясь из Витебска, я решил заехать в свою родную деревню, где жили мать с братом. Мой отъезд пришелся на пятницу, поэтому я с трудом втиснулся в рейсовый автобус, пассажиров в который набилось, что селедок в бочку. В салоне было жарко и душно. Я стоял, прижавшись к ребру сиденья, со всех сторон на меня нажимали потные, изнуренные жарой пассажиры.

В те годы, как известно, многие деревни постепенно вымирали, а областные центры и крупные промышленные города росли, как на дрожжах. Молодежь срывалась с освоенных отцами и дедами мест и уезжала в города в поисках счастья. Не была исключением и моя деревня. В годы моего детства у нас были магазин, фельдшерско-акушерский пункт, восьмилетняя школа, а старики рассказывали, что в годах 20-30-х на местной горе стояла церковь, и звон ее колоколов слышен был за много верст. Озеро, примыкающее к теперь заброшенным, заросшим бурьяном бывшим приусадебным участкам, считалось в народе священным. Говорят, на дне его били родники. Здесь проходили крещенские праздники, и из озера брали «святую» воду.

Но советская власть и ее верные партийные служители внесли свои коррективы в сельский быт: церковь разрушили, от нее остались лишь мощные тесаные камни фундамента. Школу закрыли. На этом месте теперь бушуют непроходимые заросли, среди которых возвышаются кроны диких яблонь и груш. Когда-то мы выращивали их в питомнике для прививок культурных сортов. На месте фельдшерского пункта разросся колючий дикий шиповник вперемешку с бурьяном и крапивой. Фундамент магазина превратился в пыльный черный постамент. Печально смотреть на заброшейные дома, обомшелые крыши, гнилые бревна и развалины кирпича. Заросли бурьяном и лебедой огороды, непроходимая чаща лопухов и крапивы в рост человека разрослась на местах клуба, библиотеки и других некогда людных общественных зданий.

Несколько тяжелых, тщательно обтесанных камней из фундамента бывшей церкви отец притащил трактором к нам во двор, и до сего дня они используются для хозяйственных нужд. В теплое время года на них можно удобно посидеть и поговорить с односельчанами, а мать использует их как скамейки для ведер с чистой колодезной водой.

Уже многими забыты веселые деревенские вечеринки — своеобразные вечерние собрания, на которые приходили и стар и млад. Танцы под цимбалы и гармонь, шутки, частушки-прибаутки, песни, игры... А чуть в сторонке — мирные беседы стариков о погоде и посевах, наблюдающих за весельем молодежи. Зимой шумное многолюдное катание на санях с горок. Не стало в окрестных лесах ни грибов, ни ягод, ни зверей. Беспощадная цивилизация своей железной ногой раздавила все, что берегли и лелеяли мои предки.

Каждый год, подъезжая к родным местам, я испытываю горькую до боли в сердце обиду за порушенные жизнь и быт моей деревни. В детстве я вместе с братом и сестрой, отбывая чередовку, пас деревенских коров. Тогда их насчитывалось более полусотни, а сейчас и десятка не наберется.

Я еще помню наш магазин, в котором работал мой дядька. Он часто угощал детей леденцами, дешевыми «подушечками», которых теперь днем с огнем не сыщешь. Дядька умер еще молодым, оставив после себя добротный дом и дружных, доброжелательных пятерых детей.

Помню еще и наш фельдшерский пункт (ФАП — его официальное название). Врачи менялись в нем часто. Некоторые приезжали на время из райцентра, пока не находилось лучшее место, а то присылали молодых специалистов, которые тоже долго у нас не задерживались. Запомнился толстый пожилой врач. Он приезжал к нам откуда-то на немецком трофейном мотоцикле. И для нас, детей, было большим счастьем посидеть на этом мотоцикле, не говоря уже о тех счастливчиках, кому довелось покататься на нем, да еще в коляске. Пункта давно уж нет. Бревна растащили.

Восьмилетку я заканчивал в родной деревне. В девятый —десятый клас чаще всего ходил пешком, за восемь километров, иногда добирался на автобусе или любом попутном транспорте. Зимой, когда были сильные морозы или метели, жил в интернате при школе.С первого по четвертый класс нас учила одна учительница. Школа у нас была однокомплектная, т.е. все младшие классы (человек 10-12) занимались одновременно в одной комнате, а в каждом классе было по два-три человека. Затем с 5 по 8-ой класс нас стало уже больше. Классной руководительницей тогда была наша соседка Нина Михайловна, добрейшей души человек, как я понял со временем. Для нас она не жалела ни души, ни сердца. Она и выросла в нашей же деревне, в семье педагогов. Отца ее при Сталине по ложному доносу забрали, и с тех пор о нем ничего не было известно. А арестовали его за то, что один из учеников, бросив лаптем в другого, нечаянно попал в портрет Сталина.

Дома наши не только стояли рядом, но и построены были моим отцом. Я ему тоже, насколько мог, помогал строить. Отец!.Не счесть, сколько он за свою жизнь выстроил домов! Плотник-столяр — золотые руки. О нем в нашей местности ходят легенды. Отец заслужил почет и уважение не только своим мастерством и трудолюбием, но и отзывчивым на чужую боль сердцем, покладистым характером. Половина домов в деревне построена либо им, либо с его участием или по его советам. Во всех близлежащих населенных пунктах есть дома, построенные его трудолюбивыми руками. В детстве мне приходилось неделями не видеть отца дома. За ним приезжали и, несмотря на неодобрительное ворчанье матери, уговаривали помочь в строительстве. Отец не мог отказать и, забрав свой «волшебный» топор, уезжал. И строил, строил, строил, начиная с фундамента и до крыши, как теперь говорят, «под ключ». В доме стоял столярный верстак, и как только выдавалась свободная минутка, отец принимался мастерить рамы, двери, обсады. Работал запол- ночь, начиная с пяти часов утра. Я засыпал и просыпался под звук пилы и рубанка и запах древесных стружек и опилок.

В зимние вечера в наш дом тянулись односельчане. Соседи тут же организовывали вечеринки или играли в карты. А отец продолжал строгать, рубить, пилить. Изредка, поддавшись на уговоры, он откладывал свои инструменты и принимал участие в общем веселье. Инструмент у него был добротный, трофейный. Он привез его с финской войны. В хате столбом стоял дым от самокруток, но мне это нравилось. Рос я немного капризным, ибо был в семье последним ре- бенком-поскребышем, которому обычно уделяют больше внимания, чем другим. Отец никогда на меня не поднял руки. Отец! Отец! Сад огромный посадил. Любил землю, любил людей! Умер в 73 года. А мог бы еще пожить. Природа заложила в его организм силы огромные. Но война, плен, побег, голод, изнурительный труд сделали свое дело...

Обо всем об этом передумал я за два часа езды в переполненном автобусе. Иногда полезно вспомнить прошлое, чтобы сегодняшние неблагоприятные условия не казались такими уж тяжелыми.

Знакомых в автобусе не оказалось. По моей просьбе шофер притормозил возле указателя «деревня Скакуновщино».

Я вышел из автобуса, вытер платком потный лоб, заглянул на расположенное рядом кладбище.

Обратил внимание, что дорожки недавно посыпаны песком, на клумбах уже расцветают первые цветы. Над могилами с крестами возвышается мраморный обелиск, огороженный металлической оградой, за которой находится ухоженная братская могила. На обелиске — мемориальная доска, на ней «вызолоченный» бронзой пофамильный список захороненных и надпись — «Спите спокойно... Вечная Вам память...». Из рассказов односельчан я знал, что здесь захоронена группа советских военнослужащих, наскочивших на немецкую засаду и погибших в бою.

На этом кладбище захоронены все мои предки. Я помню лишь одного деда по материнской линии. О других кое-что слышал из рассказов отца и матери. Не принято было у крестьян вести свою родословную: хватало иных забот, земных, насущных... Поэтому большинство сельчан знают свое родословное дерево не более, чем до двух-трех поколений.. На кладбище каждый крестьянский двор имеет свой уголок; так заведено с давних пор. Могилу умершему роют возле его ранее умерших родственников. Здесь лежит и мой отец. Скромная металлическая ограда с железным крестом. Через год после похорон я обложил могилу камнями, чтоб не осыпалась. Постоянно за могилой присматривает моя сестра. Она посадила цветы, подсыпает свежий песок. Лежит отец и не встречает сына, и не провожает, как бывало... На кладбище мне, как, очевидно, многим, грустно, приходят мысли о скоротечности жизни человеческой; вот и меня где-то и когда-то зароют в землю. Вот только где это произойдет, при каких обстоятельствах я умру?! Хотя, не все ли равно... Может и хорошо, что человек не знает ни даты своей смерти, ни ее причины. Покинув кладбище, я быстрым шагом по хорошо укатанной дороге двинулся к уже видневшейся деревне. По обе стороны разрослась аллея из молодых крепких деревьев. Мне было радостно шагать по ней, сознавая, что некоторые из этих деревьев посажены мной в школьные годы. Когда мы их сажали, они были чуть выше нас, семи- восьмиклассников, а теперь, чтоб посмотреть на верхушки, шапку надо придерживать. Сразу от кладбища почти до деревни, справа от дороги, тянется колхозный сад. Говорят, этот сад высаживал мой отец, когда я только появился на свет божий. С этим садом у меня связано много воспоминаний. В детстве вместе с ровесниками я делал на него набеги и воровал яблоки. Как известно, чужие — вкуснее. Раньше его охраняли сторожа, он приносил колхозу прибыль. А теперь запущенный, заросший и никому не нужный, осиротел колхозный сад, а вместе с ним и мы. Одно время отец работал колхозным садоводом, и я часто ночевал здесь с ним в шалаше, вместе с собакой. Сад тоща был ухоженным: весной и осенью обрезали лишние и больные суки, белили известкой стволы, вскапывали приствольные круги.
А вот и заросшие бурьяном, крапивой и лопухами развалины школы, ще я научился читать-писать, где постигал азы науки. Тяжело, ох как тяжело смотреть на эти непроходимые заросли... Время в наших краях не столько созидает, сколько разрушает творения рук человеческих, уничтожает памятные места, человеческую память и плоть.

Вот и деревня моя. На месте первого дома — развалины. А вон виден еще один развалившийся, а дальше из травы чернеет фундамент. Дом, где я родился, стоит посреди деревни и отличается от других лишь серебристой металлической крышей: отец постарался. Остальные уцелевшие дома покрыты шифером. Всегда, когда я подхожу к отчему порогу, сердце начинает учащенно стучать, душу обуревает сумятица чувств... В родном подворье все кажется милым, приветливым и ласковым. Как только ступил за калитку — навстречу, забыв о болях в ногах, семенит моя седая старенькая мама. Ее чистые васильковые глаза полны счастли- “ вых слез, срывающимся, дрожащим голосом она причитает: «Ах, сыночек мой родненький, мой золотой, мой миленький! Сколько ты мне радости принес! Уж не ждала и не гадала. Вот все думала, думала, что ж ты не едешь? Уже и глаза все проплакала. Не случилось ли чего с тобой? Как ты там?..» Обнимает, целует и все говорит, говорит: «Каждую минутку стоишь ты у меня перед глазами... Знать, глубоко запал ты в мое сердце. А так редко приезжаешь?...»

— Ну что ты, мама, не плачь. Все хорошо,— пытаюсь я ее успокоить, а сам тоже чуть не плачу.— Как же редко? На той неделе Зина приезжала, а сейчас вот я. Не хватает вре-

— У мени: работа, семья. Как ты-то здесь поживаешь?

— Ах, сынок, и не спрашивай. Старость — не радость. Гроб да лопата по мне уже скучают. Здоровья нет, в голове шумит, звон в ушах. Жду смерти, как от мук избавления, а она все не приходит.

— Не надо, мама, об этом говорить. Поживи еще, сколько сможешь, туда мы всегда успеем.

— Ой, сынок, ты ж небось есть хочешь? А я тебя побасенками кормлю. Идем в хату...

Сразу, с порога, мать начинает суетиться у стола, уговаривая поесть, отдохнуть с дороги. Старается получше угостить. И все время причитает: «А какой ты худой, а какой ты бледный, мой сыночек. Может, денег на еду жалеешь?» Она, как многие в деревне, считает, что здоровье мужчины в его полноте. Все спрашивала, спрашивала. И, под конец, главный вопрос: на сколько дней приехал? Так ей хочется, чтобы я побыл подольше, а лучше всего, чтоб вообще не ^ уезжал. Мать есть мать. Я ее понимаю, и она понимает, что мечты ее несбыточные, что теченье этой жизни уже не из- менить. Увели меня пути-дороги из деревни. Навсегда. Мечтаю забрать ее к себе, в город. Но брат и сестра противятся, говорят, что ей в деревне лучше: сама себе хозяйка. Отрывать от родной земли, где она с детства знает каждый бугорочек, каждый кусточек, равносильно, что резать по живому телу. Городская жизнь не для деревенских старушек: скучно и тоскливо сидеть без дела сутками в небольшой квартире. А возле своего дома можно копаться в огороде, можно... Да мало ли дел и забот в деревенском хозяйстве даже у одинокой старушки? Зимою можно забраться на свою хорошо натопленную печь и разогреть все косточки. Когда же полностью осилят болезнь и старость, тогда, конечно, деваться некуда и выбирать не приходится... А пока мать с утра до вечера на ногах. В заботах и хлопотах время пролетает незаметно. Наблюдаю, как хлопочет мать, и мне нестерпимо хочется сделать для нее что-то очень важное, главное. Не знаю, чтобы я отдал, только бы продлить ей жизнь, отогнать от нее болезни... И от бессилия становится стыдно перед ней.

Наскоро перекусив, несмотря на уговоры мамы полежать с дороги, переодевшись, беру топор и иду во двор колоть дрова. Вскоре рядом появляется мать. Она не может хоть на минуту оставить меня, когда я дома. Что-то рассказывает, просит отдохнуть. Я присаживаюсь радом с ней на скамейку, она берет мою руку и гладит ее. Мне хочется прижаться к ней, как в детстве, но не могу, не тот уж возраст. Замечаю стоящие радом пустые ведра, хватаю их и бегу за водой к колодцу у соседнего дома. Был у нас и свой колодец, прямо перед домом, но незадолго до смерти отца осиновый сруб подгнил и обрушился. Собирались подремонтировать, но так руки не дошли до него. Экскаватором выкопали недалеко новый колодец, ремонтировать старый уже не было смысла. Как всегда, увидев с ведрами своего бывшего незадачливого ученика, улыбаясь, спешит навстречу моя любимая учительница Нина Михайловна. Расспрашивает о новостях, 6 жизни, о семье. С годами к ее бескорыстной доброте как отличительной черте характера добавилась слабость поговорить, не обращая внимания на время. Она сейчас на пенсии, живут вдвоем с мужем, которого, мягко говоря, недолюбливают мои односельчане за страсть тащить все к себе. Хотя он, говорят, неплохо воевал, имеет боевые ордена, умный, хорошо ориентируется во внутренней и внешней политике. Очень трудолюбив, создал свое большое подсобное хозяйство. Но его куркульская страсть грести все «под себя», жадность отталкивают от него соседей. Их единственная дочь живет недалеко, в районном центре. Я не заметил, как за разговором пролетел час, а Нина Михайловна все расспрашивает и рассказывает. Мне надо идти, да и у нее своих дел полно, но она не может остановиться, а я не осмеливаюсь ее прервать...

«Спасает положение» мама. Не дождавшись меня, она приковыляла к колодцу жаловаться: «Жду, жду, сыночек, а тебя все нет. Думаю, где ж запропал?..»

— Иду, иду, мама..,— схватив ведра и с облегчением, извинившись перед Ниной Михайловной, спешу я домой. Вечером приехал с работы брат и, как почти всегда, немного «навеселе». Ему скоро сорок, а все не женится. Любит остограммиться. Работает шофером в райцентре, за двадцать километров от деревни. Иногда приезжает домой на машине. В райцентре отец ему построил дом в красивом месте, на берегу Двины. Но брат не прижился: сильно тянет в родные края. Живет с матерью довольно мирно; ссоры между ними если и возникают, то только из-за его частых выпивок. Выходные пролетают незаметно в работе по дому, в огороде.

Весна. Только-только прогрелась земля, а люди уже ко- . пошатся в садах и огородах, вскапывают землю, сажают ранние овощи, цветы. Вскопал и я землю возле дома под грядки. Природа вокруг благоухает, оживает. Но время уж и в дорогу собираться. Как мне жаль расставаться с родиной, где дышится свежо и легко. Тяжко, нет слов, расставаться с мамой, как она ни печалится... Надо ехать. Опять по бледным, морщинистым щекам мамы бегут чистые слезинки, но теперь уже не радости и счастья, а слезинки грусти и печали... Трудно ей управляться одной по хозяйству, да и в огороде пора сажать, а у брата — своя работа. Мать просит приехать в следующие выходные. Успокаиваю, обещаю, но как получится, не знаю. Сестра уже точно приедет, та бывает здесь чаще, чем я. Брат меня торопит: можем опоздать на автобус. Он тоже едет со мной. Не хочется дома сидеть, тянет его в компанию.

Быстро поцеловав на прощание плачущую мать, я спешу покинуть дом, чтобы самому не расплакаться. Автобуса на остановке еще не видно. И я захожу на кладбище проститься с отцом. Ограда его могилы встречает меня теперь холодно и неприветливо. Пора ее уже подкрасить после зимы. Земля, только-что освободившаяся из-под снега, как-будто дышит, излучая на солнцегреве душистый пар.

Стою с поникшей головой у бугорка теперешнего отцовского «жилища». И горько, горько так стало на душе. Мало я заботился о нем при жизни, не всегда был прав, может, и обижал когда... В общем, жил, как все. И только тогда, когда не стало отца, дошло, что недооценивал его, не всегда был с ним откровенен. Не все сделал для того, чтобы он продолжал жить. Мог хотя бы почаще наведывать его и уж тем приносить ему радость. Как часто не хватает у нас ни сил, ни времени, чтобы уделить внимание живым родителям! И как сожалеем мы об этом, когда их уже нет в живых! Обид мне отец ни когда не высказывал, не жаловался, не стонал, даже грусти не показывал. Все работал, работал, старался оставить хорошую память о себе. Родной мой! Как я виноват перед тобой. Прости! Может, скоро и я приду к тебе. Кто знает, что готовит нам судьба? Спи спокойно, отдыхай от своих бесконечных трудов и мук. Доведись, все отдал бы, чтоб поднять тебя из этой сырой земли. Как мне теперь порою хочется с тобой поговорить, поделиться сомнениями, попросить твоего мудрого совета...

Еще раз окинув прощальным взглядом дорогой холмик, я надел шапку и не поднимая головы, неспешно двинулся к автобусной остановке, где поджидал меня брат, а там, «за горизонтом»— непредсказуемый жизненный путь...

 

Детство босоногое мое
Все средства хороши?..
Явка с повинной
Кодекс большой, статья найдется
Телесериал с продолжением

---

В нашей системе за время моей командировки произошли кадровые перестановки. Витебского транспортного прокурора Домашевского назначили заместителем областного прокурора. А на его должность назначили следователя по особым важным делам Белорусской транспортной прокуратуры Семашко. Вопрос о его назначении решен был неожиданно быстро для многих. Семья его пока оставалась в Минске (до решения квартирного вопроса), сам же он поселился в железнодорожном общежитии, недалеко от прокуратуры.

У меня с Семашко были хорошие отношения. Я пришел работать в аппарат прокуратуры полтора года назад. Семашко, расследуя уголовные дела, постоянно находился в командировках. Встречались мы редко, но мне он нравился: в его поведении я не замечал ни чванства, ни заносчивости, ни самолюбования. Скромный и трудолюбивый, он умел со многими находить общий язык и душевно располагать к себе.

Странно устроен человек. Хотя я не заблуждался насчет своих способностей руководителя, но, вопреки этому, по- хорошему завидовал Семашко, а скорее — его должности. Скорее это была не зависть, а неудовлетворенная мечта. Я думал, что если бы это место предложили мне, то дал бы согласие лишь потому, чтоб находиться поближе к матери, к родственникам, к моей родной сторонке.

Я был не против сделать служебную карьеру, но не путем нечестных закулисных махинаций, а, как большинство моих молодых коллег, своим трудом. Говорят, тот не солдат, кто не мечтает стать генералом. Так и я мечтал подняться по служебной лестнице, обгоняя своих сверстников, считая, что для этого у меня хватит и ума, и способностей. Именно с этой целью я перешел с общенадзорной работы, с участка, который уже освоил, на следовательскую. Считал, что опытный прокурорский работник должен знать все особенности многогранной прокурорской деятельности. Только тогда можно претендовать на руководящий пост. Однако я сознавал, что пока запас знаний следственной работы был у меня довольно скудный. Карьеристом, в полном смысле этого слова, я не был. Об этом могут свидетельствовать мои взаимоотношения с начальством. Ведь ни для кого не секрет, что при сложившейся у нас за долгие годы отлаженной системе подбора и расстановки кадров перспективы повышения в должности больше всего светили тем, кто имел «волосатую руку» или, как говорят, «влиятельного дядю» или тем, кто умел приспосабливаться, угодничать, подхалимничать, а опыт, знания и деловые качества существенного значения здесь не имели. Годами в системе руководящих кадров процветало взяточничество, «деловые качества» оценивались по критериям: «достать-пробить, провернуть». Я же, выросший в крестьянской семье, не обладая такими качествами и свойствами, слыл всегда прямолинейным и честным. Мои суждения об окружающем, мои нелицеприятные оценки происходящих событий и явлений многим казались наивной «не жизненной» романтикой., Свою точку зрения я отстаивал независимо от поста того, с кем разговаривал, часто спорил, не соглашался с мнением начальства. Поэтому оно нередко считало меня неуступчивым, с нелегким характером. В то же время по молодости переоценивал свои возможности и способности, стремясь дать собственную, независимую оценку событий и явлений, нередко обнаруживал наивность, незрелость суждений. Это, конечно, не оставалось не замеченным коллегами и руководством.

Мое болезненное самолюбие в сочетании с упорством в работе на определенном этапе моей жизни помогли овладеть тонкостями профессии, но затем начали выступать тормозом в продвижении по служебной лестнице. Я легко заводил знакомства, и круг общения у меня был широкий. Начал постигать азы стиля «пробивного», делового человека. Мелкие организационные и бытовые вопросы решал легко, быстро находил оптимальные варианты для этого. Коллеги считали меня холериком, который стремится всюду поспеть и порой сует нос туда, куда не просят. В личной жизни, во взаимоотношениях с женой, также допускал срывы, которые потом очень болезненно переживал...

Спустя две недели после моего возвращения из командировки позвонил Журба: витебчане арестовали Адамова за мелкое хулиганство на 15 суток. По-моему, возникла хорошая возможность вплотную заняться им на предмет отработки версии о его причастности к убийству.

Тут же заместитель прокурора спросил Ковшара:

— Кого думаешь послать в командировку для оказания помощи Журбе?

«Может, меня пошлют»,— мелькнула мысль. Но в то же время я еще окончательно не решил — проситься в командировку или нет, ехать или не спешить. Мать ведь просила подъехать помочь с огородом. Из Витебска до нее рукой подать. И с семьей хочется побыть. Я молчал, не стал проявлять инициативы. А начальник отдела всегда старался держать своих работников на месте: бумажная нагрузка все увеличивалась. И он ответил Самохвалову:

— Пусть едет Белоус. Ему все равно здесь особенно делать нечего. А у нас столько материалов накопилось, столько материалов... И каждому нужно дать ход и толк...

Но Самохвалов молчал и, чтобы окончательно его убедить, Ковшар продолжал: «В конце концов, для чего у нас по штатному расписанию числится прокурор-криминалист? Для того, чтобы оказывать помощь в раскрытии преступлений, в их расследовании. Незачем отрывать для этого загруженных до предела следственных работников. А то столько запланировали, что мероприятий квартального плана хватит на год напряженной работы, если ее разумно организовать».

— Я их не намечал и не разрабатывал,— недовольно бросил Самохвалов и, помолчав, добавил: — Сами же присутствовали при корректировке плана. Тогда и надо было высказывать претензии. А то молчите, а потом плачете!

— Да я-то говорил, но кто меня слушает,— оправдывался Ковшар.— Стоит ли нам так часто выезжать в командировки? Сами отрываемся от конкретной работы и других отрываем неумелыми проверками. Мы уже подменяем низовые звенья. Превратились в их штатные единицы. Проверка за проверкой. Зарапортовались так, что нечего и писать в справках: одно и то же переписываем по несколько раз.

— А для чего вы здесь сидите?— перебил Самохвалов.— Надо больше вникать в организационные вопросы. Смотреть, анализировать: что важнее, что можно опустить. Выяснять, где у нас слабые места, где допускаются нарушения законности. Проверки должны приносить пользу, быть результативными, а не холостыми. Ездим много, а толку мало. Как поступали сырые дела на пересылку в суд, так и продолжают поступать. Организация работы вашего отдела не на должном уровне.

— Владимир Николаевич! Вы же сами — заместитель по следствию! Вы же командуете нами,— оправдывался Ков- шар.— Сдвиги есть, и ощутимые, а ошибки, конечно, были и будут. Контингент работников у меня молодой, особенно следователи, притом они часто меняются. А в милиции вообще со следствием — чехарда, как на вокзале: одни уходят, другие приходят. Да и в низовых прокуратурах личный состав тоже не стабильный. Вам это известно не хуже меня. Старики болеют, подлениваются, молодежь неопытна. Мы же не можем всех подменять и вести за них дела.

— Ладно, не будем попусту дискутировать. Работать надо. Так что, значит, пусть Белоус выезжает?— переспросил Самохвалов.

— Да, пусть едет: здесь он или нет — нам все равно. Там от него хоть какая-то польза будет.

Самохвалов ушел, а Ковшар, улыбаясь, обратился ко мне:

— Вообще-то надо было вас посылать. Ваша зона, вы несете за нее ответственность.

Я бы и сам не прочь,— ответил я не очень уверенно...

— Да я вас пожалел: только что приехали оттуда; жена молодая, глядишь, еще кого найдет...

— Не надо,— перебил я,— не обо мне вы заботились, а о себе. Знаете, что если бы я поехал, то вот эти бумажки пришлось бы делить на всех поровну,— я провел рукой по стопке дел и материалов.— А здесь есть сложные, срочные дела.— И обиженно пояснил:— Пока был в командировке, к ним никто не притронулся, а теперь вот сроки горят...

— Ничего, ничего: вы парень молодой, крепкий, на щеках кровь с молоком. Справитесь. Вам сам бог велел больше нас, стариков, работать. Учитесь, терпите, Валерий Илларионович, прокурором станете, пригодится...

Белоус уехал в Витебск. Я позванивал туда и интересовался, как идет следствие по раскрытию. Но ничего утешительно-важного не узнал. Адамов по-прежнему упорно отрицал свою причастность к убийству. Экспертиза исследования одежды тоже ничего положительного не дала. Срок административного ареста Адамова подходил к концу. И мною овладело нестерпимое желание попробовать встретиться с ним еще раз и допросить его. Я был почти уверен, что теперь-то он сознается: сверлила, не покидала меня, мысль — новые силы «старого знакомого» следователя — и у парня могут не выдержать нервы, и он «раскроется». Тщеславная уверенность в своих силах не давала мне покоя, да и к матери заодно смогу подъехать. И я не выдержал:

— Георгий Васильевич, разрешите мне подъехать в Витебск на пару деньков. Попробую оказать помощь в расследовании. Очень уж охота с Адамовым еще раз встретиться: я же с ним уже работал. Чует мое сердце: он совершил убийство. Через три дня заканчивается административный арест. Может, мне он как раз и признается?

— Ишь ты, специалист незаменимый нашелся,— вмешался Морозов.— Ему признается! Ха! Там без тебя есть кому с ним работать. Сиди, читай дела. Только ж плакался, что загружен по горло?..

— Нет, Валерий Илларионович, здесь, ты ж сам говорил — много работы. Не отпущу. Там — Белоус, Журба. Они его вдвоем осилят.

— Георгий Васильевич!— настаивал я: — Отпустите на три дня: среда, четверг, пятница. А в понедельник буду здесь...

— Нет и нет. О командировке не может быть и речи. И не просите,— категорически отрезал Ковшар.

Но мной уже полностью овладел дьявол упрямства и неуступчивости:

— Ладно, если вы не хотите отпустить, тогда я попрошусь у прокурора.

Теперь меня раздражали кипы бумаг, назойливый голос начальника, даже стены кабинета. Скорей, скорей вырваться отсюда...

Прокурор выслушал меня внимательно, но ничего еще не сказал, как в кабинет стремительно ворвался Самохвалов и с порога выпалил:

— Ковшар, как и я, категорически против направления его в командировку!

Но Кладухин после непродолжительной паузы заявил решительно:

— Пусть съездит на три дня. Парень он настырный, хватка есть. Говорит, что подозревает Адамова, найдет с ним контакт. Езжайте.

И я поехал...

В том году весна выдалась ранней, поэтому сев завершился уже к концу мая. Готовились к первому укосу трав. Отцвели сады. Погода установилась теплая и сухая, будто специально для сенокоса. За окном поезда мелькают зеленые массивы полей, деревья, станционные будки, перекрестки дорог. Весна играет всеми красками. Даже сквозь закрытое окно ощущается дуновение освежающего теплого ветра. Как хочется поскорее выбраться из душного поезда и оказаться под зеленым шатром придорожных деревьев, полежать на мягком травяном ковре. Отдохнуть от мирской суеты. А поезд мчится вперед, только слышен размеренный стук колес. И куда и зачем он спешит?

Прибыв в Витебск, я сразу окунулся в водоворот напряженных событий. Прежде всего решил перечитать все материалы дела, собранные в мое отсутствие. На это ушло полдня. Обнаружил несколько новых небольших протоколов допроса Адамова, в которых он по-прежнему упорно отрицал свою причастность к убийству. Его уже ознакомили с показаниями Валентины М., но он заявил, что это — оговор. Из имеющихся постановлений и протоколов я узнал, что у Адамова были взяты для экспертного исследования волосы и сперма. Переговорив еще раз с Журбой и Белоусом, я пришел к убеждению, что необходимо провести подробный допрос подозреваемого, к которому надо тщательно подготовиться. Допросы, проведенные до меня, были очень краткими и бессодержательными. Я знал, что работники местной милиции не прекращают наблюдения за Адамовым, еше и еще раз пытаются перепроверить все его связи, круг друзей и знакомых, детали поведения в быту. Все это у нас называется оперативной работой. Но о полном ее объеме и всех ее особенностях я не имел представления. Следственных работников к ней не допускали, а лишь кратко, изредка информировали. Но ничего интересного из рассказов работников дознания мне узнать не удалось, хотя все они многозначительно заявляли, что убийство — дело рук Адамова. Сколько раз вызывали его из ИВС и приводили в отдел милиции, кто с ним беседовал, как велись допросы, применялись ли законные или незаконные методы — я не знал и не интересовался, так как не сомневался в честности и беспристрастности работников милиции...

Второй день командировки оказался у меня очень напряженным. С утра я стал готовиться к допросу Адамова. Но в отделе опять появилась Валентина М., которая заявила, что ее подруга Голынская врет, будто она ей рассказывала об изнасиловании. Пришлось допросить и Голынскую, которую работники милиции доставили из спецучилища. Из имевшегося в деле протокола я узнал, что до этого в училище выезжал по отдельному письменному поручению инспектор розыска Кирпиченок и допрашивал Голынскую, которая якобы слышала от Валентины о попытке ее изнасилования Адамовым. В протоколе было записано со слов Голын- ской, что Валентина М. рассказала ей как подруге об этом инциденте. Голынской не было еще 16 лет, допрашивали ее с нарушением процессуального закона в отсутствие педагога. Я решил ее передопросить и, если она подтвердит свои показания, провести ее очную ставку с Валентиной. Для участия в допросе пригласил в качестве педагога инспектора ИДН Кобяка и школьную учительницу. Голынская выглядела усталой и не по годам потрепанной. Она была очень худенькая, и вид ее мне показался болезненным. Она постоянно поеживалась не то от озноба, не то по каким другим причинам. Но не забывала настороженно и с вызовом осматривать окружающих мутными, с поволокой, глазами. Допрос продолжался больше часа. Свидетельница охотно отвечала на вопросы, но речь ее была бедной и невыразительной. Она с трудом подыскивала нужные названия, говорила медленно, заикаясь и растягивая слова. Нервное подергивание губ и лица свидетельствовали о стрессовом перенапряжении. Бродяжническая, беспутная жизнь наглядно давала о себе знать. В ходе допроса она повторила ранее данные показания, подробно передав содержание разговора с подругой. Обстоятельства попытки изнасилования, о которых рассказывала Валентина, в некоторых деталях не совпадали с показаниями ее подруги. Опытного следователя такой момент, очевидно, насторожил бы, но меня, наоборот, такие данные вполне удовлетворили.

После допроса, в присутствии тех же лиц, я вместе с подошедшим Журбой провел очную ставку Голынской с Валентиной М. с целью — устранить противоречия в их показаниях. Голынская повторила свой рассказ. Валентина вначале полностью отвергла, будто когда-либо рассказывала подруге о попытке изнасилования. И один раз даже зявила, что вообще Адамов ее не пытался раздеть, а тем более — изнасиловать. Но потом вдруг согласилась со всем и полностью подтвердила показания Голынской. При этом рассказе загадочная улыбка не сходила с ее красивого лица. Вела себя она очень развязно, временами беспричинно хохотала, поглядывая на подругу.

Пообедав в столовой, я возвратился в отдел милиции и встретил в коридоре еще одну молодую девушку. «Неужели еще одна свидетельница по делу Адамова»,— подумал я. Так и оказалось. Работники дознания выявили ряд женщин, с которыми Адамов имел интимные отношения. Они и вызвали на допрос эту девушку. Журба был занят допросом других девушек. Белоус в это время куда-то отлучился из отдела. Я решил допросить ее сам. Пригласил в свободный кабинет. Не спеша заполнил лицевую сторону протокола. Свидетельницей оказалась Валентина Ш., двадцати лет, не замужем, родом из деревни близ Витебска, но живет с сестрой в городе, на квартире.

— Ну что, Валентина, будем откровенны,— начал я.— Нас интересует личность Адамова. Знаете такого?

— Да! Вот где он у меня сидит, — ответила, прищурясь, свидетельница, показывая правой рукой на левую сторону груди. Одета она была по-летнему. Кофточка, безрукавка, юбка.

— А что так печально? Вы его очень близко знаете?

— Я родилась в деревне. В соседней проживала его тетка. Летом он часто приезжал к ней. Приходил с хлопцами на танцы и в нашу деревню. Там мы и познакомились.

— Ну а как вы его охарактеризуете?— Я внимательно посмотрел в прищуренные маленькие глаза собеседницы.

— Любит выпить. Никогда трезвым на танцы не приходил. Очень развязный, сквернословит постоянно. Считает себя красавцем-мужчиной. С женщинами груб и невежественен. Но трусливый. Если парни дерутся, то он всегда держится в стороне.

— Что-то вы не очень лестно о нем отзываетесь? Отчего так?

— Обидел он меня крепко. Но я правду говорю. Спросите всех, с кем он гулял. Вот, например ...— и она назвала несколько фамилий девушек.

— А что они интересного могут рассказать?

— Они были с ним в близких отношениях.

— Откуда вам об этом известно?

— Интересовалась. Думала, что он женится на мне. Обещал, когда соблазнял.

— Значит, вы были с ним в интимных отношениях?

— Да. Но он овладел мной силой. Я не хотела, сопротивлялась. Но Олег очень крепкий. Он меня повалил и снасильничал.

— Неужели?— недоверчиво переспросил я.

— Зачем мне вам лгать.

— А вы обращались в органы с заявлением об изнасиловании?

— Нет.

— Почему?

— Не хотела огласки, думала, что он женится. Я же от него забеременела...

— Ему об этом говорили?

— Да. В присутствии своей сестры и одного парня.

— А он что?

— Он сказал, что не от него.

— Извините, может, действительно так?

— Я-то точно знаю, что от него. Пришлось аборт делать.

— В какой больнице?

— Здесь, в Витебске.

— Зарегистрировали вас в журнале?

— Да. Я потом справку брала.

— Нам важно знать в деталях, как он вас насиловал,— попросил я, хотя самому было очень неприятно копаться в интимных подробностях. Но полагал, что точные детали важны для определения автора повторных подобных картин изнасилования других женщин, в том числе и Кацуба, если убийство — дело рук Адамова.

— Ну что ж, если надо, могу и рассказать,— согласилась свидетельница. — Первый раз он меня изнасиловал...— И она начала без стеснения подробно излагать все детали вступления в интимную близость с Адамовым. Рассказав о трех таких случаях, она все время подчеркивала, что половая близость осуществлялась без ее согласия. Всегда сопровождалась заламыванием ее рук и раздеванием. При этом она пояснила, что Адамова не стесняли любые условия, когда ему надо было удовлетворить нахлынувшую страсть.

Заканчивая допрос, я поинтересовался:

— Желаете ли вы привлечь Адамова к уголовной ответственности?

— Нет. Не хочу ворошить прошлое. Много я из-за него пережила. Оказался он подлецом. Трепач, слово свое не держит. Золотые горы обещал. А девичье сердце доверчивое: завладел мною, обманул...

— Смотрите сама. Вы взрослая. Вам решать. Дело об изнасиловании возбуждеатся только по жалобе потерпевшей. Если будут доказательства, его привлекут к ответственности.

— Я еще подумаю,— вдруг заявила девушка.

Протокол она быстро прочла и подписала. Допрос окончился в начале шестого вечера.

За это время Журба успел допросить ее сестру. Она подтвердила факт беременности Валентины Ш. от Адамова, но пояснила, что как развивались их отношения, была ли близость насильственной или нет, она не знает: сестра ей ничего конкретного не рассказывала. Она сама также имела интимную близость с Адамовым, но по согласию.

Вскоре появился капитан Буньков и сообщил, что Адамов находится в ЛОВД. Они его привезли, чтобы организовать оперативную работу в И ВС.

Журба позвонил в судебно-медицинскую экспертизу. Эксперт сказал, что анализ крови Адамова готов, и состав его крови не исключает происхождения спермы, обнаруженной во влагалище Кацуба, от Адамова. Это обстоятельство нас воодушевило и обрадовало: заключение эксперта становилось одним из главных пунктов изобличения подозреваемого. Я тотчас послал Журбу за письменным заклю чением.

Когда он возвратился, мы оба внимательно прочитали акт судебно-медицинской экспертизы. И у меня тотчас за родилась мысль: изготовить еще один экземпляр заключе ния, в котором бы в отличие от первого был вполне опреде ленный вывод о том, что обнаруженная во влагалище Кацу ба сперма принадлежит именно Адамову. Это заключение поможет нам окончательно изобличить его в совершении преступления и проверить его окончательно. Я поделился своими соображениями с Журбой:

— Знаешь, если мы сделаем еще одно заключение, в котором категорично будет утверждаться, что сперма принадлежит Адамову, и если он — убийца, ему будет некуда деваться, и он во всем сознается. А тогда мы его признательные показания сверим с показаниями дела.

— Но вы хоть понимаете, что эти действия — незаконные, и нас за них могут наказать?

— Конечно, понимаю, но что делать? Необходимо как-то «отработать» Адамова окончательно. Или он, или не он. Сколько затрачено на это времени и средств, а результата все нет. Мы сэкономим материальные издержки по делу. Появится возможность работать по другим линиям.

— Значит, по принципу: цель оправдывает средства?

— В некотором смысле все средства хороши, если достигнута цель и справедливость восторжествовала. А представь себе: Адамов — убийца, но он не признается и уйдет от возмездия? Справедливо ли это? К тому же, его уже незаконно арестовали на 15 суток, т.е. формально, конечно, законно. Но ведь всюду выражаются нецензурной бранью, вокруг шатаются пьяницы и бродяги, но никого из них на 15 административных суток не арестовали. Неужели тебе непонятно, что сделано это для проведения с ним так называемой «оперативной работы» на предмет причастности к убийству. Результата же по-прежнему нет, остается открытым вопрос: он или не он убийца — все находится в подвешенном состоянии.

— Я же не против. Мне тоже изрядно надоело возиться. Знать бы точно, кто преступник, такую бы тяжесть с плеч сбросили, а то работаешь, не считаясь со временем и здоровьем, а результата нет, как нет. А это вызывает недовольство начальства и постоянные упреки: дескать, плохо работаете. Все судят по конечному результату, никто не замечает черновой работы. Раскрыть бы преступление — и все сразу стало бы на свои места. Да и дома жена обижается: все время на работе и на работе. А куда деваться? Убийство-то не раскрыто. Необходимо посоветоваться, обдумать. Нельзя из-за желания переступать Закон.

— А впрочем, действительно следует подумать. Заключение эксперта является одним из средств доказывания и оно не обладает никакими преимуществами перед другими доказательствами и носит оценочный характер. А к тому же у нас биологические экспертные исследования проводятся на низком уровне и, как правило, не носят категорического утверждения. Кладухин рассказывал случай, когда казалось бы и преступление было раскрыто, а убийца остался безнаказанным. В одном из районов Минской области в деревушке жили были, как пишется в сказках, старик со старухой. Домик их стоял на окраине деревни, с соседями они особенно не общались. Однако с некоторых пор соседи заметили исчезновение старушки. Спросили хозяина, где его жена. Он ответил, что уехала к родственникам, хотя ранее ни о каких родственниках никому не рассказывали. Заявили в милицию. Милиция проверила показания старика об отъезде старушки. Сообщения оказались ложными. В кон- це-концов старик признался в совершении убийства своей жены. Известно, что к старости характеры людей изменяются и не всегда в лучшую сторону. Между супругами стали возникать частые ссоры. Кто из них был прав — трудно сказать. В процессе одной ссоры старик жестоко избил жену, и от полученных травм она скончалась. Боясь ответственности за содеянное, он не стал предавать труп земле. Он разрубил его на мелкие части и стал сжигать их в железной печурке. Взяли золу на исследование. В ней нашли остатки органических веществ. Никаких других доказательств установлено не было.

Дело направили в суд. Однако в суде подсудимый категорически отказался от своих показаний и заявил, что старушку он не убивал и где она находится, он не знает.

В отношении органических соединений в золе подсудимый заявил, что в печке он сжигал куриные кости. Других доказательств в деле не было, и суд направил его на доследование. При доследовании обвиняемый вновь признал свою вину, а в суде опять-таки отказался от них. Несколько раз ходило дело из суда в следственные органы. И хотя не только следствие, но и суд были уверены в том, что убийство совершил подследственный, вынести обвинительный приговор суд не мог, так как такой приговор может быть вынесен только на основании доказательств, нашедших подтверждение в судебном заседании. В подобных случаях уголовное дело прекращается за недоказанностью, что и было сделано в данном случае.

...В кабинет заглянул Буньков и с порога спросил:

— Вы готовы к допросу Адамова? Когда его доставить?

— Вот обдумываем, с чего начинать,— озадаченно бросил Журба.

— Ты же с Белоусом его несколько раз допрашивал. Расколется. Знаешь, чего он остерегается?— глядя хитро прищуренными глазами, Буньков продолжал:— Напомните ему про Валентину М. Она появилась в нашем поле зрения очень даже кстати.

— А как на нее вышли?— поинтересовался я.

— Привели дежурные по вокзалу. Шаталась, подыскивая кавалеров. У меня в кабинете она увидела фотографию Адамова и назвала его Винни-Пухом. Я доложил об этом Шнееву, и тот вызвал ее к себе. На следующий день была направлен в командировку в Петриков Кирпиченок, который допросил Голынскую о попытке изнасилования...

Когда Буньков удалился, я после некоторого молчания заметил:

— Нелегко нам будет найти ключи к Адамову. Преступление тяжелое, и он отлично сознает, какие последствия влечет изобличение.

Но сколько загадок таит каждое неочевидное преступление. А подавляющее большинство из них все-таки раскрывается. Вот только некоторые примеры.

...Эта пожилая женщина стала в Костюковичах своего рода достопримечательностью. Почти ежедневно, в любую погоду, ее можно было видеть на крыльце районного отдела милиции. Поношенная одежда, измученное лицо, заплаканные глаза — воплощение материнской скорби. Так ее воспринимали жители городка, знавшие с ее слов о большой, непоправимой утрате: пропаже без вести сына Виктоpa. С завидным упорством обходила мать милицейские кабинеты, умоляя, требуя, иногда даже угрожая: «Найдите любимого сыночка». Услышав в ответ, что поиск ведется, что никаких результатов он пока не дает, убитая горем женщина выходила на крыльцо и застывала в отчаянии. Ей сочувствовали, сопереживали, пытаясь облегчить ее душевные муки. Иногда она, уступая настойчивым просьбам, еще и еще раз рассказывала загадочную историю.

...У тридцатилетнего Виктора последние дни проходили в тревожном и радостном возбуждении: они с женой ждали первенца. Когда будущая мама почувствовала, что пришел ее трудный, но счастливый час, Виктор отвез ее в родильный дом. И., исчез. Поначалу думали, что загулял на радостях, но оказалось, что он даже не справлялся о здоровье жены, даже не узнавал, как прошли роды, кого подарила ему жена — сына или дочь. Как сквозь землю провалился...

Было возбуждено уголовное дело, но поиски пропавшего были безрезультатными. Видимо, потеряла надежду и неутешная мать — ее трагическая фигура больше не была видна в райцентре. Посудачили и забыли о загадочном происшествии и местные обыватели. Пришла и прошла зима, пригрело солнце, и в один из весенних дней в доме женщины появились следователь и оперативные работники райотдела милиции. Нежданные гости под косыми взглядами хозяйки обыскали дом, но ничего подозрительного не нашли. Они уже собирались уезжать, не без оснований предвидя новый поток жалоб, как в огороде, недалеко от дома, заметили странную прямоугольную впадину, очень уж напоминающую по форме и размерам могилу. Через полчаса тайна исчезновения «любимого» сына была раскрыта — в яме метровой глубины лицом вниз, обвязанный проволокой и веревками, лежал Виктор. В доме нашли подушку, перья и пух который были покрыты бурыми пятнами, напоминающими кровь. Был изъят топор — орудие преступления.

...А виною всему оказался материнский деспотизм. Женщина по натуре властная, не терпящая возражений, она была когда-то председателем колхоза, бригадиром, звеньевой. Привыкла к тому, что ей беспрекословно подчиняются, но... власть потихоньку уходила из ее рук — служебная карьера шла по нисходящей. И тогда она начала возмещать упущенное дома — буквально третировала сыновей: старшего Виктора и младшего — еше школьника. А когда Виктор вопреки ее воле женился на приезжей девушке — культработнике, глубоко затаила злобу на сына и невестку. Внешне не выдавая своих чувств, она надеялась, что брак окажется недолговечным, что сын разведется. Но тут — удар: молодые ждут ребенка, приближаются роды, и вот Виктор, наконец, отвозит жену в больницу.

...Он, наверно, за версту обошел бы материнский дом, зная, что ждет его. А так поделился радостью, попросил выгнать самогона — ведь впереди родины, праздник. Мать ничем не выдала своих чувств, согласилась и даже угостила сына спиртным. День у будущего отца прошел в хлопотах, и он не то чтобы опьянел, а захотел отдохнуть, набраться сил перед новыми заботами. «Приляг, сынок, тебе много сил завтра понадобится»,— хозяйка сама проводила его к кровати. Не раздеваясь, он уснул. А мать взяла топор и в исступлении начала наносить удары по голове сына...

Оставлять окровавленный труп в доме было нельзя, а сил вынести во двор у нее не было — Виктор был мужчиной плотным. Требовалась помощь. И она нашла пособника — младшего сына, девятиклассника, который был в это время на танцах в клубе. Найдя его среди веселящейся молодежи, мать позвала домой и по дороге без утайки все рассказала. И вот двое близких людей связывают своего единокровного сына и брата, тащат его на крыльцо. Но и «двойной» тяги оказывается мало — страх за содеянное не добавил, а забрал силы. Находят выход: выводят из сарая корову, привязывают к рогам веревку и волокут труп в огород, роют яму... А в это время в роддоме заявил о своем появлении на свет сын Виктора, которому не суждено увидеть отца.

...И вот в коридорах райотдела появляется убитая горем женщина — пропал без вести любимый сын. Она добилась своего: его нашли, а ее — мать-убийцу — Верховный суд республики приговорил к 15-ти годам лишения свободы; не ушел от наказания и младший сын — соучастник.

Итог этой кровавой драмы: насильно лишен жизни молодой человек, искалечена судьба его младшего брата, в заключении проводит остаток лет старая женщина, сын рождается в момент убийства отца. Такое может присниться лишь в кошмарном сне.

Справедливость восторжествовала, возмездие настигло преступников. Но давайте представми ситуацию, к сожалению, не столь уж редкую: приехавшие с обыском работники милиции отнеслись бы к делу формально. Никто из них не захотел бы топтать оттаявшую землю, не пожелал запачкать сапоги или ботинки... Так бы и ушли ни с чем, оставив зло безнаказанным.

Практика показывает, что больше всего ошибок, просчетов допускается именно на первом этапе следствия — осмотре места преступления, пусть даже предполагаемого. Не было исключением и дело об убийстве Кацуба. Никто после обнаружения трупа всерьез не занялся поисками сумки убитой — единственной вещи, которая исчезла с места происшествия. Дознаватели, по сути дела, забыли истину, что главными уликами против преступника являются вещественные доказательства, а не его признания.

Работа следователя требует скрупулезного анализа и учета всех деталей, на первый взгляд, даже незначительных. Зачастую эти мелочи и выводят на правильную дорогу, помогают, как говоря, напасть на след. Вот пример. Незадолго до убийства Кацуба на одной из окраин Витебска часто появлялся молодой человек с чемоданом в руке. Тщательно, со вкусом подобранный костюм, спокойная походка, чуть рассенный взгляд — начинающий специалист идет на работу. Вот только чемодан: зачем ему он каждый день? А немного погодя в местном пруду были обнаружены части человеческого тела. После возбуждения уголовного дела довольно быстро установили личность убитой, а затем «вышли» и на степенного молодого человека с чемоданом— ее любовника. Подозрение пало на него, но он начисто отрицал свою причастность к убийству, возмущался, обвинял следствие в пристрастности. Вся его система защиты в одночасье рухнула, не устояла перед маленьким аргументом, перед очевидным фактом: под полом, в щелях между досками, сохранились капли засохшей крови. Экспертиза вынесла приговор — группа та же, что и у погибшей. Любовник- злодей убил жертву в своей квартире, затем расчленил в ванной труп и, заметая следы, выносил части тела в чемодане за город и топил в пруду. Предполагая, что его могут «вычислить», буквально вылизал каждый предмет в доме, но от улик не скроешься, если они обнаружены своевременно. Просчитался и он.

— Нам бы какой-нибудь крепкий козырь, но где его найти?— с досадой заметил Журба.

— А у кого находится оперативно-розыскное дело по убийству Кацуба?— поинтересовался я.

— У Кирпиченка. Но его нам не дадут. Оно секретное, и доступ к нему имеет ограниченный круг работников милиции.

— Заглянуть бы в него: что говорит Адамов сокамерникам, как ведет себя. Это фактически щель в его духовный мир, в его душевное состояние.

— Говорили работники розыска, что агентурные данные позволяют сделать вывод о его причастности к убийству, и что он постоянно спрашивает у сокамерника, признаваться ему или нет. Описывает в общих чертах, в чем была одета Кацуба.

— Допросить бы сокамерника, а затем устроить очную ставку с Адамовым. Это бы сильно подействовало на психику Адамова и склонило бы к даче признательных показаний.

— А кто даст согласие на рассекречивание агента? Это делается в исключительных случаях и, как правило, для свидетельских показаний в суде, когда «горит» дело, а подсудимый находится под стражей. А на карту ставится честь мундира и карьера.

...Адамов сидел передо мной красный и потный.

— Думай, Олег, думай. У тебя есть время,— предупредил я, собираясь идти на обед.— Против тебя есть неопровержимые улики и доказательства. С такими вещами не шутят. Заключения экспертиз — это все, что требуется суду, чтобы признать тебя виновным. А там могут приговорить и к высшей мере наказания — расстрелу. Так что твоя жизнь — в твоих руках.

— А как могло так получиться, что именно моя сперма не исключается? Ну что там за аппаратура у экспертов?— стонал Адамов.— Как они могли обнаружить по анализу крови? Как? Если я там не был. Что делать? Сокамерник постоянно жужжит — признайся, легче станет. Советует, советует..

— А, что с ним разговаривать? Видишь, он же уперся, как вол, и не понимает смысла статей о смягчающих обстоятельствах. Так и хочет себя под монастырь подвести. А за такие дела, да при теперешней обстановке в нашей области, тебя, брат, не пожалеют: хлопнут — и все,— не сдерживая возмущения, вмешался Журба.

— А что с ним цацкаться, не хочет сознаваться, и не надо. У нас фактов уже достаточно: изнасилование Валентины Ш и Валентины М, да убийство Кацуба — все объединены в одно дело и — в суд. Потом пусть себе локти кусает,— посоветовал присутствующий при допросе капитан Буньков. Журба долго протирал очки, потом, водрузив их на переносицу, глубоко вздохнул и посоветовал Адамову:

— Я бы на твоем месте писал «повинную». Ты прижат, тебе некуда деваться. Для тебя это лучший выход.

— Он не понимает, что если сознается, то дадут лет тринадцать — самое большое, а там, глядишь, под амнистию попадет, на «химию» отправят. Знаешь, что такое «химия»?

— Нет! — хрипло и зло простонал Адамов.

— Стройки народного хозяйства. Там зэки живут под надзором, но не под стражей. Работают, получают зарплату. Так что давай пиши, а мы пока сходим на обед. Не валяй дурака.

— Подумай своей башкой, зачем тебе принципы эти? Одно чистое убийство не так страшно,— убеждал Буньков.

— Ну так как, подумал? Будешь признаваться или отвезти тебя обратно в ИВС?— не отставал и я.

— Я подумаю. Дайте собраться с мыслями, а то накинулись со всех сторон, не даете опомниться,— пробормотал подозреваемый. Он непрерывно вздыхал и сидел сжавшись в комок, словно загнанный зверь, который чувствует свою погибель, когда уже нет сил сопротивляться. Он смотрел на окружающих бессмысленно и беспомощно. Чувствовалось, что в нем шла тяжкая внутренняя борьба, которая внешне выражалась мелкой дрожью рук и конвульсивным подергиванием ног. Мне по-человечески было жалко смотреть на измученного Адамова, а с другой стороны, я интуитивно чувствовал, что он знает что-то такое, о чем не хочет, а скорее, боится говорить. И это «что-то» казалось мне именно боязнью возмездия за убийство. Во мне тоже боролись противоположные чувства: одно говорило — перед тобой человек, другое — это убийца. Второе заглушало чувство жалости, заставляло упорно добиваться от него признания, но, конечно, в пределах дозволенного тактом и совестью следователя, как я их тогда понимал.

— Давай я тебя отведу к одному нашему сотруднику, он мастер спорта по самбо,— опять не выдержал Буньков. — Ты у него посидишь, подумаешь. Напишешь повинную и отдашь следователю. А мы пошли на обед. Потом тебя покормим. Ты в ИВС обедал?

— Да.

— А мы еще нет. Уже три часа. Потом, после признания, устроим тебе «праздничный» обед...

Уходя из кабинета последним, я закрыл Адамова на ключ и побежал догонять Бунькова и Журбу. По дороге на обед и за столом в зале железнодорожного ресторана мы обменивались мыслями об Адамове. Все почему-то были убеждены, что он сознается. Его поведение и внешний вид ни у кого не вызывали искренних чувств жалости и сострадания. Что же было у него на душе — трудно сказать. Ибо действительно, говоря словами поэта, меня может понять только тот, кто во мне, а не тот, кто рядом со мной...

— Ну, до чего ты додумался?— с порога спросил я Адамова, вернувшись с обеда вместе с Журбой.

— Дайте бумагу. Буду писать,— сдвинув брови, угрюмо и обреченно отозвался Адамов.

У меня все внутри задрожало, кровь застучала в висках... И вздох облегчения вырвался из груди. Бурные чувства радости, неудовлетворенного тщеславия и самолюбия распирали мою грудь: «Неужели признался? Вот будет счастье. Утру нос Самохвалову и Ковшару. Они не хотели пускать меня в командировку, а я вот каков...»

Искоса взглянув на примолкшего, затаившего дыхание Журбу, я быстро положил перед Адамовым чистый лист бумаги.

— Только подскажите, что и как писать,— потребовал он.

Как что?— удивился Журба.— Пиши, как убивал, как насиловал.

— А если я не знаю, как?

— Ну,— переменился в лице Журба,— тебе видней. Ты же убивал, тебе и знать детали...

— Не валяй дурака, Адамов! Что ты с нам в кошки-мышки играешь? Если убивал, то пиши, как. Откуда нам знать, мы же не присутствовали при этом,— теряя самообладание, убеждал я. Потом, немного овладев собой, добавил:— Напиши вверху: прокурору следственного отдела Белорусской транспортной прокуратуры от Адамова. Ну, а остальное пиши сам, как знаешь, в произвольной форме,— по многим^ причинам мне очень хотелось, чтобы повинная была написана на мое имя...

Адамов высморкался и, утерев рукавом нос, начал писать. Мы радостно переглянулись и застыли в ожидании решающего, победоносного для нас признания. Время будто остановилоась: Адамов писал так медленно, что, кажется, тянул из нас жилы. Его большие, неровные буквы с трудом ложились на белизну бумаги. Вдруг он скомкал лист, нервно затрясся и бросил его в угол.

— Дайте другой! Не так написал.

— Ты не волнуйся, соберись с мыслями и пиши спокойно. Никто тебя не торопит и не гонит, как на пожар,— успокаивал я его.

Адамов стал писать снова. Прошло несколько тяжких минут, показавшихся нам часами, прежде чем он подал исписанную страничку.

— Посмотрите, правильно ли я написал?

Мы с Журбой с нескрываемым волнением стали читать повинную. В ней Адамов писал о том, как увидел девушку, повалил ее, потом долго насиловал и, когда она уже умерла, связал труп веревкой.

— Ну что, будем приобщать к делу?— спросил я у Жур- бы, хотя повинная не удовлетворила меня своим неконкретным содержанием.

— А все я правильно написал?— вновь жалобно переспросил Адамов.

— Тебе лучше знать, ты же убивал,— ответил я.

— Нет, вы мне скажите,— не отставал Адамов.

— Значит, мы приобщаем к делу? — теперь уже категорически спросил Журба.

— Отдайте обратно!— потребовал подозреваемый.

— Зачем?— удивился я.

— Перепишу, кое-что я там неточно указал.

— На!

Адамов порвал повинную и бросил в угол. Стал писать новую. Но и эта у него явно не получалась. Он недовольно, с отрешенным видом скомкал ее и снова бросил в угол. Чрезмерное волнение не позволяло ему сосредоточиться.

— Ладно,— предложил я.— Ты пиши. А мы выйдем, чтоб не мешать тебе.

Журба пошел в свой кабинет. Я поднялся на второй этаж к Шнееву, предупредив стоявшего у выхода из здания ЛОВД дежурного милиционера, чтобы тот наблюдал за дверью кабинета и не упустил Адамова. Шнеев был один, разговаривал по телефону. Положив трубку, он вопросительно взглянул на меня. Не скрывая радости, я сразу заявил ему:

— Адамов пишет повинную!

— Не может быть?— поднялся из-за стола начальник отдела. Мне показалось, что он хочет сейчас же пойти к нему.

— Не надо, — жестом остановил я его и пояснил:— Я оставил его одного. У нас с ним, кажется, установился контакт, а новое лицо может его сбить с толку. Пусть сидит один, чтоб никто его не отвлекал.

— Что-то мне не очень верится, чтобы он признался,— недоверчиво покачивая головой, проворчал Шнеев.— Изворотливый и хитрый уж больно. Я-то его не хуже вас знаю. По нашей информации можно предполагать, что это его «работа». Но конкретного он ничего не говорит. А всякий раз отделывается общими фразами: то убивал, то не убивал, то насиловал, то нет. Но как только речь доходит до вещей убитой, то сразу замыкается. И больше от него ничего не добиться. Трудно разобраться. Хотя, по-моему, явно — это его «работа».

— Вот посмотрим, какую он теперь напишет повинную, а там допросим для полной ясности,— заверил я начальника милиции, направляясь к выходу. Мне не терпелось принять от подозреваемого написанное. Позвал Журбу, и мы вернулись в кабинет, где в одиночестве сидел поникший Адамов.

— Написал?— с замиранием сердца спросил я.

— Да. Вот, возьмите!— он протянул исписанный лист.— Не понимаю, зачем она вам опять потребовалась? Я же уже раз писал в КПЗ.

— А где же она?

— Я тогда и отдал.

— Кому?

— Дежурному.

Я недоуменно переглянулся с Журбой. Тот тоже не мог ответить на это ничего вразумительного.

— Мы уточним,— заверил я.

— Так будем ее приобщать или опять новую писать придется?— раздумывал я.

В повинной значилось: «13.01.84 года я работал во вторую смену. В 20-м часу вечера я поставил свою машину возле железнодорожной насыпи, кабиной к ней, сидел и курил. В свете, исходящем от фонаря железнодорожной опоры, я заметил идущую по верху полотна девушку. Мне захотелось с ней познакомиться. Я выбежал из машины, быстро поднялся вверх по насыпи, подбежал к ней и схватил сзади за пальто. От неожиданности она присела на колени. Я быстро стащил ее на противоположную сторону. Она стала кричать. Я заткнул ей рот варежкой с ее руки и связал сзади поясом от ее пальто руки. После чего изнасиловал. Затем концами косынки, находящейся у нее на шее, сдавил горло и завязал их на два узла. После чего оттащил труп в кусты и бросил. Забрал с собой ее сумочку, в которую вложил шапочку. Сел в машину и поехал в гараж. По дороге забросил сумку в автофургон, стоявший возле магазина, в деревне Селюта. Глубоко раскаиваюсь в содеянном и прошу меня простить». Под текстом — подпись и число. У меня перехватило дыхание: не иначе, как глазами победителя смотрел я то на Журбу, то на раскрасневшееся лицо Адамова. Журба аж вспотел. Морщины на лице выпрямились, глаза светились удовольствием и торжеством. В повинной было написано так, как мне представлялись события. При этом указывались детали, которые мог знать только преступник, если исключить нечистоплотность работников милиции, имеющих доступ к Адамову.

Журба принес печатную машинку и быстро составил протокол принятия «явки с повинной». В нем указал число, время, кто, у кого принял протокол. Все трое поставили свои подписи. Посоветовавшись между собой, мы тотчас же приступили к допросу Адамова. Вначале предложили свободно и подробно рассказать об обстоятельствах совершения преступления. При уточняющем допросе Адамов повторил все написанное. Затем Журба, который хорошо изучил мес- 141 обнаружения трупа, его описание, стал спрашивать его о конкретных деталях. Протокол писал я, изредка задавая и гнои вопросы.

— На каком расстоянии стояла твоя машина от железнодорожного полотна?— требовал точности Журба.

— Метров 40—50. Я же не мерял, могу ошибиться, но не намного.

— А во что была одета девушка?

— Красное пальто с меховым воротником, застегивалось на пуговицы под пояс. На голове шапочка вязаная. На руках рукавицы, на ногах сапоги темные на толстой сплошной подошве. Под пальто была юбка, теплые колготки и плавки. Да, на шее была повязана косынка. Это все, что я запомнил.

— А пальто, не помните, на сколько пуговиц застегивалось?

— По-моему, на четыре, а может и три. Точно теперь не скажу.

— А что за рукавицы были на руках?

— Обыкновенные женские рукавицы. Одну из них я сорвал с ее руки и засунул в рот, чтобы не кричала.

— А сапоги из какого материала?

— По-моему, резиновые. Подошва характерная, как протектор, с рисунком.

— А что за юбка?

— Я точно обрисовать не могу: темновато все-таки было.

— А куда концами была завязана шейная косынка?— включился я.

— Концами вперед.

— Они были длинными?

Да. Я за них ухватился и затянул посильнее на шее. Она лишь хрипела. Обмякла сразу, и я завязал их на узлы спереди, чтоб они не разошлись.

— Подождите, подождите,— перебил Журба,— как вы завязали?

Адамов вскочил и, размахивая руками, стал показывать, как перекрутил концы еще раз вокруг шеи и завязал на обыкновенные узлы впереди под подбородком. Его пояснения совпадали с описанием в протоколе осмотра трупа. Такая деталь врезалась в память и мне, и Журбе.

— А что была за косынка?

— Я не знаю, какой материал. Может, шелковый. Плохо разбираюсь в материи. Но цветной.

— А в каком месте вы поднялись на насыпь?— продолжал вести допрос Журба.

— А там дорожка утоптанная наискосок идет, я по ней и поднялся.

Адамов, казалось, расслабился, даже будто повеселел. Он пространно и охотно говорил, дрожь в руках и нерешительность исчезли. Тон голоса окреп, речь стала более уверенной. Он обдумывал ответы, о чем свидетельствовали частое наморщивание лба и прищуривание глаз. Ничто как будто не говорило нам о лживости его показаний. На его порой несколько хитрый взгляд и другие детали его поведения мы с Журбой, поглощенные допросом и анализом показаний подозреваемого, не обращали внимания.

— В каком месте вы догнали девушку? Кстати, ее фамилия Кацуба,— дополнил Журба.

— Я знаю. Мне уже сказали.

Следовало уточнить, кто ему назвал фамилию, но по неопытности мы оба пропустили это мимо ушей.

— Я догнал ее,— задумался свидетель,— не доходя до светофора метров 15-20. Там горит светофор, вот я ее догнал недалеко от него. Это близко от станции Лучеса. Почти напротив стоянки экскаватора.

— Вы не можете обрисовать этот момент более подробно?

— Я уже говорил, что сзади подбежал и схватил, по-моему, за воротник, и она от неожиданности упала на колени.

— При этом что вы говорили?

— Нет, я молча ее обнял, и мы вдвоем спустились вниз.

— Да она же была на коленях,— вмешался я.— Как вы могли обнять ее и вместе пойти вниз?

— Я ее приподнял, и мы по снегу съехали под откос: там трудный спуск.

— А дальше что?— спросил Журба.

— Пытался ее раздеть, рванул пальто, как-будто пуговицы затрещали. Она кричала, и я ей заткнул рот варежкой.

— Подождите. Вы можете сказать, с какой руки сняли варежку?

— По-моему, с правой.

— Продолжайте..

— Потом завязал поясом руки сзади.

— Как завязывали?

— Сделал петлю, на удавку ухватил одну руку, а потом замотал к ней другую.

— И что, она стояла и ждала, пока вы сделаете удавку?

— Я ее припугнул. И, уже лежа на ней, связывал руки. Боялась, видимо, крепко.

— Как задавили?— Адамов нарисовал такую же картину, какая была описана в протоколе осмотра.

— Труп оставили на том же месте?

— Нет, я оттащил его от откоса в кусты и там бросил.

— Как вы ее тащили?

— Как я ее тащил?— Адамов встал со стула и стал показывать руками, как он ее волок, поясняя: — Взял ее со спины подмышки и по земле тащил. Тяжелая она...

В этих словах также усматривалась истина, так как сзади край пальто был вымазан в глину, что не исключало волочения по земле. Сама потерпевшая была девушка плотного телосложения и среднего роста.

— Где оставили убитую?

— У кустов, недалеко от места изнасилования.

— В какой позе?

— Она лежала на спине.

— Куда головой, куда ногами?

Адамов задумался, потом вскочил, показал, как он ее тащил: «Шел задом, дошел до куста, вокруг куста почти обошел и бросил. Значит, головой в сторону Лучесы, ногами в сторону Витебска».

И в этой части показания совпадали с протоколом осмотра трупа.

— А куда девались ее вещи?— вопрос был настолько важен, что я оторвался от протокола и стал смотреть на задумавшегося подозреваемого. На его похудевшм, невыспав- шемся и небритом лице появились красные большие пятна. Глаза бегали, мельтеша, желая прочесть на наших лицах правильный ответ. После затянувшегося молчания наконец он выдавил:

— Вещи! Сумку забрал с собой. Когда шел к машине, то увидел шапочку, подобрал ее и сунул в сумку. Сел в машину и поехал в гараж. По дороге, возле магазина, стояла машина «АЛКА» с большим фургоном. Я приостановился, осмотрелся. Никого рядом не было, и забросил сумку на фургон.

— А кроме сумки и шапочки, других вещей не брали?

— Нет. Ее сапог валялся в болоте, а снятые плавки оставил недалеко от трупа.

Были еще вопросы, касающиеся моментов изнасилования. Адмов отвечал на них вполне приемлемо к сложившемуся мысленному восприятию обстоятельств совершения преступления. В конце допроса я задал вопрос:

— Как же вы могли решиться на такое ужасное преступление?

Адамов ответил:

— Я и сам не знаю. Что-то меня дернуло. Не давал отчета своим действиям, захотелось женщины, а когда изнасиловал, то подумал, заявит, посадят — и руки затянули невольно косынку на шее. Ну а потом, когда она обмякла, и я понял, что не живая уже, то пришлось скрывать следы. Сейчас я сознаю всю низость своего поступка, глубоко раскаиваюсь и прошу засчитать повинную и показания о случившемся в помощь следствию.

Вид при этом он сделал жалостливый и скорбный, голос понизился до внутренней хрипоты. Но глаза были, как и раньше, безразличны. Не верилось, что раскаяние искреннее, шедшее из глубины души, от всего сердца. Скорее похоже на позерство и дежурные выученные фразы. В протокол я записал все его признания дословно. Журба попросил:

— А вы схему можете нарисовать, где изнасиловали, где оставили труп?

— Я никогда не рисовал схем. Поэтому не знаю, как это делается.

— Я тебе покажу условные обозначения, а ты сам обозначишь на листе места.— Журба взял чистый лист бумаги и подал подозреваемому:— Черти железную дорогу двумя линиями. Так. Провел?

-Да.

— Поставь свою машину там, где примерно она стояла.

— Поставил.

— Теперь обозначь карьер.

— Обозначил.

— Кружочками обозначь места, где догнал, где тащил, где изнасиловал и где оставил труп.

Адамов условно обозначил все места.

— Пронумеруй теперь все цифрами по порядку: 1, 2, 3 и так далее, а внизу распиши: один обозначает то-то, два — то-то и так далее.

— Сделал,— с кряхтением отрываясь от чертежа, проговорил Адамов и подал лист Журбе. Тот внимательно просмотрел его и протянул мне. Схема была примитивной и детской. Но, тем не менее, для протокола допроса она была веским дополнением.

— А ты сможешь указать место, где бросил труп, если мы выедем с тобой туда, к карьеру?

— Могу. Правда, давно там не был, тогда была зима, а сейчас весна, все зазеленело, разрослось. Но, думаю, что покажу.

— Хорошо, тогда мы прямо сейчас и поедем,— нетерпеливо заявил я и, передав Адамову читать протокол допроса, оставил его наедине с Журбой. Сам же пошел к руководству ЛОВД, чтобы организовать выезд. Шнеева на месте не было, и я зашел к его заместителю Волженкову. Не скрывая радости, торжественно воскликнул:

— Он! У меня сомнений нет. Раскололся!

Я ждал, какой эффект произведет на Волженкова раскрытие такого сложного, необычного преступления. Я ликовал и не мог скрыть этого: не исключено, что Адамов причастен к убийству и других женщин. А если это так, то тогда... От предвкушения успеха кружилась голова, самолюбие и тщеславие так и распирали меня. Но Волженков, к моему удивлению, был спокоен и ровным наставительным басом предостерег:

— Посмотрим еще, укажет ли он место укрытия трупа.

— С этой целью я и пришел к тебе,— все еще восторженно и торопливо проговорил я.— Надо немедленно организовать выезд с ним на место происшествия, чтобы закрепить показания. Для этого необходима машина, понятые, охрана. Организуй это в срочном порядке,— попросил я.

— За этим дело не станет. — Он вызвал к себе Бунькова и еще одного работника розыска и распорядился:

— Ты отправляйся на вокзал за понятыми. А, впрочем, лучше позвони в военизированную охрану. Начальник не откажет. Пусть даст понятых. А ты,— приказал Бунькову,— организуй охрану и машину. Поедем с Адамовым на место убийства. Он все рассказал и согласен показать...

Когда я вернулся в кабинет, где оставил Журбу с Адамовым, протокол и схема уже были подписаны. Адамов сидел и мечтательно-грустно смотрел в окно: там, вдали, по перрону прогуливались люди. Вид подозреваемого хотя и был усталый, измученный, но, как мне показалось, после дачи показаний он немного распрямился, лицо прояснилось, глаза светились живым блеском. И я, не вытерпев, спросил:

— Что, Олег, легче на душе стало, как сознался?

— Вы знаете, словно гору с плеч свалил: на душе светлее, дышится легче. А то все мучился, тревожился. Места себе не находил. Все думал: сознаваться или нет? А теперь весь страх прошел,— он улыбнулся. Но улыбка у него все равно получилась неестественной, вымученной, заметил бы посторонний наблюдатель.

Я же искренно, убежденно верил в правдивость показаний преступника и видел, конечно же, открытую — детскую открытую улыбку. Журба суетливо собирал бумаги в папку, готовился к выезду. Вскоре прибыли понятые. Наконец все были в сборе. Можно было трогаться в путь. Но Журба все еще звонил по телефону, разыскивая прокурора- криминалиста областной прокуратуры, чтобы тот оказал помощь в производстве следственного действия на месте и решил все технические вопросы, какие могут возникнуть. К тому же была пятница: впереди два выходных дня... Видя, что усилия Журбы бесплодны, Волженков предложил:

— Заедем в областное управление и возьмем там нашего эксперта. Он точно будет на месте.— И тут же подколол:— Милиция не прокуратура, работает круглосуточно. Еще семи нет, а уже в областном аппарате никого не найдешь. А наши все на месте.

Для убедительности он набрал номер телефона дежурного по УВД и, объяснив ситуацию, попросил предупредить эксперта криминальной лаборатории, чтобы тот дождался их. Я позвонил в Витебскую транспортную прокуратуру, надеясь пригласить на выезд Семашко, но того на работе не оказалось. В общежитии вахтер ответил, что прокурора в его комнате тоже нет. Видимо, уехал на выходные в Минск, к семье. Итак, на место происшествия выехали: я, следователь Журба, работники милиции Волженков, Буньков, двое конвойных, понятые и Адамов. По дороге заехали в УВД за экспертом. В машине стало тесно и душно. По дороге через перегородку отсека нам хорошо был слышен разговор конвойного с Адамовым:

— И как это ты смог убить человека?

— Не твое дело. Сиди и смотри, а то погоны снимут!

— Ну а все-таки? И рука не дрогнула подняться на беззащитную девушку?

— Побывал бы ты в моей шкуре. А вообще, не приставай. Пошел ты...

До места добирались более получаса. Проехали город, потом — по трассе Витебск-Орша, за областной больницей свернули налево, проехали через деревню, миновали железнодорожный переезд и возле небольшого леска выехали к водозабору. Там возвышалось огромное здание, за которым тянулась строительная площадка. Объехав здание, мы оказались на поле рядом с карьером. Все вышли из машины. Журба спросил, обращаясь ко мне:

— Ты будешь проводить следственное действие?

— Нет, лучше ты. Я здесь впервые, местности не знаю, ориентируюсь очень плохо.

Эксперт пошел фотографировать местность для панорамного снимка. Журба подошел к Адамову и подозвал понятых. Объяснил их права и обязанности. Попросил постоянно находиться рядом. Затем, обращаясь к Адамову, предложил:

— Давай, показывай и рассказывай, как происходили события в тот вечер.

Тот растерянно обвел глазами местность и, напряженно вглядываясь в ландшафт, заявил:

— Мне трудно ориентироваться. Зазеленело все вокруг, здорово изменилось. Даже не знаю, где стоял экскаватор.— Замолчал, потом добавил:— А с чего начинать?

— С места стоянки машины, экскаватора.

— Где стояла машина, я помню точно, а вот где был экскаватор, мне трудно указать точно. Где-то в этом пространстве,— обвел он рукой половину карьера.

— Я тебе подскажу точное место нахождения экскаватора 13 января,— сказал Журба.— Вон, видишь, колышки стоят.

— Да.

— Там он тогда был. Отметку оставили здесь, когда были на эксперименте. А место это указали Цыбулько и Сиротин.

Адамов двинулся к указанному месту. Работник розыска Мурашко достал наручники и пристегнул одну его руку к своей, пояснив:

— Не обижайся. Я отвечаю за твою сохранность: еще убежишь.

Так «впристяжку» они теперь постоянно находились друг возле друга. Понятые и Журба шли следом. Я, Буньков и Волженков, а также шофер автомашины немного отстали. От места стоянки экскаватора Адамов повел участников эксперимента к стоянке своей автомашины, по дороге давая пояснения. Погода стояла настоящая майская: теплая, ясная и безветренная. Косые лучи заходящего солнца ласково скользили по окрестностям. Воздух был насыщен одурманивающим запахом трав и смолисто-масляным духом нагретых за день железнодорожных шпал. Тишину наступающего вечера нарушали лишь неугомонное щебетание и писк птиц. Все участники эксперимента поднялись по крутой хорошо утоптанной дорожке на высокую насыпь железной дороги. Адамов стал показывать, в каком месте он догнал Ка- цуба, где с ней съехал вниз на противоположную сторону откоса. Все спустились туда, куда вел подозреваемый. Он рассказывал все относительно спокойно и ровно, временами поглядывал вопросительно на Журбу, будто желая убедиться, правильно ли говорит и показывает. Тот сопровождал его молча, изредка только задавал уточняющие вопросы. Все отчетливо услышали, как Журба спросил:

— Где же ты, Адамов, оставил труп?

Я застыл в напряжении: укажет или не укажет? Если да — то сомнений нет в причастности Адамова, а если — нет, то придется разбираться, откуда он знает детали убийства, подробные обстоятельства совершенного преступления. Но Адамов повернулся лицом к болоту, заросшему кустами лозы, и указал на один из них:

— Там!

Оказавшись здесь впервые, я обратил внимание, что местность вокруг заросла кустарниками и деревьями. Из-за них невдалеке виднеются кресты и памятики деревенского кладбища, по другую сторону — тянется полоса отвода железной дороги, также огражденная кустами и деревьями. Впереди, примерно метрах в шестистах, просматривается силуэт здания типа «будка». Это здание станции Лучеса. Перед ним лесополоса заканчивается, и начинается открытая со всех сторон просматривающаяся местность. Казалось абсурдным даже бывалому преступнику нападать на свою жертву на открытой и освещенной местности, где рядом работают механизмы и люди. В то время как дальше вдоль дороги тянутся густые заросли кустов и деревьев, неосвещенные глухие места, где вероятность встречи со случайными свидетелями почти исключена.

— Веди, показывай!— прервал мои размышления голос Журбы.

Адамов «в связке» с Мурашко двинулся по ранее указанному им направлению. Вскоре в траве под ногами зачавкала и заблестела вода. Журба, обутый в босоножки, стал обходить болотистую местность. Я и другие пошли вдоль железнодорожной насыпи, стараясь отыскать место посуше, чтобы ближе подойти к Адамову, который вместе с работником розыска прыгал с кочки на кочку, приближаясь к одному из многочисленных кустов. Когда они остановились, подошли и остальные.

— Так где ты оставил труп?— нетерпеливо спросил я, пытаясь угадать, туда ли привел Адамов. Тот покрутился на месте, посмотрел в разные стороны и произнес:

— Где-то здесь,— растерянно и беспомощно проговорил Адамов.

— Где здеь?— требовал точности Журба.

Подозреваемый указал рукой на ближайший куст.

— В этом месте.

Я напряженно вглядывался в глаза Журбы, пытаясь угадать, точно ли Адамов указал место, прочел в них подтверждение и облегченно вздохнул: сразу стало радостнее и легче на сердце.

Журба продолжал добиваться уточнения:

— Покажите детально расположение, об одежде тоже подробнее...

Адамов стал подробно перечислять все детали. Но его дальнейшие показания уже особенно не интересовали меня. Точный показ места захоронения жертвы окончательно убедил меня в его виновности, и сейчас необходимо было лишь разобраться, где находится сумка, принадлежавшая убитой. И как бы читая мои мысли, Журба спросил:

— А где ты спрятал сумку?

— Я же говорил, что забрал с собой и выбросил по дороге.

Но мне почему-то не верилось в искренность этих показаний. Эксперт постоянно фотографировал подозреваемого, предлагал ему снова и снова показывать места нападения, изнасилования, сокрытия трупа... На этом следственное действие было закончено. Журба набросал черновик протокола выезда. После возвращения в отдел он переписал его начисто и дал расписаться всем участникам действия. К протоколу он приложил развернутую схему, которую помогли ему составить работники железной дороги, используя для этого имеющиеся у них карты. На окончательное изготовление схемы ушло много времени; она была полностью готова только через несколько дней после выезда... В отдел мы возвратились в девятом часу вечера. Адамов выглядел измученным и уставшим. Очевидно, многодневное пребывание в ИВС, где кормили только раз в день и то не очень питательно, сказалось на его физическом состоянии. Я же усталости абсолютно не чувствовал, ибо был окрылен ходом событий. Вскоре работники милиции отвели Адамова в ИВС. Мы с Журбой направились к троллейбусной остановке. По дороге я спросил его:

— Ну как, Толя, ты и теперь все еще сомневаешься в виновности Адамова?

— Нет! Сейчас убежден: его «работа». Точно указал место оставления трупа, да и остальные показания убеждают...

— А я тебе, помнишь, еще в феврале говорил, что не сомневаюсь в его виновности. Интуиция меня на сей раз не подвела...

Несмотря на то, что была суббота, и я ранее думал использовать ее для поездки в деревню к матери, признательные показания Адамова изменили мои планы. Гостиничная обстановка как никогда располагала к размышлениям; я находился один в двухместном номере: сосед, оставив за собой место, уехал куда-то на выходные дни. Утром, наспех перекусив, я даже не притронулся к свежим газетам и снова улегся на койку и отдался мечтам и размышлениям: Адамов сознался, значит, скоро приедет начальство. Начнут все перепроверять, передопрашивать. Дело пока находится в производстве Журбы. Может, передадут его кому-нибудь из вышестоящих прокуроров. Не исключен и приезд какой-либо «шишки» из прокуратуры БССР. На раскрытые дела все падки, как мухи на мед. Но моя роль уже сыграна и, конечно, не забудется. Приятно будет получить поощрение, скверно только получать наказания. Может, решительнее попроситься в следственную группу и до конца «работать» с Адамовым? Как будто у меня с ним установился неплохой контакт. Он, кажется, мне доверяет... А там можно будет попробовать свои силы и в других делах... А пока неплохо было бы, если б Адамов выдал вещи Кацуба, а там, глядишь, и вещи ранее убитых Кулешовой и Сорокиной. Да, хорошо мечтается, когда душа поет... Теперь Ковшар и Самохвалов, конечно, не будут меня упрекать, что зря рвался в эту поездку. Авторитет мой в аппарате, само-собой, поднимется. Но, честно признаться, как я еще мало знаю методику проведения конкретных следственных действий! Ведь кроме протокола допроса не могу без посторонней помощи составить ни одного документа, а тем более провести весь процесс следствия в соответствии с требованиями УПК. Да, надо мне еще многому учиться. Набивать руку. Не боги, известно, горшки обжигают. Как говорят испанцы: хотеть — <- значит мочь. А с поправкой на наши условия: раз есть желание, значит, освою и я все эти премудрости. А вообще, очень захватывает серьезное конкретное расследование. Не то, что в отделе бумажки перекладывать, изучать работу других и писать на нее замечания. Это занятие для стариков, а мне, пока молод, нужно активно расследовать дела. Хорошо бы совсем перейти на должность следователя, да командировки замучают. Придется в год дней по двести находиться в отъезде, в отрыве от семьи... А как без меня будут обходиться жена, дочь? Ждать папу? Вот он привозит радостные вести: с его участием раскрыто тяжкое преступление...

В отдел пришел к девяти. Снова перечитал протокол допроса Адамова. Кое-что выписал из него для сябе. Надо будет по ходу уточнить кое-какие детали. Вскоре пришел и Журба. Заметив темные круги у него под глазами, я понял, что он тоже провел тревожную ночь, но все-таки поинтересовался:

— Что это у тебя такой помятый вид?

— Почти не спал. Дочь приболела. Часто просыпалась ночью. Несколько раз вставал к ней. Да и Адамов не выходит из головы. Опять как-то не верится, что раскрыто убийство...

— А сколько же твоей дочери?

— Первый годик. Совсем крохотная, но подвижная. Приходится постоянно следить за ней. Ползает туда-сюда, очень быстро... Не угнаться.— По всему было видно, что ему приятно рассказывать о дочери.

— Уже отдельные звуки повторяет. И, кажется, неосмысленно еще. Иногда скажет: мама, баба... Но значения этих слов еще не понимает. А вообще-то она у меня молодец. Спит всегда крепко. Не крикливая. Да вот теперь простыла немного...

— Ну, а что мы сегодня будем делать? Давай определимся,— предложил я.

— Я уже думал. Не мешало бы допросить его с применением магнитофона. Записать показания на пленку.

— Идет,— согласился я.— Знаешь, я тоже провел беспокойную ночь. Может, устроить ему свидание с отцом? У знаем, что он ему скажет? Просил ведь. Может, хочет ему рассказать, где спрятаны вещи убитой, чтобы их уничтожить?

— Попробуем. Я попрошу Бунькова, чтобы он послал кого-нибудь за ним. Ведь сегодня заканчивается срок административного ареста,— напомнил Журба. — Надо решать, как с ним быть дальше.

— По ходу решим. Может, к начальству дозвонимся. Может, еще и Семашко окажется на месте. Позвони, узнай: ночевал ли он в общежитии?

На звонок Журбы дежурная общежития ответила, что прокурора со вчерашнего дня не видела: не ночевал он в своей комнате.

— Тогда передай Бунькову,— напомнил я,— пусть привезут сюда Адамова.

Журба вышел, а я стал думать, какой бы применить еще способ, чтоб понадежнее закрепить показания. Но не успел ничего оригинального придумать: в кабинет вошли Буньков и Волженков.

— А вас пошел разыскивать Журба.

— Знаем. Мы его встретили. Ну, как настроение?—с улыбкой поинтересовался Волженков.

— Боевое, конечно. Такое преступление раскрыто! Сами понимаете, как тут не радоваться. Да, кстати, тут вам нос утерли. Преступление ведь раскрыто следствием, а не розыском...

— Неважно, кто раскрыл, главное, что преступник найден,— перебил мои излияния Буньков. По его виду нельзя было понять, волнует ли его этот вопрос или нет. Хотя, по идее, очень даже должен был волновать. Раскрыто убийство, да еще не очевидное, но не его розыском. Значит, другие будут иметь «почет и уважение», не говоря уже о материальных и моральных стимулах. Тоща отличившиеся работники милиции поощрялись за каждое раскрытое преступление. Касса МВД была гораздо денежней, чем касса прокуратуры. Поэтому иногда, снисходя к бедности прокуратуры, начальник БУВДТ своим приказом поощрял и отличившегося « в деле» следователя прокуратуры. Так, был награжден денежной премией по приказу начальника БУВДТ бывший следователь прокуратуры Семашко за раскрытие убийства в Гомеле. Я сдержал себя и не рассказал руководителям местной милиции о заявлении Адамова, что он писал повинную еще в ИВС и отдал ее дежурному. Конечно, я сознательно старался, чтобы успех раскрытия принадлежал только прокуратуре.

— Неужели вас не трогает, за кем будет числиться раскрытие?— удивился я и позволил себе съязвить:— А все- таки, какие мы молодцы! Прокуратура всегда на высоте, не то что некоторые. Мощный аппарат МВД, такие большие возможности и надо же — не раскрыли.— Но это хвастовство, кажется, совершенно не задевало самолюбия никого из присутствующих. Волженков заметил:

— Не хвались идя на рать... И еще: цыплят по осени считают.— И перешел к деловой беседе:

— Так что, нужно отца Адамова привезти для встречи с сыном?

— Да!

— Вы тут без нас сегодня управляйтесь. Убийство все соки высосало. Запустили мы ряд вопросов. Теперь надо не- верстывать,— пояснил Волженков и, уходя, заверил:

— Адамовых доставим быстро. Скажем отцу, чтобы принес что-нибудь сыну поесть. Сейчас-то уже, видать, надолго они расстанутся...

Зашел Журба.

— У тебя найдется чистая магнитофонная лента?— поинтересовался я.

— Откуда? Выдали всего две кассеты. И это — на полгода. Слава богу, что хоть магнитофон кое-как отремонтировали.

— Так как же мы будем записывать показания Адамова?

— На старую. При записи с микрофона предыдущая запись стирается и накладывается новая. Ты что, не знаешь?

— Знаю. Но показания никогда не записывал. Придется проштудировать УПК. Я ведь тоже не специалист. И никогда при допросах магнитофон не применял.

— Как-нибудь запишем. Не столько важна сама запись, сколько психологический эффект для Адамова. А то он очень уж скользкий. Может в любой момент отказаться от предыдущих показаний. Глаза у него хоть глуповатые, но что-то хитроватое в них порой мелькает...

— У меня тоже в нем окончательной уверенности нет. Столько времени водил нас за нос!.. Когда приперли дальше некуда, вот он и сдался. Я позвоню к себе, в транспортную прокуратуру. Может, кто появился у нас на работе?..— Но на все мои звонки никто не отозвался...

Отец Адамова появился в отделе прежде, чем привезли его сына. Он зашел к нам в кабинет с продуктовой сумкой и одеждой в руках и, не здороваясь, гневно оглядел прокурорских работников и требовательно спросил:

— Где мой сын? Что вы с ним делаете?

Перед нами стоял высокий, с круглым розовым лицом мужчина, лет на двадцать старше Олега, но очень на него похожий. Сходство во внешнем облике отца и сына не вызывало сомнений.

— Ничего с ним никто не делает. Он сознался в убийстве девушки,— спокойно ответил Журба.

— Мой сын никого не убивал! Вы ответите за это! Он честный человек,— запальчиво кричал Адамов-старший. Его негодующий и раздраженный голос гремел в кабинете.

— Вы с ним сейчас увидитесь. Он вам сам все расскажет,— вмешался я. Задыхаясь от ненависти, уже глухо и сипло отец пригрозил:

— Если вы с моим сыном что-нибудь сделали, я добьюсь правды и никогда вас не прощу! Он никого не убивал. Нашли дурака...

Чувствовалось, что он беспредельно верил в сына и в своей ненависти к нам был искренен.

— Подождите-ка вы пока в коридоре. Ни до чего хорошего мы так не договоримся,— посоветовал Журба. Конечно, нам обоим была очень неприятна эта сцена, но отца всегда можно понять: сын есть сын. И за него родители всегда в ответе. Чтобы спасти свое чадо от неприятности, они нередко готовы на любые лишения, даже на неблаговидные поступки. Нюансы зависят, конечно, от норм и традиций конкретной семьи, конкретных лиц, ее составляющих, от воспитания и уровня культуры. Да и много от чего еще...

— Смотри ты, как разошелся! Как-будто мы — убийцы, а не его сын,— невольно вырвалось у меня, как только за отцом закрылась дверь.— Конечно, он хочет помочь сыну, может, искренно не верит, что тот мог пойти на такое грязное дело...

— Интересно, что они скажут друг другу при встрече?

— Скоро узнаем.

Привезли Адамова, и чтобы исключить преждевременную встречу отца и сына в коридоре, их развели по разным кабинетам. Как только Олега ввели в кабинет, я тотчас спросил:

— Ну, как дела? Как ночь провел?

— Как сажа бела,— резко ответил он и пояснил:— Надоело в КПЗ валяться. Как свинья: без постели. Ни тебе умыться, ни побриться. Жрать охота. Похудел за пятнадцать суток, чую, килограмм на двадцать. На кого я теперь похож стал?

В его прерывающемся подступающими к горлу слезами голосе нам почудилась надежда услышать от властных распоряжаться его судьбой людей хоть какое-то сострадание. Вид у него был действительно жалкий и угнетенный.

По-человечески нам обоим было жаль парня. Молодой, цветущий, а за несколько дней сдал совсем: лицо пожелтело, щеки запали, лоб прорезали морщины тяжкой озабоченности. Он часто шмыгал носом, готов был расплакаться. Но мы-то были на службе. О порядках в изоляторах предварительного заключения знали. В душе — не одобряли. Но молчали. Оправдывая себя банальной шуткой: зря и блоха не кусает, а честный человек в СИЗО не попадает.

— Пришел отец, принес тебе поесть и переодеться. Немного «отойдешь»,— утешал я Олега.

— Вот, хорошо, что отец здсь,— было обрадовался он:— Поговорить с ним надо... Вы меня арестуете?— закончил он уже угрюмым вопросом.

— А как ты думаешь: совершить убийство и оставаться на свободе?-- ответил Журба.

— Да, да... Я все понимаю,— прерывисто, со вздохом, пробормотал подозреваемый.— А как хочется на свободу, домой! Надоело сидеть: день, как год, тянется...

— Надо было не убивать, вот и был бы сегодня дома.

— Хорошо вам советы давать... А я уж совсем ослаб. Все надоело... Решайте быстрей со мной. Все равно жизнь уже кончилась,— отрешенно говорил он.

— Не вешай носа: чему бывать, того не миновать. В жизни не знаешь, где упадешь, где встанешь... Раньше думать надо было,— не очень логично утешал Журба, видя паническое состояние подозреваемого.

— Соберись с духом. Подумай, что хочешь сказать отцу,— посоветовал я.— Сейчас мы его пригласим...

Выйдя в коридор, я попросил дежурного по отделу пригласить отца Адамова.

— Здравствуй, сын,— срывающимся низким голосом, едва войдя, заговорил отец.— Что ты натворил? Чего они к тебе пристали? Говори мне правду...

— Убийца я, отец. Что сделал, за то буду и отвечать. Ты не переживай очень. Все будет нормально.

— Не может быть, сын, чтобы ты убил человека. Ты в своем уме? Понимаешь, что говоришь?

— Все, отец, понимаю. Виноват — отвечу.

— Ты сильно похудел, сынок. Я тебе вот поесть принес, переодеться...

— Спасибо тебе, я здорово проголодался: в кэпэзухе один раз кормят. Штаны уже не держатся...

Отец трясущимися руками стал выкладывать из сумки продукты и одежду. Сын неотрывно глядел на бестолковые движения отцовских рук и, не выдержав мук голода, схватил кусок колбасы и стал быстро запихивать его в рот. Жадно глотая большие куски колбасы, торопливо, но по-хозяйски наставлял отца:

— Ты, батя, продай мой мотоцикл. Зачем он теперь мне? Срок большой дадут. Но я постараюсь заслужить досрочное освобождение. В Сибирь попрошусь. На лесоповал. Буду там шоферить. Деньги закалымливать... Ничего страшного... Не ругайтесь между собой. Живите дружно. Берегите здоровье...

— Я не верю, сын, что ты сделал такое страшное преступление. Но если ты действительно сделал, то отвечай. Но мне это, чтоб ты знал, ох как трудно представить. Чего тебе не хватало? Этих баб кругом навалом. Зачем насиловать и убивать?

— Не надо об этом, отец...

Свидание длилось меньше получаса. Журба постоянно посматривал на часы: он торопился успеть еще записать показания на магнитофон. И как-только убитый горем отец Адамова покинул кабинет, Журба принес магнитофон. Стал возиться с ним, настраивая. Я открыл соответствующую статью УПК и объяснил подозреваемому, что его допрос теперь будет записан на пленку... Вначале мы предложили ему рассказывать свободно без наших вопросов. Он дал показания. Но во время его рассказа Журба все равно, вопреки уговору, рвался задать несколько уточняющих вопросов. Тогда я жестом остановил его, пытаясь объяснить, что это он успеет сделать потом. Но Журба совсем не понимал моих условных сигналов. Пришлось остановить запись и объяснить ему, что пусть вначале Адамов расскажет про все, как считает нужным, а потом мы будем задавать уточняющие вопросы...

Снова включили запись. Адамов волновался: говорил медленно, задумываясь, делал большие паузы. Шум и грохот проходящих за окном кабинета поездов, сотрясавших здание, тоже не способствовали качеству записи. Когда поезд еще приближался, оконные стекла уже тихо дребезжали от сотрясения, а когда он равнялся со зданием Л ОВД, то стук колес, гудки и шум совсем заглушали речь. Приходилось прерывать допрос, останавливать звукозапись. Опыта звукозаписи ни у меня, ни у Журбы не было. Поэтому мы не оговаривали все вынужденные включения и выключения магнитофона. Вопросы задавали оба: уточняли детали одежды, внешнего вида пострадавшей, индивидуальные особенности сапог, сумки. Каких-либо подсказок старались не допускать. Но так как вопросы задавались нами без подготовки, экспромтом, и у обоих не было следственного опыта, то мы невольно углубились в подробную, не нужную детализацию, о которой преступник мог и не знать. Убийство происходило ночью, при слабом освещении, да и времени на рассматривание и запоминание у него, конечно, не было. Те- перь-то мне ясно, что лицо, совершающее преступление, думает о том, как укрыть его следы, а не как запомнить детали объекта и обстановки. В связи с частыми остановками магнитофона из-за шума проходящих поездов допрос продолжался более двух часов. Когда же после окончания допроса мы прокрутили ленту, то оказалось, что запись некачественная: слышны гудки и шум поездов, частые паузы, а весь речевой текст занял не более получаса. Оба мы остались недовольными качеством записи. Но что поделаешь, как говорят: первый блин — комом. Журба на машинке быстро отпечатал протокол допроса. После подписания он как- то робко и виновато глядя на меня стал объяснять, что ему срочно надо бежать домой: жена просила пораньше придти, ее подменить. Да и врача к дочери необходимо вызвать. Разве мог я в таких обстоятельствах отказать уважаемому мной добросовестному и глубоко порядочному следователю Витебской транспортной прокуратуры...

Неожиданно в кабинет заглянул Волженков и предупредил:

— Сегодня у Адамова заканчивается срок административного ареста за хулиганство.

— Неужели уже прошло 15 суток?— удивился я.— Кажется, только неделю назад я получил известие о его аресте. Ну и время летит!

— Что делать будем?

Я не понял вопроса. Мне все казалось ясным и однозначно понятным: Адамов — преступник, и его нельзя отпускать. Только арестовывать.

— А кто даст санкцию на арест? Сегодня же суббота и никто из прокуроров не работает. Это вам не милиция, которая не знает ни праздников, ни выходных. Вы, прокуроры, живете, как белые люди: имеете по два выходных,— съязвил Волженков.

— Попробую дозвониться до Минска. Может, кого из прокуратуры застану на работе. Попрошу, пусть разыщут прокурора. А ты,— обратился я к Волженкову,— пошли милиционера в общежитие, может, там Семашко появился.

Волженков пошел выполнять мое распоряжение, а сам я сел за телефон. В Белорусской транспортной прокуратуре никого на месте не оказалось. Тогда я позвонил в приемную прокуратуры БССР: там всегда есть дежурный. Мне ответили. Я кратко изложил свои соображения и попросил помочь разыскать начальство, чтобы решить вопрос об аресте.

Дежурный спросил:

— Сколько лет вы работаете в прокуратуре? Что-то я не знаю вас?

Я ответил: «Шесть лет».

— Неужели вы не знаете, что по такому пустяковому, ординарному вопросу я не могу беспокоить ни прокурора республики, ни его замов?

Мне нечего было ответить. Я услышал новый вопрос:

— А вы предъявили обвинение?

— Нет.

— Так что вы, к тому же, и УПК не знаете? Мера пресечения — это процессуальные средства ограничения личной свободы обвиняемого (подозреваемого) в целях предупреждения его попыток скрыться от следствия и суда, воспрепятствовать установлению истины по уголовному делу, продолжать преступную деятельность. И по общему правилу, меры пресечения применяются только в отношении обвиняемого, т.е. после вынесения постановления о предъявлении обвинения. И только в исключительных случаях — до предъявления обвинения.

— Так что мне делать: не отпускать же Адамова домой?

— Ни в коем случае. Задержите его по 119-й

«Как же я сам не догадался»,— мелькнуло в голове.

Я схватил лежавший передо мной Уголовно-процессуальный кодекс и одной рукой стал лихорадочно искать эту статью, другой придерживал телефонную трубку, из которой слышал назидательно-профессиональное разъяснение: задержание — это кратковременное лишение свободы подозреваемого, проводимое без санкции прокурора или постановления суда. Органы дознания и предварительного следствия имеют право задерживать предполагаемого виновника преступления с целью своевременного пресечения преступной деятельности или ее предотвращения, а также уклонения от правосудия. Задержание может быть применено лишь к лицам, подозреваемым в совершении преступления, за которое возможно назначение наказания в виде лишения свободы.

— Вы меня извините. Вот я открыл УПК и вижу: здесь названы три основания, по которым можно задержать. А я не могу сообразить, какое из них внести в протокол:
1) — когда лицо застигнуто при совершении преступления и непосредственно после его совершения;
2) — когда очевидцы, в том числе и потерпевшие, прямо укажут на данное лицо, как на совершившее преступление;
3) — когда на подозреваемом или его одежде, при нем или в его жилище будут обнаружены явные следы преступления.

— Задержите по п. 3, а можно просто указать статью, ведь и при наличии данных, дающих основание подозревать лицо в совершении преступления, оно может быть задержано, в частности: если это лицо покушалось на побег или когда оно не имеет постоянного места жительства, или когда не установлена личность подозреваемого. Какие есть у вас данные, с очевидностью подтверждающие причастность Адамова к совершенному преступлению?

— Отсутствие на рабочем месте в момент совершения преступления; преждевременный уход с работы; заключение экспертизы по крови, которое утверждает, что сперма во влагалище потерпевшей идентична сперме Адамова; личное признание в убийстве и его рассказ о совершенном нападении и изнасиловании; точный выход на место происшествия в процессе следственного эксперимента, где хорошо ориентировался и точно указал место оставления трупа.

— Какие же после этого у вас могут быть сомнения? Задерживайте! Составьте протокол с указанием оснований, мотивов, дня, часа, года н месяца задержания, объяснения задержанного и на следующий день оформите письменное сообщение прокурору.

— Хорошо. Спасибо за разъяснение.

Положив трубку, я пошел к заместителю начальника отдела милиции. Волженков сидел за столом и читал бумаги с ручкой в руке. Увидев меня, встал из-за стола:

— Что, прокурор, ликуешь? Преступление раскрыто?

— Все в порядке. Гора с плеч. Надо Адамова задерживать. Выписывайте протокол.

— А почему мы? Вы же здесь. Задерживать подозреваемых в совершении преступления имеют право как прокурор, дознание, так и следователь. Пусть Журба и оформит протокол.

— Журбы уже нет. Ушел домой: болеет дочь.

— У нас тоже некому. Не буду же я лично протокол выписывать? Какое я отношение к этому имею? Добровольно оказываю вам помощь, но даже не вхожу в состав группы по раскрытию.

— У тебя бланки есть? Они строгой отчетности, номерные.

— Есть. Я забрал у Шнеева. Он держит их в сейфе, но на выходные уехал. Как чувствовал и забрал у него. Вот они.

Волженков выложил на стол небольшие бланки протоколов задержания, на которых стояла милицейская печать.

— Кто же выпишет?

— Выписывайте вы сами.

— Ладно. Боитесь брать на себя ответственность?— вспылил я.— Уверен, что Адамов — преступник и отпускать его нельзя.— И начал оформлять бланки. Окончив, спустился на первый этаж, зашел в кабинет инспектора по розыску, где под его охраной находился Адамов. Вид у него был по-прежнему подавленный, отрешенный. Мое появление, очевидно, оторвало его от тяжких размышлений.

— Так, Адамов,— сухо и официально обратился к нему.— Принято решение о вашем задержании по ст. П9 УПК на трое суток до приезда прокурора, который будет решать вопрос об избрании меры пресечения. Вот протокол, прочтите и распишитесь в нем.— Адамов небрежно взял протокол, рассеянно прочитал и тут же поинтересовался:

— На сколько?

— На трое суток,— ответил я.

— Лады. А где меня будут держать?

— Там, где и был: в изоляторе временного содержания.

Подозреваемый подписал протокол и на прощание бросил:

— Время покажет. Поеду клопов кормить. Надоели все, надоело все... Жить не хочется.

Из оперативной информации мне стало потом известно, что в эту ночь Адамов вел с сокамерниками разговоры о самоубийстве и порвал свое трико, чтобы изготовить веревку для повешения.

В понедельник утром я позвонил в свою транспортную прокуратуру, доложив о «работе» с Адамовым. Я мог лишь догадываться, что и до моего звонка в прокуратуре не стихали разговоры о данном деле. Коллеги, естественно, по косточкам разбирали всякую новую информацию. Вскоре мне позвонил Самохвалов и сообщил, что принято решение о посылке в Витебск группы следственных работников с видеокамерой, чтобы заснять и записать показания Адамова на видеокассету. Я напомнил руководству, что срок моей командировки истек. Мне приказали оставаться в Витебске и продолжать работу по закреплению показаний подозреваемого. В это же утро о результатах расследования сообщили Витебскому транспортному прокурору Семашко, который, видимо, остался ими доволен и тут же позвонил в Минск, требуя направить следователя из аппарата Белорусской транспортной прокуратуры для оформления принятия дела к своему производству. Он долго и упорно убеждал Минск в том, что Журбе такое сложное дело не по плечу, а поэтому производство следственных действий необходимо поручить опытному следователю. К тому же остается пока открытым вопрос о местонахождении исчезнувших вещей убитой. Было ясно, что на другом конце провода уверяли, что пока некого послать на помощь, но как только появится возможность, Белорусская транспортная прокуратура примет дело к своему производству. Ничего больше Семашко добиться не смог. Тогда, посоветовавшись с ним и со следователем прокуратуры Шарендо, мы приняли решение предъявить Адамову на опознание несколько фотографий, в том числе фотографию Кацуба. Если он узнает потерпевшую, то опознание станет одним из доказательств его виновности. Фотографию для протокола Журба извлек из личного альбома убитой. Меня это удивило и я поинтересовался.

— Анатолий Павлович, а как и когда у тебя оказался альбом?

Тот пояснил:

— Начальник ЛОВД еще в феврале, сразу после обнаружения трупа, послал работника розыска к матери потерпевшей, чтобы тот взял у нее фотографии, письма, считая, что они могут помочь в розыске преступника. С тех пор альбом находился в милиции, и вот недавно они передали его мне.

— А протокол по его изъятию составлялся?

— Ничего нет. Они мне его принесли, а я положил в ящик письменного стола. Да, к альбому приложены две пачки писем.— Он достал и показал их нам. Тогда мы не придали значения незаконному изъятию альбома без оформления соответствующих документов. Милицейские работники не додумались даже составить хотя бы задним числом опись фотографий, хранящихся в альбоме, и перевязанных жгутом писем. Оглядев запыленный стол и не убранный за выходные кабинет следователя, я поинтересовался:

— Убирает ли кто кабинет?

— Редко заходит уборщица. Она числится в милицейском штате, но по моей просьбе убирает и мой кабинет.

— А ключ у нее есть?

— Да. Он хранится в кладовой, у дежурного по ЛОВД. Если тебе когда понадобится мой кабинет, ты всегда сможешь открыть его, взяв ключ у дежурного.

— А я и без него открою: обыкновенный замок. Я уже подобрал несколько ключей, которые подошли к твоему кабинету.

— А мне нечего прятать. Ценное храню в сейфе. Если тебе понадобится сейф, то ключ найдешь вот в этом месте.— Следователь показал свой тайник.

— Хорошо. Но я полагаю, что мое начальство, ознакомившись с делом на месте, вскоре уедет. Уеду отсюда и я. Может, кого толкового пришлют тебе на помощь.

— Мне одному тяжело будет вести дело: Адамов, сам знаешь, не стабилен. В любой момент может отказаться от показаний. Вдвоем с тобой мне было бы легче: и посоветуемся, и обсудим. А у меня еще не оконченое дело по Кирпи- ченку лежит в сейфе. В последние дни я к нему не притрагивался: не было времени...

— Приедет Самохвалов, ты с ним поговори. Можешь попросить, чтобы меня оставили. Я не буду возражать.

— Я скажу Семашко: пусть попросит начальство.

— Будем вместе учиться расследовать сложные дела: в жизни пригодится,— заверил я и предложил:— Давай подберем фотографии для таблицы. Ты знаешь, как ее нужно оформить?

— Спрошу у Шарендо. Он стукнул кулаком в стену и, подняв трубку телефона, попросил:— Зайди ко мне.— А мне объяснил: у них один номер на двоих, спаренный. Таким способом они и переговариваются, не выходя из кабинета. Зашел Шарендо и стал объяснять, как правильно составлять таблицу. Оказывается, что фотографию Кацуба, предъявленную для опознания, необходимо прошить нитками, опечатать и пронумеровать. Журба сделал все, как требовалось. Тут в кабинет вошел Буньков и не без дружеской подковырки поинтересовался:

— Что на сегодня планируете, следчие, раскрывшие преступление?

— Вот, готовимся к следственному действию,— и Журба стал объяснять начальнику уголовного розыска, в чем заключается это приготовление. Тот посмотрел несколько фотографий и спросил: — Когда привезти Адамова?

— После обеда давай, мы тут пока подгоним свои «хвосты», приготовимся.

— Договорились,— заключил он, уходя.

Мы стали обсуждать планы дальнейшего расследования. На это потратили несколько часов. Как условлено, как и обещал Буньков, после обеда в кабинет доставили Адамова. Я учинил ему краткий допрос, спросив при этом: может ли он опознать убитую по фотографии, на что Адамов ответил утвердительно. Тоща я попросил одного из работников милиции пригласить понятых из прохожих. Как я уже говорил, здание ЛОВД находится рядом с железнодорожным переходом, вблизи станции. Здесь всегда людно. Кто спешит, отказывается, а кто и соглашается помочь. На этот раз понятых было двое. Я объяснил им их обязанности и задачи, предъявил подозреваемому развернутую таблицу с фотографиями, одна из которых была фотокарточкой Кацуба. Все фотографии были одного формата: крупным планом женские лица. Адамов взглянул на таблицу и ткнул в одну из' фотокарточек:

— Вот это Кацуба!

— Объясни, откуда тебе это известно и по каким признакам ты ее опознал?

— Эту девушку я изнасиловал и задавил 13 января возле железной дороги,— очень спокойно пояснил Адамов. За выходной день он немного посвежел и даже будто поправился.

Видимо, неплохо спал, да и продукты, переданные отцом, помогли утолить голод: под глазами кругов и теней, как раньше, не было. Продолжая внимательно вглядываться в фотографию, он продолжал:

— Я узнаю ее по чертам лица (она круглолицая), по черным волосам, по выщипанным бровям...— Такое опознание мне пришлось проводить впервые, поэтому я старательно записывал в протокол все, что говорил Адамов, не задавая никаких уточняющих вопросов. Когда он закончил пояснения, протокол подписали все участники допроса и опознания.

В тот день с Адамовым мы больше никаких следственных действий не проводили и его снова вернули в ИВС...

Под вечер к прокуратуре, где мы в этот момент находились, подъехал минский «рафик». Из него вышло несколько человек и все направились в кабинет Семашко. Они несли с собой видеоаппаратуру. Среди прибывших я увидел Самохвалова, Белоуса, прокурора отдела по надзору на транспорте прокуратуры БССР Комаровского и незнакомого мне тогда прокурора-криминалиста Михальчука. Невысокого роста, стройный, держался он несмотря на молодость степенно, но молчаливым его не назовешь, говорил довольно много. Серьезное и озабоченное лицо его говорило о повышенной настороженности. Семашко, я и Журба, как положено по субординации, по очереди, ввели в курс событий прибывшую «высокую» группу. Для гостей снова произвели краткий анализ действий следствия, доказательств, еще раз уточнили подробный план действий на будущее. Все согласились, что крайне необходимо, чтобы цепь замкнулась, отыскать вещи потерпевшей. Как только обнаружатся вещи, виновность Адамова будет доказана полностью, а пока этот вопрос остается открытым, хотя особых сомнений в его причастности к убийству никто не высказывал. Приехавшие с нетерпением ждали встречи с ним, чтобы окончательно убедиться в искренности его признаний. За обсужденим всех деталей засиделись допоздна. Уходя, Самохвалов и Комаровский взяли с собой материалы уголовного дела, чтобы получше ознакомиться с ними к завтрашнему дню. Приезд начальства особенно не обеспокоил меня. Я был уверен в причастности Адамова к убийству и не допускал мысли., что он может себя оговорить, заявляя, что он — убийца. После

дачи признательных показаний Адамов стал внешне спокойнее. Он как будто даже окреп, подтянулся, почувствовал себя уверенно.

Следующий день, как и следовало ожидать, выдался тяжелым. Приходилось постоянно находиться в поле зрения высоких чинов, отвечать на их многочисленные вопросы, слушать замечания и наставления профессионалов. Тем не менее, приезжие единодушно признали, что решение о задержании принято правильно, и предстоит срочно решить вопрос об аресте. Работники дознания кропотливо проверили безуспешную оперативную работу вокруг подозреваемого. Какая к ним поступала информация от источников, работники милиции не сообщали следователям, ограничиваясь лишь общими фразами: ничего интересного нет, вещи не выдает, не говорит, где их спрятал, заявляет, что убийство — дело его рук. Милиция решила провести еще одно оперативное мероприятие с подключением работников КГБ. С этой целью попросили организовать встречу Адамова наедине с отцом. Мне было непонятно: зачем просить, когда милиция распоряжается подозреваемым, как хочет. И ВС не СИЗО, и чтобы забрать оттуда арестованного, не требовалось отношение следователя. Но раз такая просьба поступила от высшего руководства — кто будет возражать? Утром в отдел привезли Олега Адамова и его отца. Увидев Олега, я сказал ему: «Иду тебе навстречу: ты просил встречу с отцом. Однако ты не уважаешь нас...»

— Почему? Я отношусь к вам уважительно, не хочу ссориться. Моя судьба в ваших руках. Мне и сокамерники говорят: только со следователем ладь, и все будет в порядке.

К нам зашел Волженков и попросил перевести Адамова в другой кабинет. Когда мы с ним остались наедине, он разъяснил:

— Ты его заведи в кабинет напротив и пригласи туда отца. А потом тебя вызовет дежурный как будто по телефону. Они останутся вдвоем. Может, он посоветует родителю, как распорядиться вещами убитой: уничтожить, перепрятать... А мы подслушаем...

— Хорошо,— согласился я.

Журба в это время находился в прокуратуре, у руководства. Как условились, я пригласил в нужный кабинет отца и стал перебирать бумаги, прислушиваясь к их разговору. Сегодня лицо подозреваемого вновь изменилось, посуровело, приобрело жалкий вид. Отец вздыхал и смотрел на сына сочувственным взглядом:

— Как, сын, держишься? — спросил он и после недолгого молчания добавил: — Переговорил с матерью. Не верит, что ты совершил такой грех. Скажи, что они с тобой сделали, почему берешь на себя такое преступление?

— Все нормально, отец! Разберемся сами,— обиженно отвечал Олег; затуманенные печалью глаза невидяще скользнули по мне. Открылась дверь и меня позвали к «телефону». Через несколько минут из соседнего кабинета вышел озабоченнный Волженков и сказал, обращаясь ко мне, что можно возвращаться и прекращать встречу. Когда я вернулся в кабинет, то увидел подозреваемого плачущим и отца, угрюмого, задумчивого, который скорее почувствовал, чем увидел меня, стоя спиной ко входу. Он заверял: «Ничего, сын, держись. Я тебя не оставлю в беде: буду писать, куда только смогу. Невиновного не осудят».

— Свидание прекращается,— объявил я и, как бы извиняясь, пояснил: — Нас ждут в Витебской транспортной прокуратуре.— Отец поднялся, недовольно и сердито посмотрел на меня и сказал на прощание сыну: «Держись. Не падай духом. Я все сделаю, как мы условились». И молча покинул кабинет. Адамова перевели в кабинет пришедшею Журбы. Он тоже подтвердил, что всех нас ждут в прокуратуре. Я не мешкая собрался и пошел пешком, Адамова вывели вслед за мной. В коридоре я снова увидел хмурого и злого отца. Он спросил, можно ли передать сыну продукты питания? В знак согласия я кивнул ему и поспешно вышел из здания. В прокуратуру пришел раньше, чем туда привезли подозреваемого. В кабинете прокурора было многолюдно: шла бурная дискуссия. Обсуждался факт признания, и намечались дальнейшие следственные действия. Семашко попросил Самохвалова, чтобы дело взяла в свое производство Белорусская транспортная прокуратура. Тот же ссылался на чрезмерную занятость следователей, но пообещал, как только кто освободится, решить просьбу положительно. Со всех сторон посыпались вопросы и советы мне. В это время вошел конвойный и доложил, что привезли Адамова. Самохвалов распорядился: «Пусть пока посидит в коридоре: вы смотрите за ним, а то, чего доброго, убежит». В кабинет прокурора вошли начальник милиции Шнеев и работники розыска.

— Нам надо определиться,— сказал Комаровский: — Кто будет вести допрос и стоит ли выезжать на место происшествия?

Михальчук, криминалист республиканской прокуратуры, заметил:

— Конечно, раз его уже вывозили до нас, то теперь это будет дублированием и как повторный выход доказательством служить не может.

— А зачем мы тогда приехали?— бросил Самохвалов.

— Конечно, раз привезли аппаратуру, надо ее использовать,— высказал свое мнение и Семашко.

— Допросим еще раз, уже с видеозаписью,— поддержал Михальчук.— Это не повредит.

— Конечно, допросить надо,— согласился Комаровский.

— Я еще не знаю, как будет смотреться видеофильм: аппаратура не наша — японская, за золото приходится приобретать. Говорят, качество высокое дает, цветное изображение...— заметил прокурор.

— Да, Япония в радиотехнике далеко шагнула. Страна практически не имеет своих природных ресурсов, а в техническом плане — передовая. В качестве электроники, кибернетики далеко обогнала нас,— продолжал излагать уже приевшиеся истины Комаровский.

— Я ведь тоже впервые за свою многолетнюю работу вижу этот аппарат,— признался Журба и спросил: — Давно его приобрела прокуратура республики?

— Да нет. Всего полгода назад. Им мало еще кто пользуется. Только в исключительных случаях,— пояснил Михальчук.

— Да, техническое обеспечение у нас очень бедное, я бы сказал — допотопное,— вздохнул Семашко.

— Это верно. Однако, давайте решать с допросом. Может, я вам пока не нужен?— спросил молчаливо сидящий начальник ЛОВД.

— Да, пока вы можете идти. Если поедем на место, вам сообщим,— ответил Самохвалов.

— Вообще, присутствие работников милиции во время допроса исключается,— предупредил Комаровский и пояснил: «Чтобы не было никакого давления на Адамова».

— Тогда мы пошли,— обиженно приказал Шнеев своему подчиненному. И они ушли...

— Неудобно прямо в глаза заявлять о недоверии,— заметил Семашко, как только милиционеры скрылись за дверью.

— К ним доверия нет. У меня вообще душа к ним не лежит. Пятнадцать суток сомнительные. В конце срока вдруг признается? Странно все это как-то. Мне советовали внимательно изучить, как они, какими способами подошли к признанию. Обстоятельно лично побеседовать об этом с подозреваемым советовали,— пояснил Комаровский.

— От милиции всего можно ожидать. А куда тогда они смотрели?— Самохвалов кивнул на меня и Журбу.

— А что на нас кивать?— недовольно бросил я.— Сами допросите и убедитесь. Стучит в грудь: моя работа, виноват, каюсь.

— Посмотрим, посмотрим...

— Так кто же все-таки будет допрашивать?— спросил Михальчук.— И где? Здесь, что ли?

— Давайте здесь, в моем кабинете,— предложил Семашко и спросил:— Света для съемки, по-моему, здесь достаточно?

— Да. Окна большие, можно включить еще и электроосвещение,— посоветовал прокурор-криминалист и стал устанавливать на ножках видеокамеру.— А кто же вести до- прос-то будет?— спросил он. Все молчали.

— Может, пусть Журба,— предложил Комаровский.

— Я думаю, пусть лучше Сороко. Он увереннее держится.

Я, конечно, надеялся, что назовут мою фамилию, но все же, услышав, от неожиданности вздрогнул, тем более, что прозвучала она из уст моего непосредственного начальника. Мгновение я размышлял, что лучше: позировать перед телекамерой (возможно, увидят и позавидуют многие) или отказаться? Однако тщеславие и самолюбие победили: я не стал отказываться и молча ждал, что скажут Самохвалов и Семашко. Они поддержали мою кандидатуру. Тогда я больше для вида стал отнекиваться:

— Может, пусть кто другой. Я часто тушуюсь, никогда не вел допроса экспромтом, да еще с видеозаписью...

— Ничего, ничего,— успокоил Михальчук,— подскажем. Будешь спрашивать, как при допросе 25 мая. Вначале пусть сам расскажет, а потом вопросы, может, кто из нас захочет задать,— посоветовал заместитель прокурора.

— Пусть Семашко задаст несколько вопросов: ему решать с арестом,— посоветовал Комаровский.

— А, может, Владимир Николаевич арестует, что ты сразу на меня киваешь?— несмело возразил Витебский транспортный прокурор.

— Дело у вас, вы и дадите санкцию,— быстро, чтобы пресечь в зародыше всякие возражения, начальственно заявил Самохвалов.

— Я еще позвоню Кладу хину. Как он скажет...— не сдавался Семашко.

— Так вы мне подскажите, как вести правильно допрос. Помогите сценарий набросать,— попросил я, садясь за приставку к прокурорскому столу, под «дуло» направленной видеокамеры.

— Пиши,— Самохвалов открыл УПК и стал диктовать. Свои подсказки время от времени вставлял Комаровский. Более-менее сценарий приготовили.

— Так поедем на место происшествия или нет?— поинтересовался Семашко.

— Выедем,— за всех ответил Михальчук.

— Да, давайте все-таки съездим: интересно посмотреть. Я там никогда не был,— поддержал Комаровский.

— Ничего там сейчас не увидите,— поделился впечатлениями Самохвалов.— Поле, кусты, железнодорожное полотно. За ним со стороны, где стояла машина,— кладбише и заканчивающееся зарослями кустов болото. И надо же, именно напротив участка работы совершено преступление: отвел бы чуть подальше, в сторону Витебска, там — темень и густой лозняк. Это обстотельство говорит не в пользу Адамова. Если бы кто был другой, так зачем ему было вести к освещенному месту, к людям? Вообще, все это очень странно...

— Вы там когда были?— спросил Комаровский.

— Вечером, когда стемнело. Я участвовал в следственном эксперименте на видимость,— ответил Самохвалов и добавил:— В сторону станционного здания Лучесы фонари горят. А вот в сторону Витебска, откуда шла Кацуба,— кромешная тьма.

— Я готов,— прервал Михальчук, отрываясь от видеокамеры, установленной на штативе.

— А ты готов?— спросил Самохвалов у меня.

— Журба, передай там, пусть приведут Адамова.™ Все посмотрели на дверь, откуда должен появиться виновник событий. Он вошел нахмуренный, глаза его быстро бегали, и нерешительно остановился у входа.

— Проходите, садитесь вот сюда,— официально предложил ему Семашко, указывая на стул напротив меня у приставки его стола. Остальные расположились на стульях вдоль стен кабинета. Видеокамера была нацелена на нас троих, сидящих за столом. Нам предстояло беседовать. По взмаху руки Михальчука я, посматривая на лежавший передо мной сценарий, обратился к Адамову и объяснил:

— Вы будете допрошены в качестве подозреваемого с применением видеозаписи. Разъясняю ваши права...

Старался говорить как можно медленнее, четче и увереннее. Дикция у меня, надо признать, была никудышняя: в будничном разговоре спешил, заглатывая окончания слов. Иногда темп моей речи достигал такой скорости, что собеседнику было трудно уловить ее смысл. Но в данной ситуации я контролировал свою речь, старался говорить как можно внятнее. Адамов вначале настороженно относился к происходящему, но постепенно освоился с необычной обстановкой, выпрямился. Его озабоченность и настороженность рассеялись. Он почувствовал себя в центре внимания, изредка на лице его появлялась еле заметная презрительная улыбка. Говорил он без затруднений, монотонно и безучастно.

Вначале шел его свободный рассказ. Потом я задал несколько несложных вопросов, заканчивал допрос Семашко. Своими продуманными вопросами он пытался проникнуть в глубину души подозреваемого, высветить подноготную, но отвечающий, судя по внешнему виду, отнесся к ним холодно и безразлично. Присутствующие внимательно слушали и оценивающе рассматривали Адамова. Никто не вмешивался в разговор. Как условились, я объявил о перерыве допроса и предложил подозреваемому выехать на место происшествия, где дать показания о совершенном преступлении применительно к местности. Без пререканий и колебаний он согласился. Мы пригласили с собой на выезд начальника ЛОВД Шнеева.

На улице было пасмурно. По всему ощущалось, ожидался дождь. Но участники следственного действия на двух

машинах быстро добрались до места событий. Мне дали в руки микрофон, аппаратуру нес Комаровский. Прокурор- криминалист Михальчук производил съемку местности. Все шли плотной толпой, стараясь не пропустить ни слова из показаний. Адамова сопровождал в качестве конвойного работник розыска. С нами были двое понятых. Я задавал вопросы без подготовки, лихорадочно напрягая память. Допрос по логической последовательности и глубине, я чувствовал, получился далеко не профессиональный. Подозреваемый снова рассказал и показав места: нападения, изнасилования, укрытия трупа. Съемку успели закончить до дождя. Только первые редкие теплые капли просыпались на землю. И теперь поведение Адамова никого не насторожило. Вел он себя относительно спокойно и уверенно. Охотно рассказывал и показывал отдельные места, жестикулируя руками. Со стороны все это выглядело вполне убедительно и достоверно.

Когда вся группа вернулась снова в прокуратуру, Михальчук предложил всем посмотреть видеозапись. Но так как у него с собой не было специального большого экрана, то все по очереди просмотрели материал через видоискатель камеры. Дополнений и замечаний по проведению следственного действия ни от кого из участников выезда и теперь не поступило.

Когда Адамова увели из кабинета, все стали делиться впечатлениями. Единодушно признали, что Адамов держался спокойно и уверенно, говорил убедительно, искренность его признаний не вызывает сомнений. Но необходимо добиться, чтобы он выдал вещи убитой, нужно закрепить показания с помощью других следственных действий. Не исключалось, что искомые вещи могли быть уничтожены, либо запрятаны так, что их невозможно найти, поэтому попутно необходимо собирать дополнительные улики и доказательства вины подозреваемого.

Снова возник вопрос об аресте. Семашко позвонил в Минск, нашему транспортному прокурору, объяснил ему ситуацию. Все ждали окончания их разговора. Наконец, положив трубку, Семашко сообщил:

— Кладухин сказал, что у него нет возражений против ареста.

Улучив момент, я спросил у заместителя прокурора:

— Свое мнение я уже высказал. Можно мне уйти? Пойду оформлять протоколы.

— Да, иди,— равнодушно бросил Самохвалов.— А ты, раз у тебя дело в производстве,— обратился он к молчаливо сидящему Журбе,— иди и заготовь постановление на арест.

Опять мы вдвоем пошли в отдел милиции.

— Я зайду к прокурору. Посоветуюсь с ним, как лучше оформить арест? Что он скажет,— рассуждал Журба.

— Зачем ты пойдешь к нему? Ведь не он решает: как скажут Семашко и Самохвалов, так и будет. А впрочем, вопрос-то уже решен.

— В милиции знают подноготную Адамова лучше, чем мы,—пояснил следователь Витебской транспортной прокуратуры.— Ой, не все они говорят нам... Хотелось бы мне, очень хотелось бы узнать, чем они располагают. Агентура есть агентура,— как бы оправдывал свои колебания Журба.

«Ну и перестраховщик»,— мелькнуло у меня.

В коридоре отдела мы расстались. Я пошел в отведенный кабинет, а Журба на второй этаж. Встретились мы часа через два, когда Адамова снова привезли в отдел милиции. Тогда ко мне зашел Журба и сообщил, что Семашко санкционировал арест.

— Дай-ка посмотреть постановление на арест,— попросил я. Прочитав постановление, заметил:— А что ты там написал в резюмирующей части?

— Это мне подкорректировал Самохвалов. Когда я пришел туда, они уже заканчивали допрос...

— Что, разве его еще раз допрашивали?— удивленно переспросил я.

— Да. Вот протокол,— Журба вытащил из папки и подал мне бланк. Внимательно прочитав его, обратил внимание на концовку: «Я вынужден вас арестовать. Вы признались в тяжком преступлении. Даете ли вы отчет своим словам?

— Да, я даю показания добровольно. После того, как признался, мне стало легче: как будто тяжелый камень снял с души.

— А вы знаете, что за убийство предусматривается суровая мера наказания?

— Самооговором не занимаюсь. Просто решил наконец добровольно все рассказать».

В конце протокола стояли подписи: Адамов, Самохвалов, Семашко.

— Так, значит, его сегодня повезли уже в следственный изолятор?— поинтересовался я.

— Да. Я готовлю отношение начальнику следственого изолятора. Пишу, чтобы ему уделили повышенное внимание,— разъяснял Журба.

— Там сокамерники начнут его подучивать, как вести себя на следствии, как скрыть следы и прочее. Публика в камерах собрана весьма пестрая. Там, наверняка, есть проходимцы, садисты, как говорится, всякой твари по паре. Надо требовать, чтобы его поместили к тем, кто поспокойнее.

— Поэтому я и пишу сопроводительное письмо. Должны пойти нам навстречу. Я слышал от Бунькова, что им крепко заинтересовалось и УВД. У них не раскрыто убийство Кулешовой и Сорокиной, а почерк похож. Они его уже навещали в ИВС. Уверен: они его «обставят» по всем правилам тайной игры...

— Интересно: без нашего ведома и начинают «примерку»? Ведь они нам всю «малину» могут испортить. Слышал, что сказал Самохвалов: никого к нему не допускать, стремиться побыстрее закрепить доказательства. А если ему станут говорить или даже намекать о еще двух убийствах, то он сразу же откажется от признания и по нашему. Он же не такой дурак, чтобы не понимать: за три убийства будет расстрел. А ведь он надеется отделаться сроком лет в 13—15...

— Они у нас разрешения не спрашивают. Что хотят, то и делают. Изоляторы — их хозяйство, и какая каша варится на этой кухне, нам неизвестно. Мы же не можем ввести ограничения в их удельной вотчине? Что захотят, то и будут делать.

— Я поговорю со Шнеевым. О результатах доложу своему руководству: пусть УВД оставит Адамова в покое.

— Попробуй. Но тебя запросто обманут, а ты и знать не будешь.

Разговор прервал вошедший Буньков. Устало опустился на стул, сообщил:

— Ну и денек выдался... Это же надо такому случиться! Вызвал наш следователь арестованного к себе на допрос. Тот попросился в туалет. А там в окне решетка выломана. Ждет его конвойный, а подследственного все нет. Наконец, заглянул в туалет: окно открыто, а арестованного — поминай, как звали. Подняли весь отдел на ноги. Бросились на розыск. Шнеев схитрил, не захотел сразу докладывать в управление о ЧП, смылся к вам: примазался к выезду на место происшествия. А я с Волженковым и всем отделом подались разыскивать и ловить убежавшего. Но повезло: еду на машине, вижу — шагает голубчик по улице. Задержали. Докладывать верховному начальству не пришлось...

— Неприятная история. Смотрите за Адамовым, а то он парень шустрый: смоется — и не заметите как,— предупредил Журба.

— Теперь, после этого случая, удвоим наблюдение за арестованными.

— Скажи,— прервал я Бунькова, — это правда, что УВД уже «примерку» стало делать к Адамову на предмет его причастности к другим убийствам в городе? А если так, то как это понимать? Без нашего ведома и согласия?

— Я здесь не причем. Нас никто не спрашивает. Знаю, что с Адамовым беседовал начальник розыскного управления УВД. О чем они говорили, мне не докладывали.

— А как в СИЗО? Там мы будем иметь доступ к нему?

— Конечно. Без вашего ведома никто не имеет права забирать его оттуда.

— А внутри?

— Там хозяин — начальник учреждения.

— А что ваша секретная информация подтверждает: убивал Адамов женщин?

— Все так же, как у вас: говорит, что убивал.

— А вещи?

— Темнит, замыкается, не хочет выдавать.

— А почему?

— А черт его знает. Ведь сознался, раскаивается, а вещей не отдает. Странно, не правда ли?

— Об этом надо у него спросить. Несомненно, боится высшую меру получить. Так, есть сомнения. А всякие сомнения суд трактует в пользу подсудимого. Он не такой уж глупый малый: отдушину себе оставляет...

— А может, он причастен и к другим убийствам? Насколько я верно слышал, там тоже кое-какие вещи пропадали

— Все может быть,— многозначаще заметил улыбающийся Буньков, и заторопился:— Ну, мне пора. Устал сегодня за день. А с Адамовым вы побыстрее закругляйтесь, а то машина уйдет по делам. Не на чем будет отвезти его. Да, там еще время потребуется, пока оформишь его сдачу...

— Тогда передай, чтоб его сюда привели...

— Что вы меня здесь держите? Везите в изолятор,— недовольно произнес вскоре вошедший Адамов.

— Вот оформим бумаги и поедем,— спокойно объяснил Журба.

— А у них там лучше, чем в ИВС?

— Конечно. Во-первых— трехразовое питание. Хотя, конечно, не домашнее, но горячее дают утром, в обед и вечером. Во-вторых — общение. В камере будешь не один. Газеты, настольные игры выдают. Скучать особо не придется,— дорисовал картину я.

— Ну и хорошо. А баня есть?

— Есть. Сразу, как приедем, и отведут.

— Ну... вообще роскошь,— выражение лица арестованного, только что суровое и недоброжелательное, сразу стало умиротворенным и благодушным.

— Только ты там особо не распространяйся, за что сидел у нас. А то, насколько я знаю, заключенные не любят тех, кто арестован за изнасилование. Могут совершить с тобой акт мужеложства,— по-дружески предупредил Журба.

— Разберемся! Не может такого быть!— недоверчиво воскликнул Адамов и насторожился, в глазах его появился страх.

Когда все было оформлено и Адамова отправили в изолятор, я поинтересовался у Журбы:

— Откуда ты знаешь про все тонкости условий содержания в СИЗО?

— Разговаривал с арестованными. Они рассказывали.

— А ты сам был в изоляторе?

— Несколько раз: допрашивал там.

Зазвонил телефон. Это Семашко приглашал нас обоих к себе в прокуратуру. Минские гости собирались в обратный j путь.

— А как быть мне?— обратился я к Самохвалову.— И, в конце-концов, я не следователь...

— Я говорил о тебе с Кладухиным. Принято решение: пока останешься здесь и будешь помогать Журбе.

— Так что, вы мне, может, и следствие вести поручите?

— Не исключено. На всякий случай заготовь постановление о принятии дела.

— А каким же числом?— привычка к организационной точности уже овладела мной.

— Напиши: с 23.05.84 г., когда стал работать по делу. Но окончательно вопрос с тобой еще не решен. Вот когда приедешь в Минск, тогда все окончательно и решим. А пока работайте, как наметили.

— Ну что, Шерлоки Холмсы,— подошел Комаровский,— будем прощаться? Впечатление от вашей работы неплохое. Я доложу свое мнение руководству. Сомнений особых нет. Но доказательств все еще маловато. Старайтесь отыскать вещи. Они самое весомое доказательство виновности.

И начальство как быстро нагрянуло, так и уехало, оставив на мгновение столб пыли, завихрившийся сзади умчавшейся машины.

Июнь в то лето был жарким, знойным. За окном кабинета нескончаемый шум машин уже не мог заглушить пения и щебетания птиц. В городе становилось с каждым днем тоскливее, тянуло на природу: в лес, на озеро, хотелось подышать запахом трав и дубрав. На один день я сумел вырваться в деревню и помочь маме с сенокосом. Они с братом решили, что корову держат последний год: сил не хватало на ее прокорм и присмотр за нею. Решили следующей весной продать ее. А на зиму надо было заготовить корм. Часть огорода была занята клевером. Он уже цвел буйным и сочным ковром. Мать попросила снять первый укос. Поднявшись пораньше, я с косой пошел на огород. По небу медленно плыли прозрачные белые облака. Деревья стояли еще будто полусонные, неподвижные, и только изредка их ветви шевелил теплый ветерок. Воздух был чистый и пахучий, от запахов трав без привычки кружилась голова. Спокойствие в природе, ее зеленая краса успокаивающе, умиротворяюще действовали на душу. Навострив косу, я начал первый заход. Обильная роса предвещала ясный солнечный день. Под острою косой толстым ровным рядом ложилась сочная трава. Приятно было ощущать свою силу и молодость. Но с каждым новым прокосом силы убывали. От пота промокла ситцевая рубашка. Пришлось ее снять. Теперь уже пот струился по щекам и стекал каплями по подбородку и груди.

Вот уже и солнце стало припекать, роса спала. Косить становилось все тяжелее. Без привычки к такой работе заломило поясницу, грудь высоко вздымалась: легкие требовали побольше воздуха. Я стал все чаще останавливаться, чтобы наточить косу, а заодно и передохнуть. После нескольких часов упорной работы понял, что мое желание одним махом скосить клевер неосуществимо. Решил докосить вечером. С огромным удовольствием, если не блаженством, окунулся разгоряченным телом в прохладу озерной глади. С детства люблю плавать. В жаркое летнее время мы, дети сел, расположенных вблизи озера, днями не вылезали из воды. Когда учился в школе, то летом, как и сверстники, работал в колхозе, чаще всего на лошадях. Перевозили на них сено, рожь, лен, картошку — все, что требовалось в хозяйстве. Сейчас подвода и лошадь в деревне — редкость. Всюду машины, трактора. А раньше конь был основной тягловой силой. И каждый колхоз содержал целый табун...

Ах, как хорошо в воде! Тело расслабляется, кажется легким, вся боль и усталость мышц будто растворяется. Милое, невозвратимое детство... В городской квартире со всеми коммунальными удобствами приснится иногда деревенская изба, с запахом ржаного хлеба и парного молока... И так защемит сердце: жизнь идет, незаметно бегут года, и воспоминания о былом порой уж кажутся приятным сном... Вечером закончил косьбу. Снова искупался в озере. За день вода в нем хорошо прогрелась, была по особенному теплой и мягкой. Не хотелось вылезать из нее.

Утром пораньше, преодолевая боль и ломоту во всем теле, засобирался в дорогу. Мать, как всегда, заплакала, на прощание поцеловала, просила почаще приезжать. Прикинув, что дело, очевидно, поручат все-таки мне, пообещал навещать чаще.

 

Командовать парадом буду я
Иголка в стогу сена
У самого синего моря
Рейс налево, рейс направо

---

А в Витебске сразу завертела, закружила напряженная работа. После признания Адамова все другие версии уже никем не проверялись. Все расследование шло в одном направлении: закрепить как можно быстрее и глубже его показания, уточнить, выяснить детали. Не исключалось, что кто-то из его друзей или коллег по работе знает о совершенном преступлении, если не принимал сам участия в нем. Повод для такого размышления давало заключение судебно-биологической экспертизы по сперме.. Из него следовало, что преступником может быть лицо, имеющее как вторую, так и первую группу крови. Обменявшись мнениями с Жур- бой и руководством, мы решили более тщательно допросить Козлова, который до этого давал противоречивые показания. Готовясь к новой встрече с этим шофером, я перечитал все протоколы его предыдущих допросов. В феврале его допрашивали дважды Самохвалов и один раз — Белоус. В первом протоколе значилось: «Адамов между 19 и 20 часами не работал, т.к. производил ремонт автомашины. У него не горели габариты. В котором часу уехал — не помню. Я и Сиротин возили песок». Во втором протоколе он изменил показания: «По просьбе Цыбулько ездил в магазин за вином, возвратился около 19 часов. Возможно, в предыдущем допросе я не рассказал все, что было. Но сейчас говорю верно. Адамов уехал около 20 часов, со мной не ездил. Когда экскаваторщик и бульдозерист пили вино, я и Сиротин были возле экскаватора. Машина Адамова стояла возле насы- , пи». В третьем — добавил: «Перед выездом Адамов подходил ко мне и сказал, что поедет в гараж. Его одежда была в обычном состоянии: не мокрая и не грязная».В мае, в день проведения видеозаписи, Белоус допросил еще раз Козлова, в протоколе значилось: «...Адамов в 19 час. 30 мин. подходил ко мне, но со мною не ездил, а оставался у своей машины. Уехал в 20 часов. Перед отъездом совершил одну-две поездки. Царапин или других повреждений на лице и руках Адамова не видел». Цыбулько утверждал, что Козлов ездил за вином к закрытию магазина, т.е. к 20 часам.

Противоречия очевидны. Чтобы их устранить, нужно попытаться добиться от Козлова правдивых показаний.

В назначенное время, по повестке, Козлов пришел в Л ОВД. Я видел его впервые. Крепкого телосложения, высокого роста, с волевым подбородком, он показался мне крепким орешком. «Как к нему подойти, как раскусить, заглянуть в душу?»— думал я, наблюдая за его олимпийски-спо- койным взглядом. Полное обветренное лицо и почерневшие руки свидетельствовали о его физической работе «на семи гетрах». Но волнение свидетеля я все-таки, кажется, уловил.

— Разрешите закурить?— хрипло попросил он.

— Пожалуйста,— я открыл фрамугу. Сам я никогда не курил. С детства занимаясь спортом, считал несовместимыми физические нагрузки и курение. Когда занимался в секции бокса, то однажды видел, как старый заслуженный тренер смазал одному спортсмену по лицу за то, что тот курил в раздевалке. Мне это запомнилось на всю жизнь,

— Я ознакомился со всеми протоколами ваших допросов,— начал я.— Во всех из них вы дали противоречивые показания. О чем это свидетельствует?

— Не знаю. Я всегда говорю правду,— твердо и уверенно ответил Козлов.

— А хто же будет знать за вас? Нас же не было на месте происшествия, когда совершалось убийство.

— Я тоже там не был.

— Это предстоит уточнить. Давайте все по порядку. Я буду задавать вопросы, а вы — отвечать.

Свидетель чуть насторожился, но по-прежнему спокойное выражение его глаз не изменилось.

— Посылал ли вас Цыбулько за приобретением спиртных напитков?

— Да.

— А как это понимать: рабочее время, вы должны совершать рейсы с песком, а вместо работы ездите за много километров за вином?

— У нас можно. Разве везде все делается правильно? Мы тоже грешим.

— В котором часу вы ездили за вином?

— Где-то часов в семь вечера!

— А до которого часа работает магазин?

— До двадцати.

— А спиртное в это время продается?

— У меня там работала знакомая.

— Сколько минут езды до магазина?

— Минут пятнадцать-двадцать.

— Там сколько пробыли?

— Минут десять.

— И оттуда 15-20,— вслух подсчитывал я.— Получается, что вы вернулись в карьер около двадцати часов?

— Да, где-то так.

— Но Цыбулько говорит, что вы ездили к закрытию магазина, т.е. к 20 часам.

— Разве я могу помнить так точно? Но когда уезжал, то покупатели еще были в магазине. Их не выгоняли.

— Когда вы вернулись, где стояла машина Адамова?

— Возле железнодорожного полотна. Не у самого, а чуть дальше.

— А он сам?

— Наверно, ремонтировал габариты.

— А вы его видели?

— Нет. Вернее, он ко мне подходил перед отъездом в гараж.

— Подождите,— перебил я — когда вы приехали из магазина, видели его или нет?

— Не помню.

— Проще всего говорить: не помню. А все-таки?

— Не видел.

— Сколько прошло времени после того, как вы приехали из магазина и Адамов подошел к вам?

— Минут двадцать.

— Вы работали?

— Да!

— А как вы могли работать, если экскаваторщик Цыбулько в это время с бульдозеристом распивал вино, и никто никого не загружал?

Этот вопрос явно поставил свидетеля втупик. Он пытался скрыть растерянность и озабоченно посмотрел в окно.

— Они не сразу пили, а потом...

— Не надо: и бульдозерист, и экскаваторщик говорят, что сразу, как вы привезли вино, они стали распивать его.

— Я точно не помню: столько времени уже прошло,— растерянно оправдывался свидетель.

— Так мы с вами ни о чем не договоримся. У вас — одни противоречия. Думайте о том, что говорите.

— Я помню, что когда Адамов собирался уезжать в гараж, он подошел ко мне, сел в кабину и совершил со мной 2—3 поездки, а затем уехал. Было около 20 часов.

— Почему вы об этом не говорили в феврале? Тогда прошел лишь месяц, а теперь — четыре, и вы постоянно меняете показания?

— Я забыл!

— К тому же они не правдивы, т.к. в 20 часов вы не работали.

— Работал. С кем? Сиротин возил песок.

— Вот, посмотрите протокол допроса Сиротина. Он говорит, что до 21 часа ездил по личным делам, и его не было в карьере с 19 часов.

Козлов не ожидал таких показаний, пришлось отступать.

— Может, и не работал...

Но сколько я не бился, получить ясных ответов от свидетеля не удалось. Тогда я решил дать ему прослушать часть магнитофонной записи показаний Адамова. Внимательно и с нескрываемым беспокойствием, не переводя дыхания, прислушивался он к словам друга. Когда я выключил магнитофон, Козлов небрежно и быстро заговорил:

— Не может быть! Он никого не убивал. Да это вовсе и не его голос.

— Скажите, вы встречались с его родителями?

— Да. Мать приезжала на работу, в бригаду. Говорила, что сына арестовали ни за что, заставляют брать на себя убийство, которого он не совершал. Просила писать жалобы.

— Тогда вам известно, что он сознался?

— Да. Мы все уже об этом знаем, но считаем его не виноватым. Пишем жалобы. Собираемся поехать в Москву...

Ничто не могло поколебать самоуверенности Козлова. И этот допрос так и окончился безрезультатно. Свидетель все так же давал противоречивые показания и твердил, что они ничего не видел, не знает, забыл и считает друга невиновным. Но, как потом оказалось, эта встреча не была последней.

Наконец я выехал в Минск, чтобы решить вопрос о дальнейшем пребывании в командировке и встретиться с семьей.

Дома меня уже заждались. Трехлетняя дочь с порога бросилась ко мне:

— Папочка приехал!

Сильно охватила своими тонкими ручонками шею и не отпускала. Приятно ощущать маленькое теплое родное существо, ласково лепечущее свои немудреные слова. Самое дорогое в жизни — дети. Особенно это чувствуешь после долгой разлуки. Они приносят покой, радость, хватает с ними и забот, но это приятные заботы. Жена обрадовалась не меньше дочери, но выразила это по-своему:

— Устала ждать тебя: забыл совсем!

— Ну что, ты, Людочка, так сложились обстоятельства. Пришлось задержаться.— Я кратко рассказал жене суть сложившейся ситуации. Дома я редко рассказывал о работе, в которой так много было всяких «секретов». Больше говорилось о ее работе, где не было никаких секретов, все предавалось гласности. Жене это, конечно, не нравилось. Она с чисто женским любопытством хотела знать все тонкости работы мужа. На этот раза я не выдержал. Радость наполняла грудь, и я излил жене весь поток переполнявших душу чувств. Жена отнеслась к сообщению спокойно. Выслушав мой монолог до конца, переспросила:

— Так, значит, будешь расследовать это дело?

— Скорее всего поручат мне, да я, как понимаешь, и сам не против. Конкретная работа и результат налицо.

— Так ты там может и женишься?— иронически заметила она.

— Уже приженился,— шутя отпарировал я.

— Смотри, а то я тоже в долгу не останусь...

— Брось глупости говорить. Давай лучше готовь на стол и все вместе пообедаем, «как в старые добрые времена».

Жена засуетилсь на кухне. Она великая мастерица вкусно и разнообразно готовить. Все спорится в ее руках. В квартире всегда чувствуются уют и порядок, созданные женскими руками: всюду почти стерильная чистота, все выстирано, выутюжено, ни пылинки, ни соринки в комнатах. Кухня, где деловито хлопотала жена, непоседа-дочка, ни на миг не отходившая от меня, возбуждающий запах готовящейся пищи — все это приятно успокаивало душу, создавало для меня атмосферу семейного уюта, счастья и благополучия. Жена достала из бара бутылку сухого вина:

— Давай отметим твой приезд и удачную командировку.

Вкусная, обильная пища, выпитое вино, милое щебетание дочурки, особая благожелательность любящей умной жены окончательно размягчили мою зачерствевшую в командировках душу. Вот он — предел счастья. Больше ничего не хотелось в жизни, лишь бы всегда были рядом эти две пары любящих глаз, только бы слышать их нежное дыхание, милый сердцу говор и воркование самых дорогих существ... Жена вдруг предложила навестить ее родителей. Дочь радостно затеребила меня:

— Папочка, ну папочка, поедем к бабушке и дедушке, поедем! Здесь же совсем рядом.

Разве можно устоять перед такой дружной «атакой» двух женщин? Быстро собрались и радостные, счастливые вышли из дома. До остановки дочь бежала весело подпрыгивая, забегая вперед и возвращаясь, и все говорила, говорила. Мы с женой шли неспешно, прижавшись друг к другу, делились новостями. Тести обрадовались, увидев зятя, дочку и особенно, конечно, внучку, которая чувствовала себя у них как дома. С порога она бросилась к дедушке и бабушке. Снова — стол, обильное угощение, разговоры. Я не утерпел, поделился своими успехами и с ними.

— Смотри, чтобы невиновного не посадили. А то такие дела уже случались: в газете писали,— предупреждала теща. Я не обиделся на нее и заверил убежденно:

— Качество — сто процентов. Брака не будет.

— Поживем — увидим,— не сдавалась теща.

— Давайте-ка прогуляемся по улице. В такой день разве можно дома сидеть?— предложил тесть.

Никто не возражал. Медленно, не спеша двигались мы по улице, приближаясь к небольшому скверику. Впереди весело скакала дочка. Тенистая прохлада высоких деревьев сквера, зелень газонов располагали к непринужденной беседе. Тесть заговорил о своих бедах. Здоровье его в последнее время резко ухудшилось. Стала одолевать слабость, появилась сильная одышка. Вскоре нас догнали жена и теща. Летний теплый день клонился к вечеру. Нам пора было возвращаться домой, к себе. Тести предложили на ночь оставить внучку у них. Мы согласились, зная, что здесь ей будет не хуже, чем дома, а старикам утешение и радость. Дед, конечно, баловал внучку. Никогда не повышал не нее голос, даже если ее шалости выходили за всякие допустимые границы. Никогда и ни в чем ей не отказывал. Малышка, понимая это, использовала доброту деда, как хотела. Распоряжалась и командовала им, как полновластная хозяйка. Возвращаясь с женой домой, по пути надумали пригласить к нам ближайших друзей. Те незамедлительно приехали. Весело, шумно прошел и вечер. А в воскресенье с тестями и дочкой ездили за город и весь день провели на лоне природы. Как хорошо жить, когда мир и согласие в доме, когда тебя окружают радостные, счастливые люди. Тесть вспомнил годы войны, которую прошел «от звонка до звонка».

— Лишь бы больше никогда не было войны,— вздохнул он.— Так хочется еще пожить! В 45-м дошел до Берлина и остался невредим. А сейчас вот старость подкрадывается и берет и давит своей жестокой рукой за горло.

— Ну, какой же ты старик: только за пятьдесят перевалило,— отозвалась жена.— Ты в голову поменьше бери. А то постоянно переживаешь за все, мучаешься. Вот оно и сказывается на твоем здоровье.

— Он же без лекарств шагу не может ступить,— вмешалась теща.— Сколько их перепил, сосчитать невозможно: в шкафу полно разных таблеток и флаконов. Вот если бы поменьше их употреблял, лучше было бы.

— А что же сделаешь, если болит?— удивленно переспросил тесть.

— Надо держаться. Побольше времени проводить на ногах, пользоваться средствами народной медицины, а не химией,— не удержался и я от всем теперь известных советов.

— Главное быть упорным, убеждать себя, что в силах переносить болезни, а не поддаваться им.

— Да-а... А все-таки хорошо вокруг,— перевел разговор тесть, оглядывая красивую загородную местность.— Пожить бы еще годов с десяток. Дождаться, когда внучка в школу пойдет, когда прочтет мне первую книжку, напишет письмо,— размечтался он.

— Конечно, дождетесь,— убежденно заверил я. — Только не падайте духом, превозмогайте боль и двигайтесь побольше. Как говорится, человек живет, пока движется.

Ощущая приятную усталость, душевное довольство и моральное удовлетворение, возвратились в город. Завтра начинается рабочая неделя. Как только вернулись в квартиру, неутомимая жена сразу занялась уборкой, хотя я лениво упрашивал: отдохни, чисто ведь всюду.

— Это ты любишь лежать на диване, уткнувшись в газету или в телевизор. А я постоянно одна по хозяйству хлопочу, хотя б помог, пока дома,— ворчала она. Но я пропустил ее слова мимо ушей и, подхватив дочь, поспешил в комнату, к телевизору. Но не тут-то было. Жена последовала за нами и, став среди комнаты «руки в боки», тоном грозной царицы заявила:

— А ну, лодырь, бери ковры и на улицу, выбивать. Я, что ли, должна их таскать?

— Уже скоро стемнеет, люди спать ложатся, отдыхают, а я буду стучать,— пытался я отвязаться от назойливой «половины». Но, увы!

— Слышишь, кто-то выбивает?

Действительно, во дворе раздавались характерные звучные шлепки.

— Давай, побыстрее поворачивайся!— И, не ожидая согласия, ловко свернула ковры и бросила у входа на пол. Мне ничего иного не оставалось, как подчиниться. Взяв с собой дочь, нагрузившись «пылесборниками», поспешил на улицу, чтобы успеть расправиться с ними к началу фильма. Но как только я вернулся с выбитыми коврами, жена тут же приказала идти в магазин за хлебом. Разве женщину переспоришь? Побежал в магазин. Рядом вприпрыжку бежало любимое чадо. Возвращаясь из магазина, я уже представлял себе, как буду лежать на диване и смотреть телевизрор, но не успел переступить порог дома, как получил новое задание сегодня совсем неугомонной супруги:

— Куда направляешься? Развесь белье!— И не успел я рта раскрыть, как на мои руки легла влажная стопка выстиранного белья. Ну что поделаешь. Очевидно, усиленная «эксплуатация» отбившегося от дома мужа была своеобразной игрой, которая доставляла моей истосковавшейся без мужа «половине» истинное удовольствие. После этого последовало еще несколько дельных «указаний». Фильм я так и не посмотрел, но ни раздражения, ни обиды не испытывал. Как ни удивительно, но было очень приятно, спокойно и как-то по особенному уютно сидеть втроем на диване в чистой, убранной квартире и просто, расслабленно говорить обо всем и ни о чем, делиться мыслями, мечтами. Непринужденная домашняя обстановка — какое это блаженство и душевный комфорт, которых мы не замечаем, когда живем в них, и тоскуем, и ценим только тогда, когда лишаемся их или отрываемся от них надолго...

На работу на сей раз я спешил, предвкушая удовольствие от встреч с сотрудниками. Еще бы! Коллеги, конечно, будут интересоваться деталями уже заинтриговавшего всех дела, расспрашивать, как мне удалось то, что не удалось другим. Тщеславные чувства распирали грудь и несли меня вперед. С утра по понедельникам традиционно проводится «пятиминутка» у прокурора. Здесь подводились итоги прошлой недели и намечались основные мероприятия на предстоящую. Коллегиально обсуждались сложные текущие вопросы. Много пристального внимания уделяли и уголовному «Витебскому» делу. Вопросы в основном задавали мне: выясняли детали, причины, побудившие Адамова сознаться, давали советы, рекомендации и указания. Самохвалов поделился своими впечатлениями. Он был сдержан, заявил, что хотя не исключает Адамова из числа преступников, но доказательств вины его пока маловато: все держится на его показаниях. И стоит ему отказаться от них, как все обвинение рухнет... У коллег мнения были разные. Кое-кто высказывался, что не верит такому признанию, что, очевидно, за этим кроются очередные проделки милиции, и сегодня, особенно после партсобрания, где критиковалась милиция, необходимо особенно осторожно относиться к признанию. Я пытался обосновать свою убежденность в искренности признания Адамова, во-первых, тем, что тот сам говорит о тяжести, которую снял с души после повинной; во-вторых, его поведение не вызывает сомнений в преступной деятельности уже потому, что показ места сокрытия трупа мог знать только соучастник преступления или непосредственный убийца. В отделе «страсти по Витебску» сначала обсуждались спокойно. Я с удовольствием отвечал на вопросы, делился впечатлениями.

Масла в огонь внезапно подлил опытный Морозов, который недовольно заметил:

— Я раскрыл не одно преступление и мне очень не нравится такое признание подозреваемого. Уверен: без воздействия тут не обошлось. Работа милиции. Недобрым тут пахнет.

Эта скептическая тирада так взорвала меня, что не помня себя, в сердцах я стукнул по столу:

— Вам, Василий Иванович, милиция насолила, так вы теперь чуть что — все на нее и спихиваете! Его это «работа». Никто его не принуждал признаваться. Я у него придирчиво и не раз спрашивал: чистосердечно ли он говорит? Он убедил меня. До меня и после допрашивали Самохвалов и Семашко, допрашивали также перед выездом на место происшествия. Все время он стучал в грудь: «самооговором не занимаюсь». Что он — больной, что ли? Не понимает, что делает? Берет на себя тяжкое преступление. Объясняли ему не раз, какое наказание за это последует. Заверяет: знает все, но решил очистить душу от греха...

— Ты чего стучишь?— гневно прервал меня Морозов.— Молод еще.— Опомнившись, я пытался оправдать свою излишнюю нервозность:

— Нервы сдают, извините. Послушаешь вас, так и работать не хочется...

— Ты очень горяч. Остынь и будь внимателен. Не спеши с выводами. Я бы тебе не доверил вести такое сложное дело.

— Вы так говорите, Василий Иванович, еще и потому, что в отделе прибавится работы.

— Слушай,— вмешался Пенкрат,— а что у нас в самом деле нет следователя? Почему именно ты должен расследовать дело?

— А что ты ко мне обращаешься? На это есть начальство, оно и решает.

— А кто будет в отделе работать? У меня сердце болит, голова каждый день пухнет от бумаг. А если ты будешь вести следствие, так еще тяжелее будет. Откажись,— уже мягче стал упрашивать Пенкрат. Но мне не очень-то хотелось сидеть летом в жарком кабинете, где действительно голова распухает от поступающей информации и постоянно стоящего над душой назойливого начальника. Мне уже понравилась следственная работа и хотелось дальше проверить

свои силы на конкретном деле. И я с волнением ждал, что же решит начальство. Тут вышел из своего кабинета Ков- шар и, заглянув к нам, высказал свое мнение:

— На такое дело, если оно, конечно, пройдет в суде, я не возражал бы против вашей кандидатуры. Вы уже приняли его к своему производству? Только смотрите, не подведите.

Я успел заметить недовольные взгляды нескольких коллег. Кое-кто тихонько ворчал, возмущался. Но все решало руководство... В отдел пришел Самохвалов и приказал мне готовить постановление на привлечение Адамова в качестве обвиняемого строго в соответствии с процессуальным законом...

Текст постановления мне давался очень трудно. Долго бился, мучился я над формулировкой мотивирующей части постановления. Наконец показал черновик начальнику. Тот стал его корректировать, и от писанины подчиненного остались рожки да ножки.

— Вот так, пожалуй, будет лучше,— убеждал он меня, составив собственно новый текст. Его вариант мне показался действительно профессионально обоснованным и четким. В канцелярии его отпечатали на специальном бланке в нескольких экземплярах. Вопрос теперь состоял в том, кто его будет предъявлять Адамову. Привлечение в качестве обвиняемого является одним из основных следственных действий, и его предъявляет тот, в чьем производстве находится дело. Фактически еще не было постановления руководства о передаче дела мне. Было только устное заверение Самохвалова на этот счет, данное им в Витебске. Поэтому, взяв проект постановления, я направился к заместителю прокурора, т. е. к тому же Самохвалову. Тот пошел к прокурору Кладу- хину окончательно утрясать вопрос. Вернувшись, он сказал, что мне поручено принимать дело к своему производству и вести его совместно со следователем Журбой.

— Я уже заготовил постановление об этом, как вы говорили. Оно находится в деле, в Витебске. Его необходимо утвердить. Написать новое?

— Не надо, я выезжаю в Витебск вместе с вами и там подпишу.

— Но я датировал его задним числом, от 23 мая. Как вы говорили.

— Формальность, ничего страшного, Владимир Николаевич. Еще не оформлен протокол допроса с применением видеозаписи. Я не успеваю, необходимо просмотреть видеокассету и с нее снять текст. А видеозапись находится в отделе криминалистики прокуратуры БССР.

— Скажите Белоусу, пусть он займется этим.— Я пошел к прокурору-криминалисту и передал приказ заместителя прокурора. Белоус возмутился:

— А почему я должен этим заниматься? Ты ведешь следствие, ты проводил допрос с видеозаписью, ты снимай текст.

— Ты не обижайся. Мне приказано срочно ехать в Витебск. А ты сейчас не занят. Сходи, пожалуйста, в прокуратуру республики и сделай доброе дело.

— Да не буду я за кого-то работать,— продолжал недовольно бурчать Белоус.

— Ну, как хочешь. Я только передал тебе приказ начальства. Пока!— бросил я на прощание.

Новость о том, что дело все-таки принимаю я, многие коллеги встретили в штыки. В отделе весь день шли возмущенные разговоры об этом.

Жена тоже, вопреки ожиданиям, не очень обрадовалась моему сообщению. Не хотелось ей, конечно, опять оставаться одной. Но будучи умной и доброй женщиной, согласилась:

— Я тоже ведь часто езжу в командировки. Что ж, раз так решило начальство, езжай. Только смотри у меня: не приженись там.

— Ну что ты, Людочка, разве я где-нибудь найду лучшую? Разве что — на время.

— Я тебе дам — на время! Домой тогда лучше не возвращайся. Мне помойный кот под боком не нужен.

— Ничего, жена. Мужчина — не женщина. С кем бы и где бы он ни был, всегда помнит о доме, долге и семье. Им всегда руководит разум. У женщины же преобладают чувства...

— Вы, мужчины, как змеи: со сменой сезона сбрасываете с себя одежду. Очень уж переменчивы: так и жди от вас неверности. А мы, женщины, любим семейный очаг и в чувствах своих более постоянны.

— Интересно, а с кем тогда гуляют мужчины?

— Статистика, если ей верить, говорит в вашу пользу лишь потому, что женщин вообще больше, чем мужчин. Да и не все верны своим мужчинам-мужьям и возлюбленным, особенно долго отсутствующим.— Она кокетливо улыбнулась.

— Ну-ну,— поняв шутливый намек, парировал я.— Только попробуй. Если что — ты мой характер знаешь: не прощу!

— Не боись,— уже серьезно ответила жена.— Ты уже мог убедиться в моем постоянстве. А сам смотри: не соблазняйся.

— Ты что, ревнуешь, что ль, меня?

— Было бы кого,— возразила она, но предупредила:— Я скоро приеду в Витебск, проверю.

— Хорошо. Быстрей приезжай.

Трудным было расставание с дочерью. Она обвила шею и не хотела отпускать. На прощание попросила, чтобы привез ей самую-самую лучшую куклу. Лучше, чем у соседской Марины. Конечно, я обещал.

Не шибко грамотный, но предельно добросовестный следователь Журба в ущерб своему личному времени и жизни продолжал вести сразу два уголовных дела. По делу об убийстве за время моего отсутствия он допросил всех, кого выявили из окружения подозреваемого и убитой. Вместе с милицией продолжали поиски сумки и других вещей погибшей: искали вдоль железной дороги, по близлежащим проселочным дорогам и болотам. Но безрезультатно. Когда я вернулся и объявил о принятии дела к своему производству, Журба искренне обрадовался: с него хоть частично снимался груз ответственности за одно дело, и теперь он мог больше времени уделять расследованию другого. Мне же было с кем посоветоваться и обсудить знакомые детали. Как говорится: одна голова хорошо, а две лучше. Через некоторое время после моего возвращения он принес протокол первого выхода с Адамовым на место происшествия и попросил:

— Подпиши, я его переделал.

Поняв мое недоумение, пояснил:

— Тут приходил старший следователь Витебской областной прокуратуры. Я ему дал почитать, и он посоветовал, какие дополнительные сведения нужно внести в протокол. Пришлось написать новый.

Прочитав новый вариант протокола, я, не долго думая, подписал его — факты, отраженные в нем, не вызывали сомнений.

— Протокол повторною выезда с видеокамерой готовит Белоус, потом заберем,— сообщил я Журбе и спросил:— Ты Адамова на завтра не вызывал?

— Нет.

— Я вот привез с собой постановление о его привлечении. Надо предъявить ему срочно: десятидневных! срок истекает.

— Так ты поедешь в изолятор и там ему огласишь и допросишь?

— Верно, так и сделаю.

Зазвонил телефон. Журба поднял трубку, поговорив, сообщил:

— Звонил следователь Витебской областной прокуратуры Савельев. Хочет увидеть Адамова. Спрашивает, когда ты его сможешь пригласить.

— Пусть завтра со мной едет в следственный изолятор, и мы вместе его допросим. Позвони ему сам.

Журба набрал номер и передал трубку мне. Мы договорились о времени встречи возле входа в изолятор. На следующий день, в условленное время, подъезжая к следственному изолятору, я еще из окна увидел колоритную фигуру следователя возле здания. Хотя мы не были знакомы, но сразу интуитивно узнали друг друга. Вместе вошли в учреждение. Оказалось, что «получить» арестованного для беседы не так-то просто. Сначала нужно было обратиться в спецчасть и заполнить специальное отношение, после визирования нести его дежурному по изолятору, а уж тот посылал за арестованным одного из своих помощников. Благо, что рядом был Савельев, который хорошо знал здешние порядки и которого тут тоже хорошо знали. Через несколько железных дверей, которые открывались и закрывались нажатием кнопки с пульта дежурного (при этом сначала звучала сирена, а потом двери распахивались), мы попали в коридор, где находились следственные кабинеты. Один из них был свободен, его мы и заняли. Савельев предупредил:

— Вы меня не представляйте арестованному. Я тихонько посижу и послушаю его показания, его реакцию.

— Хорошо,— согласился я и попросил совета:— Я впервые предъявляю обвинение. Если что будет не так, по ходу помогите.

Савельев в знак согласия кивнул.

Ввели Адамова. На этот раз он был сдержан и угрюм. Сухо поздоровался. Я объяснил цель своего прихода и протянул на ознакомление постановление о привлечении его в качестве обвиняемого. На бланке типографским способом отпечатаны права обвиняемого: знать, в чем он обвиняется, и давать объяснения по предъявляемому обвинению; представлять доказательства, заявлять ходатайства; знакомиться по окончании предварительного следствия или дознания со всеми материалами дела, иметь защитника (с момента предъявления обвинения, если вынесено постановление прокурора, в других случаях — иметь защитника с момента объявления обвиняемому об окончании предварительного следствия и предъявления обвиняемому для ознакомления всего производства по делу); участвовать в судебном разбирательстве в суде первой инстанции; заявлять отводы; приносить жалобы на действия и решения лица, производящего дознание, следователя, прокурора и суда...

Внимательно прочитав текст, Адамов безразличным тоном спросил:

— Где расписаться?

— Вот здесь,— ткнул я пальцем в нужное место и спросил:— Понятно, в чем обвиняетесь? Ваше процессуальное положение?

— Да,— раздраженно подтвердил обвиняемый и внимательно посмотрел на молчаливо сидящего в стороне Савельева.

— А сейчас в соответствии с законом я должен вас снова допросить в качестве обвиняемого по существу совершенного вами преступления.

— Я не буду давать показаний.

— Что вы говорите?— не понял я.

Тот перехватил мой удивленный взгляд и смягчился:

— Ладно, я пошутил. Что вас интересует?

— Согласно требованиям уголовно-процессуального закона я обязан допросить обвиняемого немедленно после предъявления обвинения. Расскажите коротко об обстоятельствах совершенного вами изнасилования и убийства.

... После окончания его рассказа я настойчиво пытался выяснить, где же пропавшая сумка убитой:

— Вы нам лжете, будто забросили сумку в фургон?

— Правда, я ее туда бросил.

— Не реально это Адамов, не реально!

— Вообще я ничего не брал. Чего ко мне пристали?

— Говорите правду, куда дели сумку?

— Ничего не знаю. Не виновен я,— вдруг выпалил Адамов.

— Не понимаю,— удивленно воскликнул я, а про себя подумал: «Сейчас будет все отрицать. Наверняка научили сокамерники, настроили, чувствуется результат общения».

— Правду говорю, на фургон бросил.

— Тогда придется вызвать вас в отдел и там более обстоятельно поговорить,— пытаясь точнее определить его настроение, предложил я. Адамов воспринял этот прозрачный намек и стал возбужденно убеждать, что сумку выбросил по дороге. Я не соглашался. Спор продолжался недолго. Его прервал молчавший до сих пор следователь Савельев, поняв бессмысленность дальнейшего допроса. Обвиняемый подписал протокол. Когда мы вышли из изолятора, Савельев предложил съездить вместе на обед: у подъезда стояли его личные «Жигули». Я согласился. В ресторане разговорились. Меня, конечно, интересовало откровенное мнение коллеги, поэтому я сразу спросил:

— Какое впечатление произвел на вас Адамов?

— Неважное,— ответил он после некоторой паузы. Потом пояснил:— Держится развязно, но показания его шаткие. В любой момент может отказаться.

— Явно ощущается «работа» сокамерников: ведь они обсуждают ситуацию, дают советы. Как вы считаете?

— Этого я не исключаю. Но если он окончательно решил сознаться, почему же тогда не выдает вещи? Ведь ясно, что врет он про выброс сумки по дороге и начинает «тянуть» показания. Возникают сомнения в его искренности. У меня возникла неуверенность в чистосердечности его признания...

Савельев говорил откровенно то, что думал. Мне же хотелось услышать обнадеживающие слова, поддержку, совет.

Но опытного следователя насторожило поведение обвиняемого и вызвало даже сомнение в его виновности. Вернувшись в прокуратуру, я все рассказал Журбе. Но тот остался при своем мнении: после точного показа места сокрытия трупа у него сложилось твердое убеждение в виновности Адамова. Я, несмотря ни на что, верил в это не меньше его.

Уже после того, как Адамову было предъявлено обвинение, приехал Самохвалов, который взял всю организацию расследования в свои руки. Из республиканского управления внутренних дел для организации поисков вещей убитой приехал старший инспектор розыска майор Коляго. Вновь допрошенный обвиняемый изменил показания о выбросе сумки на автофургон и заявил теперь, что вещи убитой он бросил в кузов своего самосвала, потом загрузился песком, поехал на водозабор, где и засыпал ее. Уверял, что говорит правду и может указать место. Самохвалов поручил организовать раскопки на водозаборе, чтоб найти сумку потерпевшей. Для определения района раскопок Журба вывез на строящийся объект тракториста и шофера, Сиротина, которые помогли определить место, где 13 января высыпали песок. Витебский транспортный прокурор договорился о выделении для раскопок трактора «Беларусь» с ковшом. Решили ранним утром вывезти на 4-ый водозабор Адамова, чтобы тот сам указал место, а потом сопоставить его с указанным ранее бульдозеристом и шофером; наметить район раскопок и сразу же приступить к делу. Появилась надежда отыскать самые убедительные доказательства вины Адамова. Я, как всегда, верил Адамову и прилагал усилия для быстрейшей организации поисков. Договорились, что работники милиции привезут Адамова из следственного изолятора на водозабор. К восьми часам утра мы с Журбой были в железнодорожной организации и зашли к начальнику, чтобы получить заказанный прокурором трактор. Он вызвал одного из трактористов и приказал ему ехать с нами. Тракторист что- то долго цеплял ковш. Потом как-то нерешительно подошел к Журбе и стал мямлить:

— Знаете, что... Тут, того... Это... Такое дело,— тянул он, почесывая затылок грязной рукой. — Я вчера малость «заложил за воротник»... Боюсь ехать: запашок еще хороший есть. Не дай Бог, ГАИ выловит?— Он жалобно и вопросительно смотрел в глаза Журбе, надеясь получить поддержку.

— А чего ж ты, балда, сразу не сказал? Полчаса провозился, уже все теперь разъехались,— недовольно проворчал Журба и побежал к начальнику, но того уже след простыл.

— Что будем делать?— обратился он ко мне.— Там нас будут ждать. Может, мы медленно поедем на машине впереди, а он пусть за нами пилит. На поле работать ему можно: там же никаких сложностей нет.

— Рискнем. Не срывать же день? Да и понятые с лопатами уже должны нас ждать.— Город проехали удачно, а на проселочной дороге, как назло, дежурила машина ГАИ, которая и остановила незадачливого тракториста. Как мы ни уговаривали работника милиции не составлять протокол, войти в нашу ситуацию — безуспешно. Пришлось ждать оформления. Когда мы отъехали, водитель нашей автомашины, работавший в Витебской транспортной прокуратуре, стал рассказывать об остановившем нас гаишнике:

— Его зовут Семен. Он не поддается ни на какие уговоры. Останавливает все машины подряд, независимо от принадлежности. Рассказывают, что однажды задержал даже машину министра МВД БССР, и шоферу пришлось отвечать за нарушение правил. «Партийные» машины и те останавливает, хотя и попадает ему за это от начальства. Даже такой случай, говорят, был (не знаю, правда, насколько это верно). Он дежурил на перекрестке. Проходившая мимо жена увидела его и пошла ему что-то срочное сказать, так он ее штрафовал за переход улицы в неустановленном месте.

— Я слышал о другом,— поделился слухами и Журба.— Ехал он как-то на автомашине по личным делам, задумался крепко и нарушил правила. А с ним в машине был его коллега. Тот и спрашивает: «Ты чего это, Семен, остановился? Мы спешим». А он говорит: «Подожди, я сейчас в своем талоне просечку сделаю за нарушение. А то могу позабыть». Достал компостер и сделал дырку в своем талоне под соответствующей цифрой.

— Вот это работник,— усмехнулся я.— Побольше бы таких, тогда с беззаконием враз бы покончили. А кто нарушает правила? Кто? Мне один работник Минской ГАИ, когда я, торопясь, перешел улицу в неположенном месте, рассказывал: «Стою, говорит, полчаса, замаскировавшись ветвями кустов. Идут ко мне прямо косяком нарушители правил. И кого ни остановлю, то — депутат, то — работник милиции, то — работник райкома партии. А сейчас вот и вы попались. Пойду-ка я отсюда в другое место. А то с вами план не выполню».

Наконец приехали на водозабор. Там нас уже ждали понятые — двое мужиков из ближней деревни. Я прикинул на глаз размеры строительной площадки: примерно метров пятьдесят в длину и метров 30 в ширину. Засыпана она была трехметровым слоем хорошо утрамбованного песка. В одном месте уже заложили и залили изнутри толстым слоем бетона фундамент здания.

— Да-а! Картина невеселая. Здесь можно и год копать,— заметил наш шофер.

— Если надо, то придется. Такое дело, ничего не попишешь,— огорченно вздохнул Журба.

— Мы будем копать только там, куда ссыпали песок 13 января,— уточнил я.

— Но ты же не забывай, что бульдозер, разравнивая, растаскивал его по всей площадке,— возразил Журба.

— Ты прав. А я это упустил из виду. Все равно придется поработать. Но начнем с того места, какое укажет Адамов. Кстати, вон и машина едет.

Действительно, из-за леса выскочил милицейский УАЗ. Подъехав вплотную к площадке, машина остановилсь. Из нее в сопровождении лейтенанта Кирпиченка и конвойного вышел Адамов. Я подозвал понятых, обвиняемого и стал разъяснять цель выезда, права и обязанности участников; закончив этот «инструктаж», попросил Адамова:

— А теперь, Олег, давай показывай место, где ты 13 января высыпал песок, в котором находилась сумка.

Обвиняемый обвел взглядом площадку, немного походил и сказал:

— Примерно здесь. Вот этот район.— Он обвел рукой небольшое пространство. Оно совпадало с местом, указанным другими работавшими в тот вечер. Я измерил это пространство шагами, составил протокол, в котором расписались Адамов, понятые и участники следствия. Трактор подъехал и стал черпать ковшом песок и отсыпать в сторону. Понятые и я, вооружившись лопатами, разгребали его. Погода была пасмурная. Чувствовалось, что скоро будет дождь: плотные и тяжелые тучи низко плыли над землей. Усиливался ветер, но он не освежал. В парной, душной атмосфере работать становилось все тяжелее. Нечаянно взглянув в сторону милицейской машины, я увидел отчаянно размахивающего руками Адамова. До моего слуха долетели обрывки крикливого разговора между ним и работниками милиции. Воткнув в песок лопату, я пошел к машине, чтобы распорядиться о доставке обвиняемого в отдел, где его ждал Самохвалов. Не доходя машины, услышал слова Адамова.

— Ты что хочешь, чтобы меня расстреляли?— Я увидел красное и потное лицо его; растрепанные ветром волосы, грязные и липкие от пота, космами прилипли ко лбу. Это придало его облику страшный и мрачный вид.

«Отчего это он разошелся?»— подумал я и, приблизясь, спросил:

— Ты что Олег, бушуешь? Кто тебя обидел?

— Вы — все!— громко и зло бросил он, безнадежно махнув рукой. Помолчав, попросил Кирпиченка:

— Давай, лейтенант, вези.

— В отдел его. Сдайте там Самохвалову,— распорядился я, так и не выяснив причины недовольства и буйства Адамова. Эта загадка недолго мучила меня: отвлекло участие в раскопке. Я надеялся, что вот-вот нам удастся отыскать сумку, так как не сомневался в правдивости заявления обвиняемого, что сумка «похоронена» именно здесь. Напряженные раскопки, однако, пришлось скоро закончить. Сломался ковш, и пришлось возвратиться в отдел. К тому времени Самохвалов с Журбой уже передопросили Адамова. Оказалось, что он вновь изменил показания, заявив, что сумку выбросил в лесу и готов показать, теперь уж точно, место, где ее выбросил. Срочно был организован новый выезд, в котором принял участие сам заместитель прокурора, что свидетельствовало о его доверии к показаниям обвиняемого. К этому времени уже прошел дождь. Лес, трава и ветки деревьев блестели от капель. В лесу дышалось легко и свежо. Только грязь и сырость омрачали настроение. Адамов указал примерный район, где он по дороге из карьера остановился и выбросил вещи потерпевшей. Все стали искать, тщательно осматривать мокрые заросли кустов и высокой густой травы. Вековые сосны, казалось, молчаливо и удивленно наблюдали, как суетятся у их подножия люди, заглядывая под каждый кустик и в каждую ямку. Изрядно вымокшие и озябшие, часа через два все собрались возле машины и со злым недоверием глядели на виновника их мьь тарств. А он по-прежнему спокойно твердил, что сумку выбросил именно в этом месте. Может, предполагал он, кто- нибудь из многочисленных прохожих нашел и забрал себе. Удрученный Самохвалов приказал составить протокол выезда. Журба быстро написал его и дал подписать всем участникам. Адамова отвезли в следственный изолятор, а остальные, за исключеним понятых, которые вышли на автобусной остановке в городе, возвратились в отдел. Настроение у всех было хуже некуда.

— Владимир Николаевич,— обратился Журба.— Как вы думаете, почему он все-таки не выдает сумки? Теперь и я перестаю верить ему. Разве что — хочет поводить за нос?

— А что ты у меня спрашиваешь?— недовольно отозвался начальник.-- Вот у него и спроси...

— Так что же будем дальше делать?— вмешался я.

— Продолжать искать сумку. Завтра надо еще раз прочесать лес и продолжать раскопку песка. Где-то вещи спрятаны. Не могли же они исчезнуть. Если он показывает разные места, значит боится их выдать. А нам надо их найти.

— Где-то они, конечно, есть, но как узнать, где?— продолжал рассуждать Журба.— Оперативники не дают нам никакой информации. Все плечами пожимают.

— А ты им особо и не верь. Могут ложную информацию подкинуть,— поддел я коллегу.

— А я и не верю. Ты же сам сказал Шнееву: ваши люди — бродяги и алкоголики, и я им не доверяю.

— А он что? — улыбнулся Самохвалов.

— А что он? Сморщился, как от кислого лимона, и промолчал. А что, разве не так?

— Так-то оно все так, но иногда и от них бывает польза в оперативной работе,— заметил Самохвалов.— Бывали случаи, что помогали. Я пойду сейчас к Шнееву: пусть завтра организует общественность на прочесывание леса. А вы решайте с экскаваторщиком: завтра продолжим раскопки.— Все разошлись и занялись разрешением каждый своих проблем.

По просьбе начальника милиции железнодорожники выделили на поиски сумки в лесу около 30 человек. Под руководством работников милиции они весь день прочесывали лес, но безуспешно. Экскаватор на базе трактора «Беларусь» продолжал раскопки на строящемся водозаборе. Но и там результатов не было. Наконец Самохвалов, посоветовавшись с Семашко, принял решение прекратить поиски. Теперь уж, кажется, все усомнились в правдивости показаний Адамова о местах выброса сумки. Но руководство приказало продолжать его разработку как следственным, так и оперативным путем.

...По делам такой категории, как убийство, обычно проводятся судебно-психиатрические экспертизы, чтобы определить психическое состояние преступника в момент совершения преступления и в период следствия. Специальная статья уголовно-процессуального законодательства четко регламентирует порядок назначения экспертизы и права обвиняемого: «Признав необходимым производство экспертизы, следователь составляет об этом постановление, в котором указываются основания для назначения экспертизы, фамилии эксперта или наименование учреждения, в котором должна быть произведена экспертиза, вопросы, поставленные перед экспертом, и материалы, представленные в распоряжение эксперта. Следователь обязан ознакомить обвиняемого с постановлением о назначении экспертизы и разъяснять его права:

1) заявлять отвод эксперту;
2) просить о назначении эксперта из числа указанных им лиц;
3) представлять дополнительные вопросы для получения по ним заключения эксперта;
4) присутствовать с разрешения следователя при производстве экспертизы и давать объяснения эксперту;
5) предоставлять дополнительные документы;
6) знакомиться с заключением эксперта.

Постановление о назначении судебно-психиатрической экспертизы и заключение эксперта не объявляются обвиняемому, если его психическое состояние делает это невозможным».

Самохвалов приказал мне совместно с Журбой подготовить соответствующее постановление и договориться с вра- чом-психиатром о проведении амбулаторной судебно-психиатрической экспертизы. Мы связались с руководством областной больницы. Те согласились выделить необходимую группу психиатров для обследования Адамова. Его доставили сначала к нам в отдел, где он ознакомился с постановлением о производстве экспертизы, а потом на милицейской машине его повезли в больницу. В составе конвоя опять находился лейтенант Кирпиченок. Он добросовестно и бдительно выполнял свои обязанности. Конечно, я уже не первый раз замечал его косые взгляды в мою сторону и догадывался, что он обижается на меня за возбуждение уголовного дела по краже мотоциклов, которое Журба уже прекратил. Пытаясь как-то сгладить возникшую между нами грань отчужденности, я попытался в дороге вызвать его на разговор:

— Слышь, Кирпиченок? А что-то тебя в мае не было видно на службе?

— А я был на сессии в Смоленском институте физкультуры.

— Так ты, оказывается, спортсмен? И по какому виду специализируешься?

— По лыжам. Я окончил физкультурный техникум. А теперь вот уже на 4-ом курсе института.

— А что ж ты не пошел работать по специальности, а подался в милицию?

— Работал по окончании техникума по специальности в школе, но там одни женщины. Потянуло к мужской профессии. Предложили пойти в милицию — согласился,— охотно разговорился он.— Эта работа мне нравится. Только вы вот чуть меня не уволили.

— Обиделся? А сам ведь прекрасно понимаешь, что — можно, что — нельзя. Закон для всех один.

— Я уже чуть не уволился. Заявление подал. Да Елисеев в феврале, когда был у нас в командировке, отговорил.

— Считай, что тебе повезло. Дело могло бы окончиться гораздо хуже.

— Да не трогал я этих малолеток, ей Богу! Оговаривают они меня. А мотоцикл уворовали они. Факт.

— Я при этом не присутствовал, не знаю,— не согласился я с его категоричным заключением и тут заметил, что Адамов сегодня как-то особенно задумчив и молчалив. Часто курит.

— Как тебе в СИЗО живется? Никто не обижает?

— Нормально. В камере мужики — что надо. Толковые,— уточнил он.

— А с кормежкой неплохо?

— Противная баланда, но я привык. Вначале не ел, все нос воротил. Конечно, в деревне бабушка поросятам готовит лучше, чем здесь. Вот уж никогда бы не подумал, что в тюрьме так паршиво кормят.

— А ты что хотел?— вмешался Кирпиченок.— Не в санатории и не дома. Надо было не совершать убийства. Вот и не сидел бы.

— Не вмешивайся не в свое дело, лейтенант. Твоя забота — меня караулить. Так ты и сторожи, а то возьму и убегу.— Я не стал вмешиваться в этот разговор: пусть их «базарят». Но не сдержал удивления:

— Ого! Слова у тебя какие-то новые появились?

— Тюрьма —- не мать родная, у нее — свои законы,— пояснил обвиняемый и, вдруг взглянув на меня с мольбой, попросил:

— Сделал бы ты мне еще передачку от отца, а?

— Это тебе прокурор — брат родной, что запросто его тыкаешь? Говорить, что ль, не умеешь?— вступился за мой авторитет Кирпиченок.

— Не важно. Я на него не в обиде. Мы оба друг друга на ты зовем. Олег, ты на меня не очень обижаешься?

— А за что — парень ты хороший. Мне всегда навстречу идешь. Вот если бы еще передачку сварганил...

— Сделаем и передачу,— невольно вздохнув, пообещал я.— Только ты ведь нас нисколько не жалеешь: все за нос водишь, особенно с этой проклятой сумкой...

— Не спеши, начальник. Всему свое время. Говорю же: в лесу выбросил. Не верите?

— Да нет ее там!

— А что, еще и потом, без меня, искали?

— А как ты думал? Людей от работы отрывали и песок копали. Совести у тебя нет, вот и обманываешь нас. Заставляешь людей в поте лица без толку работать.

— Ну, не очень и перетрудились. Впредь умнее будете. Слышь, а ты все-таки скажи отцу, чтоб курева побольше принес. А то в камере — голяк.

— Скажу.

— Я бы тебе, злодей, ничего не передавал,— вскипел Кирпиченок.— Душа у вас добрая,— обратился он ко мне и добавил:— Меня ни за что чуть в тюрьму не посадили, а убийцу вот подкармливаете.

— Я тебя, дорогой, не сажал, а объективно отнесся к жалобе людей. А насчет убийц — они ведь тоже люди... Так, Олег, или не так?

— Так!

— Страдаешь, значит, переживаешь?

— Вас бы на мое место: ночами б не спали, волком выли от боли. Ну, что ж, страдаю, мучаюсь, но ничего не попишешь. Такая, видно, моя судьба.

— Каждому, значит, свое: кесарю — кесарево, лекарю — лекарево?— заметил Кирпиченок.

— Куда подъезжать?— спросил, въезжая в больничный двор, шофер.

— К центральному входу,— подсказал я.

— Слышь, Валерий,— обратился Адамов к охраннику,— а что здесь со мною делать будут?— Глаза его смотрели настороженно.

— Поговорят, да и отпустят.

— Тогда все в порядке. С детства не люблю врачей.

— А кто их любит? Боль заставляет идти к ним. Но зато многие потом благодарят,— философствовал Кирпиченок.

В регистратуре я быстро уточнил, где найти нужных нам врачей-психиатров. Войдя в названный кабинет, увидел женщин и мужчин в белых халатах. Я представился, напомнив о цели визита. Один из врачей, высокий красивый мужчина средних лет, к которому все почтительно обращались, пригласил тех, кто будет проводить экспертизу. Остальные вышли. Он вежливо предупредил меня, что желательно, во избежание малейшего влияния на исследуемого, оставить его наедине с врачами.

— Но он ведь арестован. Мало ли что может случиться? А у вас на окнах даже решеток нет. Конвой за него несет ответственность.

— Тогда пусть один из конвоя присутствует,— пошел на уступку врач.

Адамова ввели в кабинет. Он с любопытством обвел взглядом присутствующих и обстановку комнаты. Я вышел вместе со вторым конвойным. Кирпиченок остался при арестованном. Мы долго ждали. Наконец все врачи, кроме «главного», и Адамов с Кирпиченком вышли.

— Как вы считаете: все нормально у обвиняемого с памятью?— поинтересовался я, войдя в кабинет.

— Сообразительный парень, хорошо ориентируется, дает отчет своим поступкам и мыслям,— ответил врач.

— А когда будет готово ваше заключение?

— Дня через три. Вот, пожалуйста, возьмите мой телефон.— Он протянул мне отпечатанную типографским способом визитную карточку, на которой значилось: профессор... фамилия... телефоны. Я удивленно посмотрел на него: относительно молодой мужчина, на вид — не более 40, а уже профессор... Опомнившись, попрощался и поспешил к машине. Уже сидя в салоне автомобиля, решил подшутить над Адамовым:

— Как, Олег, не очень больно?

— Зря переживал: думал, уколы дадут. А тут все четко и просто,— небрежно бросил он.

— А о чем спрашивали?

— Да всякую ерунду. Сначала я никак не мог сообразить, чем отличается птица от самолета. Еле дошло.

— А еще что спрашивали?

— Анкету: где родился, когда крестился, биографию рассказал. Потом — про убийство.

— И что ты рассказывал?

— Рассказал все, как было на самом деле. А потом— вопросы на засыпку: почему домашние гуси не летают, таблицу умножения спрашивали. Как с ребенком разговаривали.

— Но, ты, конечно, показал свою эрудированность.

— Ответил на все.

— Экзамен ты выдержал,— вмешался Кирпиченок.— А сейчас можно и в тюрьму отправлять.

— Я слышал, тебя самого тоже чуть не посадили?— тут же заметил Адамов, обращаясь к начальнику конвоя.

— А вот это совсем не твоя забота. Смотри лучше, чтобы тебе вышку не дали.

— Не дадут! А тебя точно посадят. Не убежишь,— продолжал язвить арестованный.

— Кто ж это меня посадит?

— Найдутся. Был бы человек, а статья найдется.

— Куда его, этого разговорчивого?^— перестав спорить, спросил у меня Кирпиченок.

— В изолятор, а я выйду по дороге, на остановке.

Получив через несколько дней заключение экспертизы, все причастные к расследованию работники пришли к выводу, что признательный рассказ Адамова врачам-психиат- рам, дословно записанный, может служить одним из доказательств его виновности.

— Управление внутренних дел для улучшения эффективности оперативной работы разрешило нам перевести Адамова в ИВС,— разъяснял начальник ЛОВД Шнеев на очередном совещании следственно-оперативной группы.

— А что, вашими приказами разрешается подследственного содержать в ИВС?— поинтересовался я.

— На этот счет есть приказ министра МВД СССР,— ответил заместитель начальника Волженков.— В нем, правда, прямо не говорится, кого можно, кого нельзя содержать, но предусмотрено, в определенных случаях, переводить арестованных из СИЗО в ИВС.

— В следственный изолятор мы практически доступа не имеем, а здесь нам выделят камеру, и мы можем наладить необходимую «работу» с Адамовым,— вмешался в разговор инспектор розыска БУВДТ Коляго. Выглядел он гораздо моложе своих 40 лет. Худощавый, с широкой костью, с густыми черными волосами, мужественным скуластым лицом и глубоко посаженными насмешливыми глазами под лукаво прищуренными бровями, он держался уверенно и ровно. Про таких говорят: сам себе на уме, знает себе цену. Умел молчать, когда нужно, знал, где нужно вставить слово, и прослыл опытным оперативным работником.

— Мы в ваше хозяйство не вмешиваемся,— заявил я и предупредил:— Только смотрите, чтобы все было на законных основаниях.

— Не будет же начальник У ВД нарушать закон? Только он и может дать согласие на такое перемещение.

— Вы не забывайте, что за ними числится ряд нераскрытых убийств этого года. Тут они преследуют свои цели,— по-прежнему обеспокоенно предупредил нас Самохвалов.

— Они работают с ним в следственном изоляторе, а нам дают информацию.

— Не могу только понять: без нашего ведома они все «примеряют» Адамова, а у того голова кругом идет: не знает, что делать. Скорее откажется от своих показаний, если начнут вешать ему еще и другие убийства.

— Наоборот, — перебил Шнеев,— судя по информации, он говорит сокамерникам: Кацуба — дело моих рук, и даже допускает интересные высказывания. Вот, например, сокамернику Машутину он рассказывал о содержимом сумки.

— Интересно,— подхватил Самохвалов,— а на допросах о содержимом сумки ведь он ничего так и не сказал. А можно его допросить?

— Позвоните начальнику СИЗО и поговорите с ним,— посоветовал Волженков.

— Сейчас необходимо вплотную заняться отысканием вещественных доказательств: будет сумка, дело пойдет в суд, а без нее — сложный вопрос,— высказал свое мнение Самохвалов.

— До суда еще далеко: только разворачиваемся. А если он уничтожил вещдоки, например, тогда как быть? Ведь многие дела проходят в судах и без вещественных доказательств?— возразил я Самохвалову.

— То, что у нас есть, для суда не годится,— оборвал меня Самохвалов.— Нам еще много предстоит поработать. Неизвестно, что завтра будет добыто.

— Сейчас мы нажмем всеми силами, может, это даст какие плоды,— обнадеживал Коляго, имея в виду подсадить в камеру Адамова двух опытных агентов, присланных Москвой. После совещания Самохвалов позвонил в изолятор, чтобы договориться о допросе сокамерника Адамова. Вскоре он ушел и вернулся только в конце дня. По выражению его лица нетрудно было догадаться, что допрашивал он заключенного не зря. В кабинете Журбы он кратко изложил суть новых сведений, полученных на допросе.

— Когда Адамов поступил в СИЗО, в камере было еще двое заключенных. Они стали его спрашивать, за что арестовали. Адамов вначале говорил им, что подбил машиной женщину. Машутин, один из заключенных, спросил: молодую или старую? Адамов ответил: старую. Тогда сокамерники обнадежили его, что за старую много не дадут. Но Адамов все равно уверял, что ему грозит высшая мера. Заключенных это насторожило, ведь они были убеждены, что за аварию расстрела не полагается. Тогда наш подопечный стал много и путано, но в самых общих чертах, говорить о том, что его связывают с каким-то убийством. При этом несколько раз упоминал какую-то сумку: «Они ищут сумку — хрен найдут. И что они к ней привязались? В ней ничего-то и не было. В кошельке всего каких-то пять рублей и мелочь, женские принадлежности, конспекты, учебники». Потом замкнулся. И больше к этому не возвращался.— Самохвалов окончил рассказ.

— Именно такие показания дал сокамерник?— с нескрываемым интересом спросил Журба.

— Да. Вот смотри протокол.— Заместитель протянул ему несколько полностью заполненных страниц. Объем протокола свидетельствовал, с какой педантичностью и всесторонностью производил допрос опытный следственный работник. Передопрашивать свидетеля после него уже не было смысла.

— Хорошие показания. Вы им верите?— не удержавшись, спросил я Самохвалова.

— Обрати внимание на его анкетные данные: деревенский мужик, механизатор. Осужден за хулиганство на стройке. Этот, убежден, врать не будет.

— Тогда есть чем припереть Адамова к стенке в случае его отказа. А главное, теперь мы точно знаем, сумку он брал и проверял ее содержимое. Перечислил все, что в ней находилось, — удовлетворенно заметил я.

— Я допрашивал в общежитии соседей по комнате Кацу- ба,— добавил Журба.— Они говорят, что потерпешвая брала с собой кошелек, конспекты, учебники... Эти вещи называет и Адамов в камере.

— Согласен с вами: показания хорошие,— подвел итог обмена мнениями Самохвалов.

Через день после перевода в И ВС Адамова вызвали на допрос. Был он очень бледным. Настороженность и подавленность светились в его по-прежнему суетливо бегающих, но уже тусклых, погасших глазах. С собой он принес повинную, которую сразу же и отдал, как только оказался в кабинете следователя. Мы внимательно прочли ее. В ней он писал, что после того, как забрал сумку на месте совершения преступления, сел в машину и поехал в гараж. В дороге открыл сумку и проверил ее содержимое. В числе других вещей (конспекты, учебники) нашел кошелек, в котором оказалось пять рублей и мелочь. Возле магазина остановился и за эти деньги купил несколько бутылок пива, а оставшиеся пропил на следующий день с бригадой, когда работали на стройке трамвайного депо. Пили после работы в гараже автокомбината. Сумку на следующмий день оставил дома (в сарае, за диваном). Потом, в конце января, к его дому на машине-мусоровозе подъехал его бывший сосед Прохоренко. Воспользовавшись моментом, когда Прохоренко куда-то отлучился, он тайком выбросил вещи убитой в мусоровоз.

Озадаченный содержанием повинной, я опять стал допрашивать ее автора. Он почти слово в слово повторил повинную.

— Скажите, Адамов, а почему же вы раньше говорили другое?

— Я не хотел, чтобы вы приезжали домой и тревожили родителей. Да и соседи увидят,— не задумываясь и, на мой взгляд, полне логично ответил он.

— Да, но вот вы ехали по городу уже в 9-м часу вечера. А магазины в это время в городе уже не работают.

— А я проезжал возле центрального гастронома, он как раз лежит по трассе, работает до девяти вечера. Там я и купил три бутылки пива.

— Теперь такая заковыка. Вы указываете, что на следующий день распивали спиртные напитки? Но по календарю — это была суббота, выходной? Как же вы могли работать в этот день?

— У нас в зимний период почти нет выходных суббот. В январе работали на подвозке грунта к строящемуся трамвайному депо. Закончили рано. Где-то часа в два я заехал домой взять закусить для выпивки, там, в сарае, спрятал сумку за диван. Затем купил «чернил», а в гараже автокомбината мы их распили.

— А кто в этом участвовал?

— Я, Козлов, Сиротин и еще один водила, Валька. Он тоже шофером работает, только не в нашей бригаде. Я истратил на вино три рубля из украденных денег.

— А ты можешь уточнить, какие учебники, какие тетради находились в сумке?

— Тетради — общие, с формулами, учебники — для студентов.

— А какими купюрами деньги были в кошельке?

— Три рубля по рублю и много мелочи, около 2-х рублей,— спокойно ответил обвиняемый, только в блеске глаз его почудилась мне какая-то плутовская хитринка, а, может, ироническая насмешка... Держался он довольно свободно, не спрашивая разрешения вставал и подходил к окну. Вот и сейчас, стоя у окна, он долга глядел на перрон. И вдруг, ни к кому не обращаясь, как бы про себя небрежно бросил: «Мало я их давил: женщины — твари». От таких слов у меня мороз пошел по коже.

«Ну и подлец»,— подумал я и постарался спокойно спросить:— Так ты что, еще кого убил?

Адамов долго молчал, потом основательно уселся на стул и задумчиво ответил:

— Это я так просто, в сердцах сказал. Никого я больше не убивал...

— Но ты же сказал: мало я их давил?— уцепился я за ужаснувшую меня фразу обвиняемого. А в мозгу сверлило: неужели убивал и других женщин? Надо не упустить момент, как-то вырвать его признание...

—Говорю тебе: никого больше, только Кацуба,— уже раздраженно ответил Адамов. Поняв, что тут больше ничего не добиться, я продолжал допрос:

— А что представляет собой ваш сарай?

— Обыкновенный, в нем держит разный хлам, а у стены — диван. За его спинку я и забросил сумку.

— А вы бы могли нам показать, как все это проделывали? Клали, бросали в мусоровоз? Насколько я понимаю, металлическую крышку мусоросборника не так уж легко поднять...

— Что?— улыбнулся Адамов.— Ты совершенно не разбираешься в машинах! Она ж легко открывается.

— Покажешь?

— Конечно, запросто,— махнул он рукой.— Мне это ничего не стоит.

— Ты же только что говорил, что не хочешь, чтоб соседи и родные узнали об этом.

— Это само собой. Я вас попрошу в рабочее время поехать, когда никого дома нет.

— Хорошо,— согласился я и продолжал:— А почему вы так долго хранили сумку дома? Ведь это же опасно?

— Сразу-то я об этом не подумал, а постепенно, приходя в сознание, стал беспокоиться: куда бы ее упрятать? Утопить? Могут отыскать. Сжечь? Следы останутся, металлическая оправа. А вот на мусоросборнике ее не отыскать. Вот я и воспользовался случаем, когда подъехал сосед...

— А кто может подтвердить, что ты на сей раз говоришь правду? Столько уж раз ты нас обманывал.

— А что, я дурной, чтобы с кем-то делиться. Только я один и знаю. А то, что правду сейчас показываю, говорит моя повинная. Я ее писал, чтобы мне дали снисхождение и все смягчающие обстоятельства суд учел. Ты же мне сам объяснял закон?

— Все так. Но как проверить, что твои показания соответствуют действительности?— недоверчиво спрашивал я, глядя в небритое лицо арестованного.

— А это уж ваша забота. Я бы сумку отдал. Но теперь ее у меня нет: уплыла. Ищи, как говорится, ветра в поле.

— Придется проверить и эти ваши показания.

— Поверьте, на этот раз я говорю правду. Меня никто не принуждал писать повинную. Сам, от всего чистого сердца написал.

— Какое оно чистое, в этом мы уже успели убедиться, а искренно или нет, пока не известно. Может, родители знают о вещах, видели что из них или ты им рассказывал?

— Нет, нет,— обеспокоенно выкрикнул обвиняемый и добавил: — Не трогайте их, ради бога. Они и так за меня переживают. Клянусь: они ничего не знали и не знают.

— Так будем приобщать повинную к материалам дела?

— А для чего ж я ее писал?— удивился Адамов и вдруг его прорвало:— Конечно, приобщать, а то еще сдуру присудят высшую меру. И прощай, жизнь! Обрыдло мне сидеть в камере. По секрету хочу вам предложить,— заерзал он на стуле,— но чтобы никому ни гу-гу? Сделайте для меня добро — всю жизнь благодарить буду, руки-ноги целовать стану, только отпустите домой. У нас деньги есть. Вы же можете меня отпустить. А пять тысяч — это «Жигуль». И вам хорошо и мне. Освободите! Век благодарить буду! Надоело, ох надоело вшей кормить...

Адамов заплакал:

— Не выдержу я заключения: ослаб совсем. Сил больше нет. Возьмите деньги, Христом-богом прошу, и отпустите. Никто и знать не будет, вы не бойтесь,— вытирая рукавом мокрое от слез лицо, просил обвиняемый. И вдруг он упал передо мной на колени...

Жалость к этому исхудавшему, рыдающему человеку зашевелилась в моей душе. Но я не мог позволить этим подсознательным чувствам жалости и сострадания победить требования разума, долга и справедливости: передо мной был не человек, а человекоубийца:

— Адамов, как ты можешь? Ты же лишил жизни двадцатилетнюю девушку. Она ведь тоже строила планы, мечтала о будущем, а ты теперь хочешь купить прощение за деньги. Во-первых, я не продаюсь. Совесть нельзя купить ни силой, ни златом. Во-вторых, не только я буду решать твою судьбу. Но и от меня пощады не жди. Совершил злодейство — отвечай полной мерой. Знай, зло всегда наказуемо. Ты, очевидно, решил, что я не бескорыстно отношусь к тебе по-человечески, хотя меня предупреждают, чтобы поддерживал с тобой сугубо официальные отношения.

— Я же ничего против вас не имею! Сжальтесь только надо мной. Возьмите деньги — и концы в воду. Никто и никогда не узнает. Отец умеет язык за зубами держать. Простите меня: бабу уже не поднять, а мне — ох как жить хочется! Женился бы, семью завел. Вам-то что я плохого сделал? Всякое в жизни бывает. Ну, подлец я, конечно, сам не рад. А мало ли и худших живут, жируют. Им не то прощается.

— Нет. Ничем не могу помочь. Успокойтесь. Возьмите себя в руки и давайте лучше искренно, правдиво расскажите о преступлении все, что знаете только вы. Это и только это вам зачтется.

Допрос окончился, арестованного увезли в изолятор. Посоветовавшись с Самохваловым, я попросил работников дознания разыскать и привезти на допрос шофера Прохоренко. В этот же день он был допрошен. Нагловато-угодническое выражение лица этого полноватого мужчины сразу не внушило мне доверия. Он упорно не признавался, что его машина находилась в последний день января возле гаража рядом с домом Адамова. По его словам закрепленная за ним машина была весь месяц в ремонте. Работники розыска оперативным путем установили, что Прохоренко имеет личный автомобиль и привык, подъехав к своему гаражу, сливать тайком бензин из государственной машины для себя. Вероятно поэтому, боясь наказания за хищение государственного имущества, он отрицает факт нахождения закрепленной за ним автомашины возле личного гаража. Пришлось провести очную ставку с Адамовым, на которой последний уверенно изобличил бывшего соседа во лжи. Однако Прохоренко продолжал стоять на своем. Тогда Адамов припомнил приметы его машины, что вся она белая, а кабина не окрашена. Эти детали заставили свидетеля задуматься, и в конце очной ставки он вспомнил, что в конце января три дня подменял заболевшего шофера и, собирая мусор, действительно подъезжал к своему гаражу, чтобы расчистить снег и посмотреть, в каком состоянии личный автомобиль. Таким образом, здесь показания Адамова подтвердились. Для более достоверного их подтверждения затребовали справку из автокомбината горкомхоза о работе шофера Прохоренко в январе-феврале. Из нее следовало, что он действительно три последних дня января работал за другого шофера на его машине. А машина, закрепленная за Прохоренко, до и после этого находилась на ремонте.

Самохвалов дал указание вновь тщательно проверить показания Адамова, изложенные им в повинной и на последующих допросах.

На очередном совещании у начальника ЛОВД было решено скорректировать план дальнейших совместных действий.

— Надо вашим работникам вплотную заняться проверкой мусоросвалки,— потребовал Самохвалов.

— А что там проверять?— удивился Шнеев.

— Опросить всех лиц, кто ошивается на ней, жителей окрестных деревень. По опыту знаю: некоторые «пасутся» там, отыскивая пригодные для домашнего обихода предметы, вещи. Может, кто и подобрал интересующие нас вещи.

— Ладно. Выедем с Прохоренко. Пусть покажет место, где он тогда ссыпал мусор. Там придется организовывать раскопку,— внес свое предложение Журба.

— А ты хоть представляешь, что такое свалка?— охладил его оптимизм Коляго и, не дожидаясь ответа, продолжал:— Туда ведь каждый день прибывают десятки машин из разных организаций. Работают трактора, растаскивая мусор. Его там жгут, сортируют и так далее. Искать там сумку все равно, что иголку — в стогу сена.

— А искать все-таки надо и будем,— поддержал подчиненного Самохвалов.

— Проведем опять следственный эксперимент с Адамовым: пусть покажет, как выбрасывал сумку в мусоровоз.— Предложил я.

— Правильно,— поддержал Самохвалов.

— Только надо бы и родителей его вызвать в отдел,— посоветовал Волженков,— чтобы дома никого не было. А то они поднимут такой вой и крик, что не дадут работать. Мать у него истеричная женщина.

— Точно!— подтвердил Журба.— Когда мы были на обыске, так кричала, что головы наши трещали.

— Я не знаю, как вы проводили обыск,— сказал Самохвалов.— Но как раз от матери обвиняемого поступила жалоба: брошку какую-то вы сломали у нее.

— Не правда,— возмутился Журба,— врет она. Ничего мы не ломали. Все культурно, аккуратно осмотрели.

— А вот мы ее вызовем сюда на время эксперимента, тогда можно и побеседовать с ней,— посоветовал Шнеев.

Окончив обсуждение плана действий, стали распределять конкретные участки работы.

Мне и Коляго поручили вместе с понятыми и Адамовым выехать к дому обвиняемого и там произвести следственный эксперимент. В составе конвоя и на этот раз был Кирпиче- нок. Мать Олега вызвали в отдел, чтобы воспользоваться ее отсутствием дома. В дороге обвиняемый попросил: «Вы только не подъезжайте к самому дому, чтобы не привлечь любопытных. Остановите машину чуть в стороне».

Его просьбу удовлетворили. Я впервые был на этой улице, где стоял деревянный одноэтажный дом семьи Адамовых. Улица как улица, ничем не примечательная: без асфальтового покрытия, разбитая машинами проезжая часть. По одну сторону за заборами и полисадниками выстроились в ряд одноэтажные частные дома. По другую, почти напротив усадьбы Адамовых, возвышался новый 4-х этажный жилой дом, дальше опять выстроились частные дома. Через калитку Адамов ввел во двор своего дома. Под ногами зашуршал гравий. Залаяла собака.

— Ключ от сарая в доме,— сказал Адамов и, пошарив в условленном месте, нашел ключ от входной двери, быстро открыл ее и с одним конвойным вошел в сени. Залаяла выскочившая из будки собака, но короткая цепь не позволяла ей достать до калитки. Кирпиченок нашел кусок доски и, размахивая им, загнал трусливого пса в конуру, закрыв ему на всякий случай выход этой же доской. Выйдя из дому, обвиняемый подвел всех к сараю, сколоченному из досок внахлест, легко отомкнул абмарный висячий замок. Вошли в захламленный пыльный и грязный сарай. Адамов показал рукой на стоявший у стены диван:

— Вон за него я и бросил тогда сумку.

— Покажи, куда именно?— попросил я.

Обвиняемый подошел к дивану и показал, как он это делал. Коляго сфотографировал этот момент. Кирпиченок попытался отодвинуть диван от стены. Ему удалось отодвинуть его сантиметров на тридцать-сорок: больше не позволяли лежавшие на нем и возле него вещи. Нагнувшись и пошарив рукой под диваном, он достал общую тетрадь, осмотрел ее и протянул мне. Затем достал вторую такую же тетрадь. Внимательно осмотрев их и прочитав содержание записей, я пришел к выводу, что тетради принадлежат хозяевам. Об этом говорила надпись на первом листе одной из них и вложенная туда фотография. Но для убедительности я спросил Адамова: «А кто это на фотокарточке?»

— Моя двоюродная сестра. Их две у меня. Жили они у нас, когда учились в школе. Это их тетради.

Адамову предложили продемонстрировать, как он отсюда вынес сумку, чтобы перепрятать. В это время нагнулся и пошарил за диваном Коляго. Я тоже заглянул туда, но там ничего нельзя было разглядеть, протиснуть же в узкую щель какую-либо вещь было невозможно. А тем временем обвиняемый одел куртку, взял с пола специально принесенную для этого сумку и направился к выходу. За ним последовали остальные. Как условились заранее, Прохоренко поставил свою машину в том же месте, где она находилась в тот последний январский день, а сам зашел в свой гараж. Адамов подошел к машине и легко, одной рукой приоткрыв люк, забросил сумку вовнутрь кузова. Участники осмотрели, не видна ли она снаружи. Убедились, что нет. Но когда Прохоренко поднял закрытый кузов автомашины, сумка вывалилась на землю. Предложили повторить заброс еще раз. Адамова снова незаметно для находившегося в гараже забросил сумку в мусоровоз. На следственном эксперименте хронометрировали и время прохождения Адамовым пути от дома до автомашины. Все участники, в том числе понятые, убедились в возможности обрисованной обвиняемым ситуации. На протяжении всего эксперимента Адамов был спокоен, порой на его лице даже появлялась открытая, широкая улыбка. Чувствовалось — ему нравится не столько следственное действие, сколько то, что он побывал дома. При отъезде веселость его исчезла. Лицо обвиняемого сразу стало каким-то пасмурным, на него легла печать страшной усталости. Задумчиво покачивая головой и тяжко вздохнув, он почти полушепотом произнес: «Когда ж теперь переступлю родной порог и пройдусь по своей милой улице?» Понятно, что он чувствовал себя глубоко несчастным человеком и готов был расплакаться. Машина рванула с места...

Прошло несколько дней и работники милиции, занимавшиеся опросом жителей близких к мусоросвалке деревень, стали один за другим докладывать о безрезультатности поиска вещей убитой. Опросы были проведены во всех близлежащих деревнях, но никто не видел нужной сумки и ничего о ней не мог сказать. Тогда я решил выехать на мусоросвал- ку вместе с шофером Прохоренко, чтобы определить место выгрузки мусора для проведения раскопок. С нами поехал старший инспектор Коляго. Городская мусоросвалка находилась недалеко от города. К ней вела хорошо укатанная дорога, по которой ежедневно туда и обратно сновали машины и трактора. В одном направлении они шли загруженные доверху различным хламом, в другом — порожние. Въезд на свалку обозначали только широко раскрытые металлические ворота, возле которых находилась будка сторожа. Никаких ограждений или заборов не было. Для чего понадобилось сторожить в чистом поле мусор, мне было непонятно. С любой стороны сюда может проникнуть как пеший, так и любой транспорт. В одном месте свалка граничила с сосновым лесом. Тут к стволу высокой сосны был прибит гвоздями большой кусок фанеры, на котором темной жирной краской высокохудожественным шрифтом было выписано: «Наша жизнь». Внимание всех привлекло это название и, подойдя поближе, мы увидели впечатляющую картину: всюду горели костры, на которых стояли огромные выварки с кипящей водой. В них «варилось» множество разнообразной стеклянной посуды. Возле костров суетились грязные, закопченные, оборванные и заросшие всклокоченными волосами люди. Коляго определил: «Бродяги. Зарабатывают себе на «чернила» и пропитание. Моют стеклотару, сдают ее и за счет этого живут».

— Теперь понятен смысл их вывески-плаката. Люди не без юмора,— усмехнулся я и спросил:— Смотри, а что это за контейнеры у них, сбитые из ящиков и каждый под замком?

— Это же у каждого — свой склад. Фирма! Дело поставлено на широкую ногу.

— Я-то их вижу каждый день: копаются в мусоре, ищут, чем поживиться,— включился в разговор Прохоренко.

Я вспомнил, что по дороге сюда нам встретилось несколько грязных людей с мешками. Это они торопились в город сдавать стеклотару. И почему милиция не вылавливает этих молодых, здоровых, но опустившихся бродяг-ски- тальцев без роду и племени; хотя своим трудом они приносят и немалую пользу, возвращая государству выброшенное бесхозяйственными гражданами и предприятиями добро?..

Прохоренко без затруднений указал место выгрузки в тот январский день. С первого взгляда на это место я пришел к твердому убеждению о бесцельности раскопок: кругом все горело и дымилось. Трактора, вооруженные грейдерами, непрерывно растаскивали и разравнивали мусор, который еще не сгорел. Утрамбованный ими слой на глазах покрывался новым и новым слоем. За минувшие месяцы сюда вывезено сотни тонн отходов. Безнадежно взглянув на дымную перспективу свалки, Коляго заключил: «Нет смысла тут что-либо искать, копаться в отходах. Годы понадобятся, чтобы все это перетряхнуть. А где гарантия, что сумку кто- нибудь не подобрал или она не сгорела? Посмотри: вокруг пожарища копаются люди». Действительно, в стелящемся под ветром дыму мелькали темные силуэты мужчин и женщин.

— Давай для убедительности несколько человек допросим?— предложил я.

— А бланки протоколов ты не забыл взять?

— Да, прихватил на всякий случай.

— Так, может, Прохоренко теперь отпустим?— спросил приехавший с нами милиционер.

— Подожди. Составим протокол осмотра свалки, пригласим понятых, а потом пусть отправляется на работу.

Написав нужный протокол, я направился к ближайшей от нас старушке, чтоб ее допросить. Та, испугавшись, очевидно, самого слова «допрос», попыталась улизнуть. Когда же мы ей объяснили, для чего нужны ее показания, она без колебаний согласилась. Она оказалась пенсионеркой из близлежащей деревни. Часто посещает свалку, находит здесь много полезных для хозяйских нужд вещей. Для подтверждения она достала из кошелки предметы сегодняшнего «улова»: моток цветных ниток, почти новую кастрюлю, слесарный молоток. Многие жители, по ее словам, приходят сюда в поисках «счастья». Говорят, что здесь и золотые вещи находили. Про сумку она ничего не знает, не видела и не слышала. Опросили еще несколько человек. От них узнали, что в одной из ближних деревень проживает заготовитель вторичного сырья, который часто здесь бывает, знает всех постоянных посетителей мусоросвалки и в курсе всей жизни ее обитателей. Когда мы подъезжали к дому заготовителя, то уже издали увидели характерный опознавательный «знак» его профессии: весь забор перед фасадом был увешан просушивающимися на ветру сумками различной конфигурации и цвета и другими предметами быта, добытыми на свалке. Хозяин показал нам все вещи, находящиеся у него в наличии. Пожилой еврей с готовностью показывал каждую вещь и рассказывал ее «биографию» (где и каким способом она добыта), жаловался, что руководство заготовительной конторы доводит ему непомерно большой план. Приходится на закрепленной за ним лошади с повозкой ежедневно от зари до зари заниматься сбором вторичного сырья и металла — в основном на свалке. Сырье скупает он также и у «аборигенов» свалки. О нужной нам сумке также ничего вразумительного сказать не мог. Итак, следственно-оперативные поисковые мероприятия по обнаружению сумки на мусоросвалке окончились безрезультатно. По-прежнему вопрос о вещах убитой оставался открытым, хотя многие участники расследования дела склонялись к мнению о достоверности показаний Адамова об уничтожении сумки путем вывоза ее на мусоросвалку.

Приближалось время обеда, а очередной допрос Адамова я еще не закончил. Его сильно похудевшее и заросшее лицо, голодный блеск глаз навели меня на мысль попросить конвойного сходить в ближайший магазин и купить нам что- нибудь поесть. Я дал ему три рубля. Когда конвойный удалился, мы с Адамовым продолжали свой разговор.

— Ты можешь обрисовать, какого вида кошелек был в сумке Кацуба?

— Да. Он был прямоугольной формы, с металлическими ободками, кожаный или из заменителя, я не очень разбираюсь. На защепке, как бы это точнее назвать?— наморщил лоб Адамов.— Ах, да: это же такой замок — зацепленные друг за друга кругленькие металлические пластинки, называется «барашек».

— А ты смог бы нарисовать этот кошелек, проставив размеры?

— Давай попробую.— И он стал рисовать на листе бумаги кошелек погибшей. Получился он прямоугольной формы, длина его превышала ширину примерно в полтора раза.

— Напиши теперь под рисунком: «нарисовано собственноручно» и поставь свою подпись,— попросил я. Обвиняемый так и сделал.

— А сама сумка из какого материала была; расцветку, форму и другие ее особенности — помнишь?

— Темного цвета, из кожзаменителя или кожи, с двумя длинными ручками, сморщенная, гофрированная, местами протертая.

— А ее сможещь нарисовать?

— Ну какой я художник. Кошелек-то был простой. А сумку не смогу.

— Что еще находилось в ней, кроме кошелька? Назови вид и особенности этих вещей.

— Шапочку я туда засунул.

— Что она собой представляла?

— Вязаная, шерстяная, типа спортивной, цветная: белые полосы широкие и цветные.

— Какой формы?

— Полукруглая, край завернут.

— Что еще было?

— Помада, духи, карандаши, расческа. Может, еще что было... Я уже все предметы не помню. Как у всех женщин — разная парфюмерия.

— А если вам эти вещи предъявят для опознания, уверены, что можете их точно узнать?

— Скорее всего, да, но за точность не ручаюсь.

В это время конвойный принес купленные продукты. Развернув сверток, я предложил обвиняемому вместе покушать. Оказалось, конвойный купил нам вареную курицу. Адамов подсел ближе к столу, разломив мясо на части, мы мирно перекусили и продолжили нашу «беседу». В конце допроса Адамов напомнил: «Вы все-таки сообщите отцу, пусть принесет побольше жратвы. Пока я в КПЗ, мне можно иметь неограниченное число передач. Так ведь? А то там, в СИЗО, разрешали только одну в месяц и то при условии, если нет «залетов», да еще смотрели, чтоб вес не превышал трех килограммов".

— Хорошо, передам. Кстати: на тебя пришла характеристика из автокомбината.

— Ну и что они написали?— всполошился обвиняемый.— У меня нарушений не было и план всегда выполнял...

— Положительную, не беспокойся.

— Я так думал: не должны отрицательную дать.

Допрос, на котором снова говорили о похищенных вещах, продолжался. По окончании его обвиняемый с облегчением подписал протокол, и его увезли в изолятор.

А я направился к работникам розыска, чтобы узнать, подобрали ли они для опознания аналоги вещей потерпевшей. До этого был уже разговор на эту тему, и мне посоветовали произвести с Адамовым следственное действие опознания сумки и кошелька по их аналогам. Капитан Буньков разъяснил мне ситуацию.

— Подыскиванием вещей занимался Коляго: он улетел в Минск и обещал быть завтра. Я же со своей стороны послал инспектора ИДИ с подругой Кацуба посмотреть подходящие вещи в комиссионных магазинах города. Как прибудут, результаты станут нам известны.

— А что, они ищут только в комиссионках?

— Не только. В галантерейных магазинах и отделах, в библиотеках — по журналам и будут присматриваться к прохожим девушкам и женщинам...

До конца рабочего дня еще было далеко, и я решил созвониться с радиостудией и попросить специалистов подчистить нашу магнитофонную запись допроса, улучшить чистоту звучания. Мне пошли навстречу. Взяв кассету, я поехал в радиостудию. Здесь меня провели в небольшую аппаратную, где стояли большие, как кухонные буфеты, стационарные магнитофоны. Звукооператоры, женщина-блондинка лет сорока и бородатый молодой парень, с нескрываемым интересом прослушали запись, но качество их не удовлетворило. Включив свою аппаратуру, они начали очищать нашу запись от посторонних шумов и звуков. Я забеспокоился:

— Пожалуйста, не сотрите только какого-либо слова: тогда утратится весь смысл допроса.

— Постараемся сработать ювелирно,— обнадежил чернобородый. Они долго возились, то включая, то выключая аппаратуру. Женщина сдалась первой. Она нетерпеливо заявила:— Нет, сколько не возись, а из бракованной хорошую запись не сделать. Что могли, подчистили, но качество по- прежнему плохое.— Озадаченный, я хотел было уж забрать свою пленку, как бородатый предложил:— Давайте попробуем сделать из нее новую запись?

— У меня нет с собой чистой кассеты.

— Не беда, у нас найдется...

Мне сделали дубликат, который звучал лучше оригинала.

Назавтра из Минска вернулся Коляго. Поделившись новостями, вручил мне пачку фотографических изображений множества различных кошельков и пояснил: «На кожгалан- терейной фабрике ведется каталог и оборудование фотоэкспозиции своих изделий, каждое из них имеет свой ГОСТ, артикул. На фотографиях — кошельки разных моделей с застежками и защелками типа «барашек».

— А как насчет сумки?

— На фабрике их такое множество, что я не знал, какую выбрать. Зато мы отыскали шапочку, как у Кацуба. Погибшей шапочку, оказывается, подарила подруга из Полоцка. Она покупала на базаре себе и ей почти одинаковые, отличаются они только расцветкой. На завтра мы ее вызвали, должна приехать.

— Хорошо, тогда я вызову Адамова и проведу опознание,— решил я.

Тоща Коляго решил узнать, чем закончился поход инспектора и подруги Кацуба, искавших по магазинам и библиотекам образец сумки. Вскоре он вернулся из отдела милиции и удовлетворено сообщил: «Поход их успешный. В магазине военторга есть в продаже аналогичные кошельки. А в центральной библиотеке Спивак, подруга Кацуба, на одной из фотографий в иллюстрированном журнале ГДР нашла сумку, похожую на ту, которая была у потерпевшей».

— Отлично!— не скрывая радости воскликнул я.— Завтра приглашаем всех и проводим опознание.— У меня появилась твердая уверенность в том, что фактически отработан один из важнейших способов получения доказательств виновности. Но вдруг засомневался, найдет ли Адамов в аналогах сходство с вещами, принадлежавшими Кацуба, и спросил:

— Слушай, Антон Антонович, а они точно похожи, а то подсунете мне то, что под руку попалось?

— Мы работаем в одной упряжке и какой же смысл обманывать друг друга? Ты же эти аналоги предъявишь свидетелям, тем, кто общался с убитой и знает, какие вещи у нее были.

— Верно,— согласился я и подумал: «Хреновый из меня специалист. Как это я упустил, что и свидетелям надо предъявлять на опознание фотографии вещей и сами вещи». Потом предложил:

— Давай сходим в магазин и купим кошелек.

— Давай. А заодно и пообедаем,— поддержал Коляго. Мы пошли в магазин, находившийся недалеко от железнодорожного вокзала. Подойдя к секции кожгалантереи, я засмотрелся на полногрудую белокурую девушку. Мраморная бледность лица и яркие глаза делали хозяйку прилавка неотразимой. Коляго стал выбирать нужный кошелек, а я, обратившись к девушке, объяснил:

— Мы из милиции. Можете ли вы дать нам под залог один кошелек? Потом мы его вернем: он нам нужен лишь на один день...

Продавщица недоуменно посмотрела на нас. Очевидно, смысл просьбы не дошел до нее, и я попытался разъяснить:

— Мы оставим за него деньги, а потом вернем.

Поняв, в чем дело, девушка лучезарно улыбнулась, кивнула головой и как-то особенно мягко и нежно ответила: «Пожалуйста. Я постоянно работаю в этой секции».

— Заодно дайте ему и домашний телефон, а то он здесь холостякует, а от таких, как вы, он без ума,— попытался сосватать меня Коляго.— Стоит, как вкопанный, и глаз от вас не може оторвать.

— Хотите, запишите,— сразу согласилась девушка. Я, краснея, ответил:

— Это он за себя говорит.— Но телефон все-таки записал.

Приехала подруга Кацуба из Полоцка и привезла шапочку. Теперь все необходимые аналоги были в наличии, за исключением журнала, обнаруженного в библиотеке. По моему звонку вскоре его доставила работница библиотеки. Адамов в это время находился в другом кабинете. Когда прибыла женщина-библиотекарь с журналом, я пригласил к себе понятых и Адамова. Разъяснив цель следственного действия, права его участников, с помощью библиотекаря я отыскал нужный снимок (работница библиотеки присутствовала в качестве понятой). Журнальная фотоиллюстрация была небольшого формата, и четыре изображенные на ней дамских сумочки, на мой взгляд, мало чем отличались друг от друга. Заметив некоторое мое недоумение, библиотекарь сказала:

— Снимок, конечно, маленький. Я сама не уверена, можно ли по нему опознать нужную сумку.

— Пусть смотрит внимательно: спешить некуда,— ответил я и попросил Адамова, передав ему журнал:— Посмотри внимательно на снимки. Не спеши. Какую из них ты считаешь схожей с похищенной?

Обвиняемый быстро окинул пытливым взглядом страницу, ткнул пальцем в одно из изображений, но тут же отдернул, будто ожегшись, и теперь ткнул пальцем в другое изображение.

— Вот эта.

— Поясни, по каким приметам ты ее узнаешь среди других и кратко обрисуй обстоятельства, когда ты ее видел.— Адамов медленно, задумчиво, не отрывая взгляда от снимков, стал рассказывать... Я дословно записал его показания в протокол опознания. Дал всем прочитать написанное, но понятые вернули мне протокол и попросили, чтобы я зачитал его сам, так как никто не понимал моего почерка. Зачитав протокол, я попросил высказать замечания и дополнения. После этого все протокол подписали. Иллюстрацию с изображением сумок я тут же опечатал и составил протокол осмотра журнала. Библиотекарь, она же понятая, предупредила:— Нет необходимости писать отношение об изъятии из библиотеки этого экземпляра: он старый и подлежит списанию.— Тогда я составил протокол о доставке и приобщении журнала к делу.

Затем пришел Журба и попросил показать журнал вызванному в отдел знакомому Кацуба работнику станции Лучеса, который неоднократно видел ее сумку. На снимке он указал ту же сумку, что и Адамов. Об этом я тоже составил протокол дознания. В тот же деть, спустя несколько часов, в отдел по повестке пришла свидетельница, которая покупала исчезнувшую сумку и дарила ее Кацуба. И она указала на фотоснимке ту же сумку, что и обвиняемый. Об этом в присутствии понятых также составили протокол. Итак, опознание сумки по аналогу завершилось. На сей раз Адамов не соврал.

В тот же день мы предъявили для опознания несколько аналогов кошельков. В кабинете в этот момент, в присутствии понятых и двух конвойных, проводилось фотографирование процесса опознания. Адамов быстро отыскал среди 12 изображений кошельков аналог, схожий с принадлежавшим потерпевшей. Затем ему предъявили четыре аналога кошелька в натуре. И здесь он безошибочно ткнул пальцем в приобретенный нами в магазине кошелек. Все этапы опознания фиксировались в протоколах, которые подписывали обвиняемый и понятые. С участием тех же лиц мы произвели опознание аналогов шапочки Кацуба. Было предъявлено четыре шерстяные вязаные, одинаковые по форме шапочки. Различались они лишь расцветкой. Две были с полосками, две — без них. Адамов заявил, что все они похожи друг на друга, но указал только на одну из них, утверждая, что она по расцветке подобна той, которую он взял на месте происшествия. Однако, когда стал подписывать протокол, заявил, что больше похожа вторая шапочка. Пришлось внести дописку в протокол опознания, но так как паста в ручке, которой писался основной текст, кончилась, я произвел дописку другой шариковой ручкой, заправленной красителем несколько другого цвета. Замечаний и дополнений от понятых не поступило. Свидетели, знавшие погибшую, которым предъявлялись на опознание те же аналоги шапочки, указали на тот же экземпляр, что и обвиняемый. Итак, доказательства виновности Адамова дополнились еще одним фактором, ибо только преступник самостоятельно может опознать похищенные вещи.

На протяжении всей процедуры опознания я был нем, как рыба, ибо знал, что всякие подсказки со стороны следователя в данном случае квалифицируются как превышение служебных полномочий и злоупотребление. Позже я допросил всех близких Кацуба людей для уточнения индивидуальных признаков похищенных вещей. Их показания полностью совпали с показаниями обвиняемого.

Заместитель прокурора Белорусской транспортной прокуратуры Самохвалов на несколько дней уезжал в Минск. Вернувшись, он привез с собой несколько жалоб родителей Адамова на якобы допускаемые незаконные методы следствия и физическое воздействие на их сына. Письма были адресованы в различные инстанции, но во всех родители писали о невиновности сына. Самохвалов допросил понятых, присутствовавших при первом обыске. Все категорически утверждали, что при обыске Журба и Белоус вели себя тактично и никакой брошки никто не ломал, называя заявление матери обвиняемого злостным оговором. Все отмечали, что она во время обыска вела себя истерично, оскорбляла работников правоохранительных органов. Самохвалов, проверяя объективность жалоб о недопустимых методах воздействия на сына, передопросил понятых, участвовавших во всех следственных действиях. Свидетели и понятые единодушно утверждали, что принуждения и подсказок следственные работники не допускали. Никто из них не заметил каких-либо злоупотреблений, неточных записей в протоколах. Ответы на многие жалобы вначале подписывал я как работник, в производстве которого находилось уголовное дело. Но поток жалоб не ослабевал, и тогда ответы на них стал подписывать зам. прокурора Самохвалов. Почти в каждом новом письме родители приводили «факты» все новых, изощренных методов незаконного воздействия на сына и избиений его. Тогда Самохвалов решил передопросить самого обвиняемого. Вместе с Витебским транспортным прокурором Семашко он долго беседовал с Адамовым в следственном изоляторе. Тот по-прежнему признавал себя виновным, говорил, что никто и никогда не применял к нему недозволенных методов и насилия, не принуждал к даче показаний, протоколы никогда не фальсифицировались. Все они составлены правильно и объективно. Сам он раскаивается в совершенном преступлении . На наш официальный запрос руководству СИЗО произвести освидетельствование арестованного для выявления следов побоев, травм получили официальное заключение, что следов побоев не выявлено, жалоб со стороны Адамова на применение к нему методов физического и иного воздействия нет.Работники УВД оперативно отрабатывали и версию о причастности Адамова к убийству Сорокиной и Кулешовой, не ставя об этом в известность работников прокуратуры. Но однажды в ЛОВД приехал начальник отдела розыска УВД и попросил меня провести вместе с ним обыск у Адамова, так как предполагалось, что у него могут находиться вещи женщин, убитых в феврале. Посоветовавшись с руководством, я получил у прокурора санкцию и поехал на обыск. В доме мне пришлось терпеливо выслушать массу оскорблений и угроз в свой адрес со стороны матери обвиняемого. Она вела себя крайне нетактично, временами впадая в явную истерику. Обыск положительных результатов не дал, только еще больше обозлил хозяев и вызвал новый поток их жалоб, на которые мне же приходилось давать ответы. Написали коллективное письмо и члены бригады автокомбината, в которой работал Адамов. Ответы на все жалобы давались, как у нас водится, стереотипные: идет следствие, виновность проверяется, ход следствия контролируется. Других ответов на этом этапе и быть не могло — дело продвигалось трудно, многое оставалось невыясненным, торопливость могла навредить.

Истек срок командировок Самохвалова и Коляго. Они покинули Витебск. Журба тоже постепенно отошел от расследования дела об убийстве Кацуба. Ему поручили новое уголовное дело, возбужденное Белорусской транспортной прокуратурой,— о злоупотреблениях начальника одного изотделов отделения железной дороги. Дело это было довольно сложным, неоднократно отзывалось и прекращалось и, занявшись им, Журба увяз в нем по уши. Нераскрытые убийства по городу приняла к своему производству прокуратура БССР. В командировку приехал ее следователь по особо важным делам Борисов, который поселился в той же гостинице, что и я. Наши пути не могли не пересечься, и вскоре мы встретились. До этого мы друг друга не знали, а познакомившись, стали часто общаться. Борисов был мужчиной за пятьдесят, с лысым сократовским черепом и глубоко посаженным, быстро бегающими глазами. Невысокий и суетливый в движениях, он порой допускал вспышки гнева и театральные аффекты, в которых я видел проявление холерического темперамента, бьющего иногда через край. В Витебске он вел себя по-хозяйски, уверенно, видимо, знал свою силу, не скрывал некоторых слабостей — поклонялся Бахусу. Он слыл опытным, педантичным и осторожным следователем. Имел на своем счету не одно успешно проведенное сложное дело... Оказавшись оторванным от друзей и близких коллег, я нередко делился с ним своими мыслями, сомнениями, просил совета. Но Борисов относился ко мне недоверчиво: в свои дела никогда не посвящал. Проводя очередное расследование по делам об убийстве Сорокиной и Кулешовой, на мои неоднократные вопросы всегда отвечал одинаково: ничего нового нет. Я предлагал ему взять дело по обвинению Адамова к своему производству и объединить его с убийством Кулешовой и Сорокиной. Борисов был категорически против этого. Однажды вечером, отмечая один из «красных» дней календаря, мы выпили. Для меня спиртное было непривычным, и я мгновенно захмелел и в этом состоянии проявил «нахальную» смелость: стал просить вышестоящего коллегу взять дело к своему производству, а меня включить в состав следственной группы прокуратуры БССР. В случае же успеха дела замолвить перед прокурором о выдвижении на следственную работу в штат аппарата прокуратуры БССР. Говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. К себе, в данном случае, я применил бы Другое изречение: чего только по пьянке не скажешь и не сделаешь. Опять же: слово не воробей, вылетело — уже не поймаешь. В трезвом состоянии я отлично сознавал, что Борисов не имеет никакого отношения к кадрам, что с мнением рядового следователя вряд ли считается руководство. Да и вообще, в трезвом уме я никогда бы не согласился стать следователем прокуратуры республики, зная о «бродяжническом» (кочевом) командировочном образе жизни. А я, как уже говорил, любил оседлость, домашний устоявшийся быт. Но болтливость сыграла со мной злую шутку...

Как «любитель», да и то по праздникам, столовых и сухих вин я оказался слаб в состязании с «профессионалом» Борисовым, который пил спиртное много и часто, но даже «перебрав», владел собой, обычно вел себя сдержанно и спокойно. Из той командировки мне запомнился такой случай. Однажды вечером, зайдя в номер Борисова, я нашел его в стельку пьяным, возлежащим на койке в трусах и майке. Я хотел тут же уйти, но он задержал меня и заплетающимся языком грубо объявил:

— Адамов не виновен. Его оправдают, а мне поручат вести дело о нарушениях законности, допущенных тобой по отношению к нему... И я тебя арестую!

— Проспись, а завтра поговорим. А то болтаешь черт-те что,— шутливо парировал я. Тогда Борисов встал, заложил правую руку за лямку майки, выпятил грудь и, не моргнув глазом, заявил, что он — Наполеон... Мне стало жутко. Рехнулся? Ведь многие сумасшедшие уже объявляли себя наполеонами...

Расследование уголовного дела об убийстве Кацуба, на мой взгляд, было близко к завершению. Я уже планировал выехать в Минск, чтобы просить руководство о направлении его в Суд. Казалось, все, что можно было добыть и проверить, сделано. Сомнений в виновности Адамова у меня не было. В то время Генеральный прокурор СССР в своих приказах нацеливал следственных работников на проведение профилактической работы среди населения с целью разъяснения советских законов, искоренения преступлений и условий, их порождающих. От следователей требовали, чтобы о наиболее актуальных делах они рассказывали на собраниях трудящихся, информировали советские, партийные, профсоюзные органы и вносили конкретные предложения по ликвидации причин и условий, породивших преступность.

В соответствии с этими требованиями я написал два представления: одно в управление механизации, где работали бульдозерист и экскаваторщик, которые в рабочее время, в день совершения убийства, распивали спиртные напитки, и другое — на автокомбинат № 1, по месту работы шоферов бригады Козлова, которые неоднократно нарушали трудовую дисциплину. Посоветовавшись с руководством, решил выступить на собрании работников автокомбината с рассказом о результатах следствия и выявленных при этом негативных явлениях. Предварительно я созвонился с дирекцией. Меня пригласили на заседание расширенного партийного бюро колонны. На это заседание были также приглашены члены бригады, в которой работал обвиняемый. В зале собралось около сотни людей. Я очень волновался, и когда мне предоставили слово, спазм сжал горло, не хватало воздуха. Но после первых же слов стала крепнуть уверенность, и я довольно легко и убедительно изложил ход следствия, подробно останавливаясь на вскрытых фактах нарушений трудовой дисциплины в бригаде, в частности, о пьянках на работе, о приписках перевозимого груза и стройматериалов. Как только я закончил выступление, со всех сторон посыпались вопросы. Задавали их в основном шоферы, недовольные вскрытыми нарушениями. Все они единодушно говорили о невиновности товарища, требовали разобраться в этом деле объективно, утверждая, что пока следствие этими качествами не отличается и пытается приписать преступление тому, кто его не совершал. Я держался уверенно и, кажется, на все доводы оппонентов находил убедительные контрдоводы. Партийное бюро вынесло решение о привлечении к партийной ответственности начальника колонны и об отстранении Леонида Козлова, брата шофера-свиде- теля, от руководства бригадой с наложением на него партийного взыскания. Администрация решила привлечь к дисциплинарной и материальной ответственности рабочих, уличенных в нарушениях дисциплины и приписках. Как следовало ожидать, собрание прошло бурно и окончилось поздно.

Наконец в Витебск приехал и сам транспортный прокурор Кладу хин, для которого город и область были основательно изученным краем: несколько лет он работал здесь прокурором области. Он решил лично встретиться и побеседовать с обвиняемым. То ли профессиональное любопытство, то ли жалобы родителей толкнули его на это, точно я не знаю. На его встречу с Адамовым меня не пригласили, якобы учитывая мою большую загруженность делами. Следствие на этой встрече, которая происходила в кабинете Семашко, представлял Журба. Он хотел составить протокол допроса, но прокурор жестом остановил его:

— Не надо нам официалыцины. Я с ним побеседую просто так, без записи.

Как только Адамов узнал, что с ним разговаривает вышестоящий прокурор, он заявил:

— Я Кацуба не убивал, мне незаконно вешают убийство.

По словам Журбы, это было большой неожиданностью для присутствующих. И Кладухин удивленно спросил:

— Как же вы в таком случае смогли точно показать место сокрытия трупа?

— Я там был раньше, видел местность.

— Да, но если не быть причастным к убийству, то случайно натолкнуться на место укрытия невозможно.— Журба отметил, что после этих аргументов прокурора бледное лицо обвиняемого покрылось красными пятнами. Не зная, что ответить в оправдание, он завопил истерическим голосом:

— Случайно! Они меня заставили. Я не убивал! Я не виноват!— Адамов все больше возбуждался и чуть было не разрыдался. Но прокурор спокойно и уверенно вел свою линию:

— Случайно точно место убийства не укажешь. А откуда вы получили информацию об обстоятельствах убийства? Я читал ваши показания: вы очень подробно описываете происходившие события, говорите о таких нюансах, которые мог знать только убийца.— Арестованный долго молчал, потом срывающимся от негодования и злости голосом прокричал:

— Фантазия моя и проклятая сообразительность в этом виноваты...

— Вы знаете — это детский лепет,— недовольно поморщился прокурор.— Не серьезный вы человек, Адамов. Надо же думать, что говорите. Скажите, кто-нибудь на вас воздействовал, принуждал давать признания?

— Нет, никто на меня не давил, не угрожал, только Со- роко заявил, что могут расстрелять, пугал высшей мерой, давал читать кодекс...

— Так почему же тогда вы признались?

— Испугался ответственности.

— Если вы невиновны, какая же может быть ответственность? Хитрите, мудрите вы и, повторяю, очень несерьезно себя ведете. Если вы совершили тяжкое преступление и сознались в нем, покаялись, так надо до конца сожалеть и раскаиваться, просить о снисхождении, помогать следствию. Почему не выдаете вещи потерпевшей?

— У меня их нет.

— Ладно. Разговор у нас явно не получается. Какие будут у вас жалобы?

— Разберитесь с моей невиновностью: я не убивал,— снова истерично стал кричать Адамов.— Я не виновен. Освободите из-под стражи. Все равно другие разберутся...

— Уведите его,— попросил прокурор конвойных. Некоторое время в кабинете стояла мертвая тишина. Сначала Журба, а потом видимо и все вдруг заметили случайно залетевшую в кабинет пеструю бабочку, которая билась о прозрачное стекло, пытаясь вырваться на свободу, на солнечный свежий воздух. Но вместо того, чтобы подлететь к открытой форточке и выпорхнуть, она упорно натыкалась в хорошо освещенную лучами нижнюю часть окна, скользила по гладкой поверхности стекла, падала вниз и снова поднималась. Тишину нарушил Семашко:

— Допрашивали его я и Самохвалов три недели назад. Стучал в грудь, уверял, что он убийца, хочет помочь следствию. На всех встречах признавался, раскаивался, а как посидел в тюрьме, так обратный ход включил. Тюрьма хорошему не научит...

— Конечно, сокамерники подсказывают. В его виновности я не сомневаюсь,— поддержал Журба.

— Да, да,— согласился Кладухин:— Видно, что он хитрит, бесспорно, что не находит аргументов в свою защиту. Все это вызывает у меня недоверие к нему. Наивно объясняет причины, побудившие его сознаться. Не может вразумительно объяснить, как же узнал и сумел точно показать место, детально обрисовать картину убийства. Веры ему нет. Но с ним надо работать тщательно и осторожно, не задевая самолюбия. Его сегодняшний отказ от прежних показаний осложняет решение по делу. Сороко предлагал направить его в суд, но теперь придется повременить. Будем продолжать следствие... Я снова пришлю сюда Самохвалова. У него большой опыт. Пусть он вам поможет. Выскажет свое мнение.

Самохвалов не заставил себя долго ждать. Но теперь он очень осторожничал и страховался. Никогда не допрашивал Адамова один на один. Всегда приглашал с собой прокурора Семашко. Исключения не было и на этот раз. Вдвоем с Семашко, прихватив с собой республиканского следователя по особо важным делам Борисова, отправились они в изолятор допрашивать Адамова. По рассказу Самохвалова, подозреваемый и теперь встретил их весьма нелюбезно. Он Сразу стал заявлять о своей невиновности. Самохвалов (здесь ему, конечно, очень пригодились осторожность и педантичность) сдерживал как мог душевные порывы обвиняемого, пытаясь добиться от него вразумительных ответов, и это ему удалось. Допрос постепенно вошел в нормальную колею.

Семашко:— На вас оказывалось физическое или психическое воздействие?

Арестованный:— Ни физического, ни психического воздействия на меня никто не оказывал. Я только боялся, что меня привлекут за попытку изнасилования несовершеннолетней Валентины М.

Самохвалов:— Кто-нибудь вам давал информацию по делу, учил, как отвечать?

Арестованный:— Нет, никто не учил меня, какие давать показания. Сам говорил, как знал.

Самохвалов (удивленно):— Так как же вы тогда смогли детально рассказать об обстоятельствах совершенного преступления?

Арестованный:— По наводящим вопросам Журбы и других узнал обстоятельства. Фантазия и сообразительность позволили мне представить и рассказать, как происходило убийство.

Семашко:— А откуда вы узнали и правильно указали место сокрытия трупа?

Адамов:— Место я сам показал. Мне никто не подсказывал. Сам не пойму, как сделал...— Чем дольше длился допрос, чем заковыристее становились вопросы, тем более путался Адамов. Его ответы становились алогичными. Лицо искажали гримасы неуверенности, растерянности, недовольства. Наконец, после довольно продолжительной паузы неуверенно заявил:

— Просто догадался. Место указал точно, скорее всего, случайно...

Глаза его безнадежно блуждали по небольшой следственной комнате, пытаясь отыскать убедительный ответ.

— А как же вы по фотографии среди многих опознали именно Кацуба?

Досадливо поморщившись, Адамов ответил: «Случайно ткнул пальцем».

— А, может, вам кто-нибудь из следственных работников до этого показывал фотографию?

— Нет, никто из работников следствия мне до этого ни места не показывал, ни фотографию не предъявлял.

— А как вы опознали аналоги вещей?— Каждый вопрос для обвиняемого, судя по выражению лица, был тяжелым и мучительным.

— Сороко пальцем указал в ходе опознания на сумку, а понятые не заметили этого.

— Где же тоща понятые были, куда смотрели?— не выдержал Семашко.

Адамов:— Понятые стояли в стороне, я их заслонил собой. Они ничего не видели.

— Что-то вы не реально, не убедительно говорите,— недоверчиво заявил Самохвалов.

Адамов:— Я не совсем правильно объяснил. Сороко указал рукой на нужный кошелек, а когда очередь дошла до сумки, он все время твердил: подумай, подумай, не спеши...

— А почему тоща, подписывая протокол, вы не заявляли о подсказке, о воздействии?

— Потому, потому...— заикаясь, говорил Адамов.— Никакого воздействия на меня не оказывали, а были лишь наводящие вопросы... моменты.— Эти объяснения обвиняемого вызвали у допрашивающих массу мыслей и чувств, преобладающими среди которых были явное презрение и недоверие к нему.

Вскоре после этого у меня состоялась деловая встреча с Белорусским транспортным прокурором Кладухиным и его замом Самохваловым. Они не обвиняли меня, не сделали строгих замечаний и упреков, а нацеливали более тщательно и осмотрительно продолжать следствие, закреплять показания, упорно продолжать поиск вещей потерпевшей. Своим заявлением о невиновности Адамов явно не вызвал у них доверия, они тоже придерживались мнения о его причастности к убийству. Получив информацию о сложившейся ситуации (очевидно, от Борисова), дело для изучения затребовал отдел по надзору за законностью на транспорте прокуратуры БССР. Через несколько дней, очевидно, изучив дело, республиканский прокурор, хотя и не высказал о нем конкретного мнения, дал нам письменные указания о необходимости производства дальнейших следственных действий. Следственная группа постаралась выполнить их в полном объеме. На вторичном допросе, проведенном по ее просьбе, свидетельница Ш. после некоторого колебания заявила, что желает привлечь Адамова к уголовной ответственности за изнасилование. Я организовал ей очную ставку с Адамовым. Валентина Ш. настаивала на своих показаниях, утверждая о насильственных действиях Адамова по отношению к ней. Адамов упорно утверждал, что их близость происходила по взаимному согласию. Но ни одна, ни другая сторона, естественно, не могли представить доказательства истинности своих утверждений. После очной ставки я отдельно допросил Адамова, пытаясь выяснить причины отказа от данных им ранее показаний. На этот раз обвиняемый повел себя агрессивно, озлобленно, кричал о своей невиновности и в изнасилованиях, и в убийстве. На мой вопрос, почему же он раньше оговаривал себя, Адамов, ехидно улыбаясь, ответил: «Раньше я оговорил себя с вашей помощью». Занеся в протокол такое высказывание, я заметил:

— Не красиво ты себя ведешь: предусмотренное Уголовно-процессуальным кодексом разъяснение твоих прав, обязанностей и последствий чистосердечного раскаяния или отрицания доказанных фактов называешь «воздействием», бессовестно лжешь, глядя мне в глаза. Когда я тебя заставлял оговаривать себя? Да, я требовал, чтобы ты, если виновен, сознался, объяснил тебе, что в этом случае предусматривает Закон. Следовательно, я оказывал на тебя некоторое воздействие. Но я же тебе не подсказывал обстоятельства убийства? Ты же сам все рассказывал и показывал?

— Не будем ссориться,— вдруг переменился Адамов.— Считай, что я пошутил.

— Хорошие шутки. Самохвалову на допросе на меня наговорил, теперь опять на меня бочки катишь...

— А что мне остается делать? Я, сам знаешь, не виновен, а ты все равно хочешь, чтобы мне «вышку» дали. Ишь какой добренький нашелся...

— Бесполезно с тобой говорить. Иди и думай,— этими словами закончил я допрос. Адамова отвезли в СИЗО.

На следующий день, продолжая поиски истины, я организовал ему очную ставку с Валентиной М. Настроение у девушки легкого поведения было явно приподнятым. Перед очной ставкой она уселась у меня в кабинете, не спрашивая разрешения, закурила и широко улыбаясь отработанной, по ее мнению, завлекающей улыбкой, развязно спросила: «Ну, так какие же мне давать показания? Заявлять, что он меня изнасиловал или нет?»

— Говорите только правду. И когда вы возьметесь за ум? Пора, давно пора: детство ведь прошло.

— А куда мне спешить? Вообще-то я каждый день, когда мужчина меня обнимает, чувствую себя взрослой,— бесстыдно парировала она.— Ну, что же мне говорить?

— Все, как было.

В ходе очной ставки Адамов доказывал, что никакой попытки изнасилования не было. И Валентина М. в конце концов согласилась, что, действительно, никакой попытки не было. Просто она оговорила его. Я записал ее показания в протокол и спросил: «А почему же вы его оговорили?»

— Меня заставили это сделать работники милиции. Они угрожали, что посадят меня в бокс... и прочее.— Это заявление насторожило и удручило меня. Я дословно записал ее слова в протокол. Оказавшись с ней наедине, после окончания очной ставки, я поинтересовался: «Когда вам можно верить, а когда нельзя?»

— Я пожалела Винни-Пуха. Увидела, как он похудел, осунулся и стало мне его жаль. К тому же перед этим встретила шофера из его бригады. Он мне пригрозил и посоветовал молчать или сказать, что раньше я соврала.

— Кто конкретно вам грозил? Можете назвать фамилию?— заинтересовался я.

— Не буду говорить. Они могут меня и убить: задавят машиной, вы и концов не найдете.

— Никто вас не убьет. Назовите имена водителей, которые вам грозили?

— Не буду я называть, зачем мне неприятности и так их — во!—она сделала быстрое движение — провела рукой по горлу. Фамилий она так и не назвала. Отпустив Валентину М., я зашел в кабинет капитана Бунькова, где в это время находился Адамов. Дождавшись меня, он широко улыбнулся и злорадно заметил: «Ну что, с Валентиной тоже ничего не получается?»

— Если бы у меня было желание, все получилось бы. Мне жаль тебя, Олег. Я не захотел ее уличать во лжи. Ты же видел, как она моргала и все спрашивала: как говорить? Ну а сейчас я объективно отразил ее показания в протоколе или нет?

— Правильно записал.

— Не скажешь теперь, что я кому-то из вас что-то подсказывал или заставлял говорить то, что мне нужно?

— Я ж на тебя ничего не наговариваю.

Когда Адамова увели, я спросил у Бунькова: «Скажи откровенно: вы на Валентину как-то воздействовали, заставляли оговаривать Адамова, дали ей нужную информацию?»

— Ты что? О чем говоришь? Она же такая, разэтакая девица... У нее семь пятниц на неделе. Ничего святого нет...

Из своих источников работники милиции получили информацию, что в прошлом году Адамов якобы насильственным путем вступал в интимную близость с некоей гражданкой Гюненен. Узнав об этом, я написал поручение на имя начальника ЛОВД о розыске и допросе Гюненен. Шнеев командировал работника розыска Кирпиченка в Петрозаводск, где она проживала. Вскоре он возвратился и доложил, что теперь Гюненен проводит свой отпуск в Адлере, и назвал адрес курорта. Я тотчас выехал в Минск, чтобы получить разрешение на командировку в Адлер для допроса Гюненен. Я знал, что отпуска мне в этом году не видать. А если и будет, то только после окончания дела, которому не видно конца. Следователь несет полную ответственность за результаты следствия, и пока оно не закончено, он не властен выбирать время своего отдыха. Если у тебя в производстве находится простое дело, то можно как-то договориться с руководством о временной передаче его другому следователю, а если дела сложные, объемные, то в таком случае приходится забыть и об отдыхе, и, конечно же, об отпуске в удобное для тебя время. Поэтому я мечтал, пользуясь случаем, побывать на юге и хотя бы искупаться в море. Белорусский транспортный прокурор не возражал против такой командировки.

А в семье все обрадовались такому случаю. Появилась надежда попробовать свежих южных фруктов. Жена и дочь надавали мне целый воз заказов и наставлений. И вот я, с удовольствием растянувшись в удобном кресле ТУ-134, лечу в солнечные, морские края. Но когда прилетели, южная погода огорчила меня: шел дождь, пасмурно, ветрено и неуютно было в городе и на курорте.

С помощью местных коллег я, хотя и с осложнениями, сумел поселиться в гостинице на самом берегу Черного моря. Администратор, несмотря на предъявленные мной служебное и командировочное удостоверения, долго копалась в бумагах, тянула время, явно не желая выписывать квитанцию на поселение. Долго ворчала, утверждая: как тут быть, она, дескать, не знает, ибо свободных мест нет. Просила подождать. Но моя настырность и звонок из местной милиции сломили ее сопротивление. Неохотно, как бы делая большое одолжение, она приняла от меня деньги, оформила квитанцию и выписала пропуск. В фойе сновали загорелые, крепкие, как правило, молодые отдыхающие. Среди них было немало иностранцев, часто звучала чужая речь. Вот, думал я, для них у нас всюду и всегда есть места в любой гостинице, были бы деньги. А этого у них хватает. А классовое, социальное положение тут никакой роли не играет, хотя некоторые из них капиталисты, угнетатели, а стало быть, наши враги. Зато для своих, простых советских людей, в том числе и командированных, мест в наших, тем более курортных, гостиницах никогда нет. Поселившись в двухместном номере, я полагал, что мой сосед какой-нибудь большой начальник, ибо убедился, как трудно выбить здесь место. Однако вечером, к удивлению своему, я узнал, что мой сосед по номеру — крестьянин из Краснодарского края, привез на рынок свои дыни. Разговорившись со мной, еще не зная, с кем имеет дело, сосед пожаловался, что за то, чтобы получить место, он дал двадцатипятирублевую взятку той самой строгой и неподкупной женщине-администратору. Про-

читав, очевидно, по выражению моего лица, что я очень удивлен, он стал доказывать, что здесь такое безобразие творится сплошь и рядом, днем и ночью. Без взятки не решается ни один вопрос. Поступление в институт стоит от 5 до 10 тысяч, получение права на покупку рядовой автомашины — до 3 тысяч, а марки «Волга»— до 10 тысяч. Какие только захватывающие дух истории о злоупотреблениях, взяточничестве и коррупции партийных, советских и правовых органов ни рассказывал мне в этот вечер этот тучный, пожилой, очень уставший за день крестьянин. Фактически он не работал в своем совхозе, а лишь числился там, торгуя почти весь год на курорте своими и совхозными овощами и фруктами. Даже меня, чья профессия, хочешь-не хочешь, вынуждала соприкасаться и бороться с преступностью, поразил этот алчный и низменный мир. У нас в Белоруссии взятки в то время были явлением редким. Для себя я это объяснял особой совестливостью, дисциплинированностью наших людей, способных любой ценой отстаивать свою честь и правду-истину. Эти качества помогли нам пережить и перенести все мерзости и ужасы войны, все трудности жизни. Горе, утрата близких и родных, преодоление нечеловеческих лишений и трудностей научила мой народ стойкости и справедливости. Но и у нас, надо признать, уже вы- росло новое поколение, не знавшее никаких лишений, и кое-ще и в моей республике появились любители легкой наживы. Они выросли незаметно, как злокачественная опухоль... Вот и мой подопечный — подследственный предлагал мне продать совесть и честь за 5 тысяч рублей, а ему получить свободу и избежать ответственности. Потому и отец его все мялся, крутился около меня, очевидно, не зная, как намекнуть о взятке, но готовый пойти на такой шаг ради сынка...

Отыскать свидетельницу оказалось нетрудно. Уже на следующий день я ее допросил. Передо мной сидела молодая, красивая, по-южному загорелая девушка. Невдалеке ее ждала подруга, которую мне тоже нужно было допросить как свидетельницу. Гюненен, как только нас познакомили, узнав, кто я, сразу полюбопытствовала: «И зачем это я так понадобилась органам, что вы меня нашли даже здесь?»

— А вы знаете парня по фамилии Адамов?— ответил я вопросом на вопрос.

— Да, а что?

— Он подозревается в убийстве девушки. У нас есть информация о вашем знакомстве. Вот поэтому мне поручили допросить вас.

— Не может быть, чтобы он убил,— уверенно заявила девушка, но в глазах ее я прочел удивление и растерянность.

— Все может быть, даже то, что он, может, убил не одну. Пока нам не все ясно.

— А он признается?

— Нет, пока отказывается.— Я посмотрел в расширенные зрачки больших темно-коричневых глаз и, сделав паузу, предложил:— Приступим к допросу? Вы собрались с мыслями?

— Я готова,— сразу и услужливо ответила девушка.

Заполнив анкетные данные, я спросил: «Расскажите как

можно подробнее, при каких обстоятельствах вы познакомились с Адамовым, какого характера отношения сложились у вас с ним».

Свидетельница, вспоминая и воскрешая в памяти прошлое, говорила не спеша, часто делала паузы: «Я училась в техникуме... Моя подруга по курсу выходила замуж. Ее жених жил по соседству с Адамовыми. Меня пригласили на свадьбу и выбрали подругой (шаферкой) невесты, от жениха шафером был Олег. Поэтому мы оказались за столом рядом. Как принято на свадьбе, пили, пели, танцевали, старались веселить других. Я заметила, что Олег пьет очень много. Несколько раз ему об это сказала, но он вел себя развязно и совершенно не обращал на мои слова никакого внимания. Конечно, мы, как и жених с невестой, были в центре внимания, все приглашали нас выпить. Тут трудно было устоять. Я не любительница пить, поэтому не знала, как подействует спиртное на мой организм. К концу первою дня свадьбы, так как я и она,— Гюненен показала на сидящую невдалеке подругу,— были приезжие, то встал вопрос: где нам переночевать. Олег приглашал к себе. Но мы отказывались: неудобно, мол. Но он поговорил с родителями, и те нам разрешили. Мы согласились. Поздно ночью мне стало плохо: я перепила спиртного. Накинула халат и попыталась в незнакомом доме найти дверь на улицу. Мой шорох услышал Олег. Он проводил меня. Когда я возвращалась, то на кухне (дом у них не большой, и лишь дощатые перегородки отделяли кухню от зала и спальни, где спали родители) он стал ко мне приставать: обнимать, целовать. Я сопротивлялась, но он повалил меня на пол и, несмотря на то, что загремела упавшая посуда, насильственно завладел мною. На следующий вечер я не пошла к нему ночевать...»

— Скажите, вы оказывали сопротивление?

— Конечно. Как могла, так и отталкивала. Но он крепкий, повалил меня.

— А почему вы не кричали, ведь рядом были родители?

— Я стеснялась. Незнакомый дом, незнакомые люди. Не знаешь, как они поведут себя, и не хотелось поднимать скандала. Думала, что сама его осилю.

— А почему вы об этом не заявили в органы?

— Не хотела подруге омрачать свадьбу. Хотя мысли такие у меня тогда были. Ведь он изнасиловал меня, воспользовавшись тем, что я была в нетрезвом, вымученном состоянии и ситуацией.

— А как бы вы его охарактеризовали?

— На мой взгляд, он человек желаний. Если ему захотелось женщину, он уже не может совладеть с собой. У него на этой почве, по-моему, есть какие-то отклонения в психике. Он произвел на меня впечатление несдержанного, сексуально больного человека. У него сексуальные отклонения...— Я понял ее толкование по-своему и записал так: «Он похож на сексуального маньяка».

— Хотите ли вы его привлечь к уголовной ответственности?

— Нет. Зачем ворошить старое? Что было — то прошло.

Допрос закончился. Подруга Гененен подтвердила, что

действительно была с ней на свадьбе. Ночевали они у Адамова. Но, сильно устав за день, она крепко уснула и ничего не слышала. На следующий день подруга ей все рассказала о случившемся. Они больше не пошли к нему ночевать...

Прощаясь, я оставил Гюненен свой телефон, чтобы, если она решится привлечь к уголовной ответственности Адамова, то позвонила. Оставались в запасе целые сутки командировки. Взяв заранее билет на самолет, я в кои-то веки оказался в числе беззаботно отдыхающих. Несколько часов с удовольствием гулял по пляжу, вдыхая воздух неспокойного моря. Несмотря на ходившие по морю и с шумом набегавшие на пляж волны, в море я заметил несколько пловцов. Рискнул несколько раз окунуться в соленую теплую морскую воду и я. Освежившись в море, съездил на рынок, купил большую желтую дыню, обрадовался, увидев среди торгующих соседа по номеру, но не рискнул к нему обратиться.

Отдохнувший и довольный результатами поездки, я возвращался в Минск, ще меня с нетерпением ждала семья. Южные дары природы всем понравились, особенно рада была дочка, которой я привез небольшую куклу-невесту в белом наряде.

Как только я появился в Л ОВД на ст. Витебск, капитан Буньков принес мне написанную собственной рукой Адамова новую «повинную». Заголовок ее был выписан крупными буквами и гласил: «Чистосердечное раскаивание». Далее обвиняемый рассказывал о многочисленных случаях хищений песка, грунта, щебня и других строительных материалов и способах продажи их населению. Во всех случаях назывались точно время, способы хищения и места. Перечислив все случаи хищения с использованием закрепленной за ним автомашины, Адамов приводил список фамилий нескольких женщин, с которыми он находился в интимных отношениях. В отличие от заголовка текст повинной был написан мелким, размашистым, неровным почерком на нескольких листах. Эта повинная давала новый импульс расследованию дела. Следователей новое «раскаивание» не обрадовало: предстояло проделать большую работу по расследованию каждого указанного факта хищения и использования государственной автомашины в личных корыстных целях. Но коль заявление о совокупном преступлении поступило, факты надо проверять. Пришлось снова допрашивать обвиняемого. Он по-прежнему был бледным и всем своим обликом выражал усталость и изнеможение. Глаза потускнели и глядели страдальчески. Да и вся его поникшая фигура могла бы послужить эталоном измученного несчастного человека. Я заметил, что он после нашей последней встречи еще более похудел. Брюки его, если б йе держались на подвязках, непременно свалились. Прочитав в моем взгляде сочувствие и жалость, Адамов обиженно заговорил:

— Вот до чего вы меня довели. Раньше эти брюки мне были тесны, а сейчас в них несколько таких, как я, влезет.

— Я тебя, Олег, не доводил ни до чего. Сам во всем виноват. Коль сделал зло, надо отвечать за него.

— Я не убивал Кацуба! Ты еще ответишь за меня, и все остальные ответят,— пронзительно закричал он, впадая в истерику.

— Не будем об этом,— перебил я.— Поговорим о твоей очередной повинной.

— Она у вас?— удивленно спросил Адамов.

— А где же она должна быть, ведь ты писал ее, как я понимаю, для приобщения к делу?

— Пусть будет в деле. Но я писал ее Бунькову. Тот пообещал мне, что не отдаст ее тебе, и говорил, что за Кацуба судить меня не будут.

— Это не ему решать. И не мне. Но раз повинная у меня, то я обязан тебя допросить. Согласен ли ты дать мне показания?

— Согласен.— Но не успел я приступить к допросу, как дверь приоткрылась, и в проеме показалось озабоченное лицо отца Олега.

— Сюда нельзя,— остановил его конвойный. Я вышел в коридор.

— Я вот здесь сыну передачу принес,— забормотал отец.— Возьмите, а то он совсем исхудал.

— Вообще-то мне не положено брать передачи. Установлен такой порядок: передачи принимает только администрация изолятора. Там они их проверяют. У них есть перечни: что можно, что нельзя принимать. Есть ограничения по количеству продуктов и их весу,— объяснял я.— Но, идя вам навстречу, приму, на свой страх и риск. Мне работники изолятора уже выражали недовольство. Дескать, не положено, чтобы обвиняемый возвращался к ним с допроса отоваренным. Ладно, напишите еще одну жалобу, что я садист и издеваюсь над сыном.— Адамов-старший шмыгнул носом и молча стал выкладывать содержимое сумки.

— А увидеться и поговорить с ним нельзя?— неуверенно попросил он.

— Только не сейчас, попозже.

— Когда?— застыл в ожидании пожилой, но еще крепкий мужчина.

— Через неделю. Вы мне позвоните, тогда я вам скажу, когда придти.

Не поблагодарив, не сказав «до свидания», отец поставил на пол торбу и вышел на улицу. Я поглядел ему вслед, поднял торбу с продуктами и подумал: а вдруг в передаче есть что-нибудь запретное? Ведь недавно на коллегии прокуратуры объявили выговор одному из наших следователей за то, что тот по доброте душевной, поддавшись уговорам старушки-матери арестованного сына, принял для него перада- чу и, не проверив ее тут же, отдал обвиняемому. А в ней администрация следственного изолятора, проверив передачу прибывшего с допроса заключенного, обнаружила запрещенный продукт — несколько пачек чая. Сообщила об этом начальству, и следователя наказали. Поэтому, войдя в кабинет, я внимательно просмотрел содержимое передачи. В торбе было больше десяти пачек сигарет, колбаса, сало. Убедившись, что все в порядке, я вернул передачу владельцу. Тот при виде продуктов не выдержал, схватил большой кусок сала и стал его жадно есть.

— Возьми, Валерий Илларионович, себе кусок колбасы, съешь,— щедро предложил он мне.

— Что ты, я не голоден. Подъедай пока, поправляйся. Я подожду.

— Да не стесняйся ты, бери,— уговаривал он.

— Нет, нет, ты давай кушай, а потом будем работать,— категорически отказался я.

— Слушай, сделай хоть одно одолжение: возьми вот эти сигареты и положи себе в стол,— обвиняемый протянул несколько пачек.— Спрячь, пожалуйста, а когда я буду приезжать на допросы, ты мне их выдашь.— Заметив мою нерешительность, он пояснил:— Если я привезу их в камеру, там налетят и быстро все выкурят, а потом у меня опять будет «голяк». А я без курева не могу.

— Ладно,— уступил я его просьбе и положил пачки в ящик стола.

— Приступим,— предложил я после того, как Адамов съел сало и рукавом пиджака вытер жирные губы.

— Давай пройдемся по порядку, по каждому эпизоду твоего признания. Итак, ты указал: «весной похитил машину песка и продал в районе кинотеатра «Зенит» за 7 рублей незнакомому лицу». Было такое?

— Да.

— Точно месяц можешь назвать?

— Не помню. Сколько таких случаев было...

— Можешь указать, откуда брал песок?

— Из карьера «Шапури».

— А можешь указать место, где высыпал его?

— Нет, уже забыл.

— Кому продал?

— Не знаю. Какой-то лысоватый мужчина подошел, попросил, ну я ему и высыпал. Давай следующее.

— В сентябре 1983 года продал две машины за 8 рублей неизвестному мужчине в районе поселка Лучеса. Так?

— Так!

— Где загружал?

— Там рядом, в карьере.

— Как проходила сделка?

— Подошел мужик, попросил привезти на дачу песок для фундамента, и я согласился. Он сел ко мне в машину, и мы поехали. Привез, высыпал, где он просил, потом с ним еще один рейс сделали.

— Сможешь указать место?

— Смогу. На даче, за поселком Лучеса.

— Пошли дальше...

Так я опросил его по нескольким десяткам фактов. Вырисовывалась такая картина: некоторые эпизоды, когда он не помнил, где брал материал, кому и где продавал, придется отбросить как недоказуемые, а оставшиеся придется проверять с выездами на места, которые, по заверениям обвиняемого, он хорошо помнит.

— Да, прибавил ты нам забот,— недовольно подытожил я допрос.

— Убийство я не совершал, а что делал, то делал. Потому и рассказал чистосердечно...

— Ты раньше тоже заявлял «чистосердечно», что убил человека,— оборвал я его излияния.— Вот, прочти теперь, что записано в протоколе. Кстати, я тут пишу, что ты себя не признаешь виновным в преступлении, наказуемом по ст.ст. 100 и 115 УК БССР.

После того, как Адамов прочитал и без возражений подписал протокол, его увезли в изолятор.

Как-то августовским днем, в очередной наезд в Витебск, зам. транспортного прокурора, едва переступив порог кабинета Журбы, обрадовал:

— Привез вам помощника.— Из-за его плеча выглядывал высокий, красивый брюнет. Это был следователь нашей прокуратуры Казаков.

— А зачем он нам, Владимир Николаевич? Сами управимся, сроки ведь еще не вышли,— не высказал радости Журба. Я поддержал его:— Мы вдвоем скоро подойдем к финишу. Третий нам не нужен. Что ему тут делать?

— Пусть помогает вам, по песку работает,— настаивал Самохвалов.— Столько эпизодов не проверено, не отработано. Никаких возражений не принимаю,— отверг наши доводы Самохвалов. Он, видимо, понял, что мы не хотели делить лавры славы с третьим. Оба мечтали получить поощрения по окончании следствия.

— Итак, заготовьте новое постановление о создании следственной группы. Старшим будешь ты, Сороко,— распорядился заместитель прокурора.

— А может я, действительно, лучше вернусь в Минск: у меня там хватает работы,— заговорил Казаков, поняв, что коллеги встретили его не очень гостеприимно.

— Вопрос решен. Оставайтесь здесь и работайте,— еще раз подтвердил Самохвалов. С этого времени по делу стало работать три человека. Журба принимал в нем участие периодически: у него всегда было много разных материалов и дел. Казаков в аппарате нашей прокуратуры появился недавно. Вначале, с полгода, работал помощником прокурора по общему надзору, а затем, после перевода Семашко в Витебск, его назначили на должность следователя. Опыта следственной работы, как видите, у него было маловато. Но к работе он относился с большим чувством ответственности, был аккуратен и пунктуален, не болтлив. В отличие от меня, никогда не спешил, проявляя медлительность, доходившую порой до нерасторопности. К проведению каждого следственного действия тщательно готовился, постоянно сверяясь с УПК. Любил уединение, отчего коллеги считали его скрытным, малообщительным.

С первых дней совместной работы в следственной «троице» сложились доверительные отношения.

Уже в какой-то степени изучив строптивый характер Адамова, его непостоянство, я решил вновь допросить его по названным фактам хищений. По-прежнему не признавая себя виновным в убийстве, он обстоятельно рассказал о всех перечисленных в повинной фактах продажи населению песка, грунта, о доставке себе домой на закрепленном за ним государственном грузовике щебня и дров без оплаты транспорта. Наметили план действий. Казакову поручили допрашивать тех (свидетелей), что скупали у Адамова песок и другие строительные материалы. Попросили милицию разыскивать их и вызывать на допросы. Пытались мы также подключить милицию к выезду с Адамовым по названным им адреам и закрепить все это протокольно. Но тут милиция «взбунтовалась», категорично заявив, что следственные действия должны проводить следователи, а не спихивать их на органы дознания. Пришлось мне самому заняться проверкой. Для этого начальник милиции Шнеев выделил на три дня автомашину, двух конвойных, одним из которых был бессменный Кирпиченок, и двух понятых. Мы выехали утром по указанному Адамовым маршруту. В пути у нас с Адамовым состоялся такой разговор:

— Скажи, Олег, а где ты написал повинную? Написана она чернилами.

— В следственном изоляторе. Со мною там сидели два мужика, толковые, опытные. Тюремную житуху знают «от и до»: прошли огонь и воду. Вот они и посоветовали написать.

— А ты говорил, что Буньков тебя склонил. (А сам подумал: «Чувствуется работа «россиян», не зря их привезли».)

— Это мои сокамерники. Они моей судьбой не рискуют, как вы. Потому я послушался, а вернее поддался на уговоры начальника розыска. Он обещал дело по убийству прекратить. А за хищение много не дадут: статья до 6 лет. Серединку. От силы.

— Да, но не он это решает, и от убийства тебе не отвертеться. Коль убивал, отвечать надо, Олег.

— Я же говорю, что не я ее кокнул. Ищите другого.

— Что искать, когда преступник найден? Уж больно все совпадает. Не верю я тебе: хитрый ты парень,— откровенно высказался я.

— Поверишь, когда другой найдется. Тоща будешь себя за одно место кусать..,— зло заметил Адамов и, посмотрел в окно, сказал шоферу:— Свернешь налево. Впереди километра через два будет проселочная дорога. Она ведет на обкомовские дачи. Подъедешь к крайним дачным домикам.

Вскоре мы увидели выстроившиеся на ровной площадке однообразные домики, издали напоминающие пчелиные ульи. Возле некоторых работали люди. День был рабочий. Августовское солнце палило нещадно. В такую жару лучше всего было бы сидеть в тенечке, на берегу водоема, а не жариться на садовом участке. Остановились. Адамов вышел и стал осматривать поселок, пытаясь определить места выгрузки материалов. Он ходил, недовольно размахивая одной рукой, ибо другая наручником была пристегнута к руке конвойного.

— Изменились дачи: тогда только фундаменты закладывали, а сейчас — вон сколько понастроено. Трудно ориентироваться. Огороды зазеленели, заросли, а тоща был пустырь, размеченный колышками,— объяснял свою растерянность подследственный, блуждая между домиками. Иногда он останавливался и говорил:— Здесь высыпал.— Участники выезда подходили к этому месту. Я составлял протокол, в котором записывал пояснения Адамова: откуда, когда, при каких обстоятельствах он привозил сюда материал, сколько взял денег с дачника, указанные места фотографировали, чтобы потом по снимкам участков установить их владельцев и допросить. Поехали в другой дачный поселок. Там повторилась та же картина. Адамов и здесь долго блуждал, вспоминая и отыскивая каждое место выгрузки. Незаметно подошло обеденное время. Я попросил шофера подъехать к столовой. Оставив Адамова в машине с конвойными, купил в буфете необходимые продукты. Потом, в машине, мы все вместе, включая обвиняемого, пообедали и поехали продолжать поиски мест выгрузки. Когда с дачами было покончено, приступили к гаражам. Тут Адамов ориентировался уже совсем хорошо и без труда находил нужные гаражи, частные дома, ще, по его словам, он ссыпал строительные материалы. «Выезд» наш длился три дня: можете представить, сколько это было «объектов обслуживания». А если учесть, что Адамов в этом случае — не исключение, то трудно даже вообразить, сколько материалов загоняет «налево» бригада шоферов, а тем более -автоколонна... Предстояло допросить владельцев указанных Адамовым домов и гаражей. Работникам милиции не составляло особого труда установить их по имеющимся фотографиям. И вскоре свидетели стали приходить на допросы. Никто из них не отрицал факт приобретения незаконным путем необходимого для строительных нужд материала. (А где их приобретешь законным-то путем?) Показания все как один давали добровольно, называя время, указывая место, способ доставки, называли денежные суммы оплаты «за услуги». Их показания в деталях совпадали с показаниями заявителя. Все места были указаны на редкость точно. Как Адамов, так и некоторые свидетели говорили, что зачастую груз привозили не на одной машине, а одновременно на двух-трех. Большинство приобретавших материалы утверждали, что специально не знакомились с шоферами. Поэтому внешность их запомнили плохо или вовсе не запомнили: видели их мельком. Кроме того, часто материал привозили в темное время суток. Предъявлять им на опознание Адамова не имело смысла. Я полагал, что ни у кого не возникает сомнений в достоверности и искренности данного, добровольно написанного им заявления о хищении строительных материалов. Допросы свидетелей в основном проводил Казаков. Но нередко, по мере возможности, подключался к ним и я. Так было и в тот раз, когда в отдел пришел геодезист управления механизации Бобовко. Адамов указал в повинной, что привозил ему песок на дачу. В ходе допроса Бобовко подтвердил факт совершения сделки и назвал сумму, которую он уплатил за доставку груза. На вопрос: были еще какие-либо факты незаконного приобретения материалов у Адамова или использования им государственной машины в корыстных целях, Бобовко несколько беспокойно ответил: «Были. Как-то Олег подъехал ко мне и спросил: «Саша, тебе нужен кирпич?» Я ответил, что нужен. Он предложил мне купить его за пять рублей. В машине у него тоща было штук 100—150 кирпича. Где брал его Адамов, не знаю. Потом однажды я купил в магазине несколько двухлитровых банок краски. Попросил Адамова помочь отвезти их ко мне. Он согласился оказать эту услугу за три рубля. Я уплатил, и он привез меня с краской домой. Других случаев незаконных сделок у меня с ним не было».

В связи с тем, что Адамов названные свидетелем факты не указал в повинной, возникла необходимость провести очную ставку. Перед очной ставкой Казаков еще раз допросил Бобовко, и тот снова подтвердил свои показания. На очной ставке каждый из них настаивал на своих показаниях. Адамов признавал лишь то, что привозил на дачу песок.

Потом стали вызывать на допросы водителей, которых Адамов называл как сообщников в незаконных сделках. Двое из них подтвердили, что продавали материалы населению, используя для доставки государственные автомашины. Другие упорно не признавались, что участвовали в таких сделках. На допрос был вызван и Козлов, друг обвиняемого, которого следственные работники уже неоднократно допрашивали, подозревая, что он может многое знать о совершении убийства или даже быть соучастником.

Зная, что Козлов скрытен, изворотлив и будет упорно отрицать все, что может повлиять на его благополучие, я начал допрос издалека, постепенно, незаметно для него подводя к нужному разговору: «Скажите, Козлов, были ли у вас приписки перевозимых грузов?»

— Не было.— Уверенно и спокойно утверждал он.

— Вы предупреждены, что за дачу ложных показаний предусмотрена серьезная ответственность.

— Нет.

— Тогда вот вам статьи 177, 178 УК БССР. Прочтите их.— Я протянул свидетелю открытый на нужной странице Кодекс. Тот внимательно, не спеша прочел вслух: «Заведомо ложные показания свидетеля наказываются на срок до одного года. Отказ или уклонение свидетелей от дачи показаний ...наказывается исправительными работами на срок до шести месяцев или штрафом до ста рублей или общественным порицанием...»

— Понятно!

— Так что, теперь будете говорить правду или по-прежнему обманывать нас?

— А чем же это я вас обманывал? Я всегда говорю то, что знаю и видел.

— Не всегда. Вот вы говорите, что не было приписок. А Адамов указал, и мы частично уже проверили, что работая на карьере Шпили, в районе ст. Лучеса, вы вместо 300—500 м в транспортно-товарном отчете ставили 3 км. Как называются такие действия?— Ошарашенный такими доводами, Козлов с испугом посмотрел на меня и беспокойно заерзал на стуле.

— Что молчите, вам плохо?

Козлов никак не мог сообразить, что ответить. Неожиданно в наш «диалог» вмешался Журба, до этого молча копавшийся в бумагах за своим столом: «Думает, ему удастся нас провести. А может, ему в КПЗ посидеть хочется? Дома ты ешь много мяса, потому и голова туго соображает, а там будешь есть гнилые рыбьи головы, сплошной фосфор, и твои извилины заработают, начнешь серьезно думать».

Свидетель вздрогнул и напряженно застыл. Такой поворот разговора был ему явно не по душе. Поняв, что шутки могут плохо кончится, он быстро заговорил:

— Насчет приписок я немного запамятовал. Действительно, они имели место. Наша вина. Хотелось заработать побольше.

— Еще бы: вы в 10 раз за счет этого увеличивали себе зарплату.

— А как же с километрами?

— Просто: подгоняли счетчики.

— Они же должны быть опломбирование?

— При желании все можно сделать...

— Мне тут шоферы ваши рассказывали, что иногда сливали солярку на землю, чтобы уложиться в норму списывания ГСМ, и счетчики подгоняли путем холостого прогона по кольцевой дороге, в поездках по личным делам, на «левые» заработки? Верно?

— Все правильно: что было, то было...

— А кто отвечать за это будет?

— Как вы решите: у вас власть в руках.

— А вот на собрании вы горячо доказывали, что перед законом чисты. Помните такой разговор, когда мы впервые встретились? А я ведь вас предупреждал еще тогда, что хитрите вы, не всю правду говорите.

— Помню. Но ведь о приписках вы не спрашивали.

— Я тогда всем интересовался, всеми и всякими правонарушениями. А на партбюро как вы вели себя? Стучали и кричали громче всех, что вы не нарушители, что бригада вкалывает с утра до ночи, выполняет план. Люди работают изо всех сил, не считаясь со временем и так далее. А на деле оно вон как оказывается. За счет приписок — зарплата, за счет приписок — премиальные, первые места в соцсоревновании. Это значит порядок, это честно? Вообще, хочешь обижайся, хочешь нет, но вы — ворюги и мошенники! Доите, обманываете государство, как можете.

— Не все же воруют.

— А я о вас и вашей бригаде говорю. О других не знаю. А как насчет «левых рейсов»?

— Каких?— Козлов сделал вид, что не понимает.

— Не надо дурачком прикидываться: на сторону продавали песок и грунт?

— Этого не было. Кому и зачем?

— Опять за свое. Доиграетесь. Вот возьму и возбужу дело о хищениях стройматериалов, тогда будете знать — кому и зачем.

— Возбуждайте: я ничего не воровал!

— А знаете, какая предусмотрена ответственность за использование в корыстных целях автомашины, за хищение государственного имущества?

— Я же не юрист: откуда мне знать.

— Сейчас покажу вам соответствующие статьи кодекса. Прочтете и поймете: стоит ли рисковать?— Я специально медленно листал кодекс, незаметно поглядывая на свидетеля. Теперь он побледнел, сгорбился, напряженно обдумывая, как вести себя дальше.

— Вот нашел: читайте УК, ст. 87.— Козлов взял книгу и стал медленно читать. Прочитав, положил кодекс на стол. Руки его дрожали.

— Ну так что, будем и дальше играть в прятки или говорить правду?— пошел я в наступление. Но свидетель упорно молчал. Но даже заговорив наконец, он твердил только одно: никаких хищений не совершал, машину в корыстных личных целях не использовал. Закончив допрос, я многозначительно объявил ему: «Через день приходите на новый допрос и прихватите с собой телогрейку...»

— Зачем?— в глазах Козлова я прочел искреннее удивление.

— Пригодится. А за это время хорошо обдумайте свое положение. Вы свидетель, уличены во лжи. Обвиняемый указывает, что совершал хищения вместе с вами. И после этого думаете, что мы с вами будем в кошки-мышки играть? За свои поступки надо отвечать. Мужчина вы уже вполне зрелый. Семья есть?

— Нет. С тех пор, кажется, поумнел уже.

— Очевидно, не совсем. Обдумайте хорошенько, что я вам сказал. А пока подпишите протокол.— Козлов вначале прочел, затем подписал.

— Вот верно записано?

— Да.

— Тоща напишите: «с моих слов записано правильно, мною прочитано».

— Готово!

— Жду через день в телогрейке.

Расстроенный нелегким допросом, страшась ответственности, ссутулившийся вдруг Козлов быстро оставил кабинет.

— Ну и гусь!— возмутился Журба, как только свидетель закрыл дверь.— Уличен во лжи, а правду до конца говорить не хочет.

— Согласен: крепкий орешек. Не то, что Адамов. Такого «расколоть» трудно. И не только потому, что боится ответственности. Не исключено, что где-то консультируется, советуется, как вести себя...

Через день Козлов пришел в телогрейке в сопровождении водителя своей бригады. Мы с Журбой рассмеялись, поняв без слов, что Козлов приготовился сидеть в КПЗ. Он тут же попросил товарища: «Сходи пока в магазин и купи пару пачек сигарет». Как только мы остались в кабинете вдвоем с Козловым, я все-таки спросил сквозь смех: «Ты куда это собрался? Не иначе, как решил, что мы тебя арестуем?»

— Конечно, вы же сами приказали в телогрейке придти. А в КПЗ холодно. Другой следователь грозил, что будут кормить гнилыми рыбьими головами. Вот я и приготовился.

— Он не говорил, что вас посадят. А я пошутил. У нас нет оснований задерживать вас. Закон мы нарушать не будем.— Наш разговор прервал появившийся с авоськой товарищ Козлова.

— Разрешите передать?— попросил он.

— Передайте.

Тот выложил сигареты на стул рядом со свидетелем и удалился.

— Я думал подключить вас к участию в эксперименте с выездом на места приписок,— продолжал я,— но отпала необходимость. Срывается запланированное мероприятие. Так что вы свободны. Но не забывайте взвешивать и осмысливать свои действия. И хорошенько подумайте: стоит ли лгать и шутить с нами.

— Спасибо!— громко крикнул обрадованный Козлов и бросился вон из кабинета догонять товарища, который привез его в отдел на автомашине. С Козловым мне пришлось встречаться еще раз. Состоялся еще один допрос, но и он так же, как предыдущие, оказался безрезультатным...

Работы по проверке фактов, указанных в повинной Адамова, оказалось гораздо больше, чем предполагалось. После того, как свидетели были допрошены и произведены следственные действия с выездом по местам продажи материалов, потребовалось подсчитать размер ущерба. Но и здесь возникли проблемы. Мы понятия не имели о ценах похищенного песка, растительного грунта. Отдел цен облисполкома на наш запрос ответил, что у них имеется прейскурант на песок строго определенного ГОСТа. Пришлось обратиться в лабораторию стройтреста, которая определяла ГОСТ и пригодность для строительных нужд добываемого в карьерах песка. Вскоре лаборатория дала нам справку о ГОСТах песка по всем названным Адамовым карьерам. Справка была приобщена к делу. Обвиняемый указывал, что песок похищали и в порту «Забежено». Определить стоимость речного песка оказалось проще. Пароходство сразу назвало его стоимость по прейскуранту. Растительный грунт -почва — верхний слой земли, который используется для улучшения плодородия почвы и для дачных участков. Зеленхоз представил справку о его стоимости. Но опытные специалисты не советовали «давать ей хода», так как уже невозможно исследовать тот грунт, который похищал Адамов с использованием механизмов.

В «чистосердечном признании», как и на допросах, обвиняемый рассказывал о хищении им с территории УПТК машины щебня, которую он высыпал на своем дворе. Казаков произвел осмотр остатков щебня с участием специалистов, которые отобрали пробы для определения его фракции и ГОСТа. По их заключению облисполком дал справку о его стоимости. Автокомбинат представил нам технические характеристики всех закрепленных за ним 8-тонных автомашин марки «МАЗ».

В связи с тем, что обвиняемый заявил, что щебень ему грузил экскаваторщик Абодовский, на допрос вызвали и его. Молодой длинноволосый парень вначале отказывался признаваться, что участвовал в хищении, но быстро поняв бесполезность запирательства, дал такие показания:

—... Олег попросил меня загрузить ему машину щебня. Я испугался: территория охраняемая. В любой мбмент могли подойти и сторожа, и администрация. Было это в рабочее время. Я тогда загружал машины законного заказчика. Адамов же не был командирован к нам. Он заехал на территорию самовольно. Долго меня уговаривал, и я сдался. Загрузил ему полную машину, и он беспрепятственно выехал за территорию управления... К содеянному отношусь отрицательно. Прошу меня простить. Никогда в жизни не только не буду участвовать в хищениях, но и другим не посоветую. — Судя по грустному выражению лица парня, он искренне переживал случившееся. Затребовали на него характеристику с места работы. Как и ожидали мы, она оказалась положительной. Абодовского характеризовали как вдумчивого и серьезного работника. Посоветовавшись с руководством, я вынес постановление о прекращении его уголовного преследования, так как в его действиях не усматривалось преступления. Однако материал на него передали в товарищеский суд по месту работы. Были закрыты уголовные дела и в отношении водителей автокомбината, которые, как и Адамов, используя государственные машины, похищали строительные материалы и продавали их населению. Было установлено, что каждый из них участвовал в таких «благотворительных» экспедициях от одного до трех раз. Ущерб, нанесенный ими государству, оказался незначительным. Это и положительные характеристики стали основанием для прекращения их уголовного преследования. Также были закрыты дела об уголовной ответственности тех, кто покупал у шоферов грунт и песок. В их действиях не усматривалось состава преступления, ибо они полагали, что земля не имеет стоимости, и каждый из них совершал такую «покупку» единожды.

В ходе следствия группа проверила факты о приписках объемов выполненных работ. Следователь Казаков выезжал в карьер и с водителем бригады Козловым провел специальный эксперимент по измерению расстояния от карьера до 4- го водозабора, куда перевозили песок. В составленном с участием понятых протоколе он отметил, что в документах бригады фактический километраж завышен. Побывав на автокомбинате, я изъял соответствующие товаро-транспортные документы членов бригады.

Согласовав вопрос с руководством, я вынес постановление о вьщелени из уголовного дела об убийстве материалов уголовного дела о приписках в отдельное производство и направил его для дальнейшего расследования и принятия мер в прокуратуру района, на территории которого находился автокомбинат. А находился он в Октябрьском районе г. Витебска, куда и было переслано уголовное дело. Через несколько дней мне позвонил районный прокурор и стал просить забрать дело назад, ссылаясь при этом на большую перегрузку кадров. Но я категорически отказался это сделать, ибо уже убедился на практике, что расследование дела о приписках — объемная и кропотливая работа потребует от меня много сил и времени. Прокурор района не хотел браться за это дело еще и потому, что боялся давления различных инстанций. Автокомбинат выполнял план, и это устраивало советские, партийные органы. А если доказать, что его отчетность, а значит — и показатели липовые, то и комбинат, и управление, а вместе с ними весь район из передовиков соревнования опустятся в отстающие. Приписки наносят огромный ущерб государству, но в то же время они выгодны как рядовым, так и должностным лицам. За ними скрывается мнимое благополучие. Прокурор Октябрьского района не успокоился. Он обратился к руководству Белорусской транспортной прокуратуры с той же просьбой, но оно также отказалось забрать и похоронить материалы дела.

Когда дело о хищении стройматериалов и использовании служебной автомашины в корыстных целях обрело необходимую четкость и ясность, я выехал в Минск, чтобы доложить о результатах следствия и получить санкцию на привлечение Адамова к суду за эти преступления. Мне показалось, что в прокуратуре еще не сложилось единого мнения о расследуемом деле. Все еще продолжались споры и дебаты о причастности Адамова к убийству. Одни, в том числе руководство, склонялись к мысли (а некоторые были даже убеждены) , что убийство Кацуба на его совести. Лишь немногие осторожно, неуверенно, да и то в кулуарах, говорили о его невиновности. В следственном отделе также не было единого и стабильного мнения. Начальник стоял на том, что если Адамову никто не подсказывал, не подучил, как и что говорить и показывать, то, бесспорно, убийство — его «работа». Отказ Адамова от предыдущих признаний многих насторожил, а «пророков» — завистников и обрадовал. Коллегия прокуратуры, заслушав мое сообщение, приняла решение продолжать расследование уголовного дела о хищениях стройматериалов. Следственные работники нашей прокуратуры были единодушны в том, что в действиях Адамова имеется состав преступления, предусмотренного ст. 87 УК БССР — хищение государственного имущества, а также причинение, путем обмана и злоупотребления доверием, ущерба государственным организациям, без признаков хищения. Чтобы окончательно уточнить квалификацию действий Адамова, я решил проконсультироваться у специалистов прокуратуры БССР. Те согласились с мнением следственных работников Белорусской транспортной прокуратуры. Но Самохвалов для перестраховки (лучше «перебдеть») повел меня еще в республиканский Верховный Суд. Нас принял член коллегии по уголовным делам, невысокий, седеющий, весьма приятной внешности мужчина. Выслушав сообщение, он обстоятельно оговорил каждый эпизод хищения и сделал вывод, что в действиях Адамова усматривается хищение по признаку повторности.

— Преступление следует считать длящимся, ибо оно охватывается одним умыслом, совершено одним и тем же способом. Разрыв во времени небольшой, — аргументировал он свою точку зрения. Получив эти наставления и указания, я снова вернулся в Витебск продолжать расследование.

 

Школа СИЗО в действии
Заколдованные колодцы
Психотропы в "законе"
Фотография на фоне стены
Как веревочке не виться

---

В Витебске я первым делом решил навестить начальника Л ОВД, чтобы ознакомить его с мнением «верхов» о деле и попросить активизировать оперативную разработку Адамова. Но Шнеева в отделе не было, и я зашел к его заместителю. Волженков разбирал ворох бумаг, внимательно читал каждую и писал свои резолюции. В этом молодом милицейском работнике меня привлекали завидная усидчивость и добросовестное отношение к работе. Приходил он в отдел не позже восьми утра и заканчивал рабочий день не раньше семи вечера. Казалось, никакие другие заботы, кроме служебных, его не интересуют. К подчиненным он относился деликатно и уважительно. В отличие от Шнеева, да и начальника розыска Бунькова, никогда не грубил, не повышал голоса на сотрудников, а всегда терпеливо помогал, разъяснял. В то же время в отношениях со следственными работниками прокуратуры он проявлял некоторую скрытность, замкнутость. Мне это было отчасти понятно: традиционно сложилось у нас так, что милиция никогда не встречала прокурорских работников с открытой душой и распростертыми объятиями, несмотря на общность их целей и задач. Увидев меня, Волженков отложил бумаги и устало улыбнулся:

— Ну как дела, следчы?— И не дожидаясь ответа, пошутил:— Ты бы переезжал уж в Витебск окончательно. В штат местной прокуратуры зачислялся, оно и расходов казне и тебе было бы меньше.

— Да, при таком ходе следствия, когда милиция не только не помогает, а только добавляет нам работы, придется мне здесь долго покантоваться,— шуткой ответил я на шутку.

— Ну что ты: мы же стараемся вам помочь. Но, сам знаешь, мы — не боги, которые тоже не все могут. А нам тем более — не все подвластно.

— Оно и видно, как вы стараетесь: повинную о песке у Адамова выклянчили. А теперь мы с ним возимся уже два месяца. Из-за нее по делу об убийстве почти прекратили работу. Как говорят: за тремя соснами не видим леса.

— И, небось, это преступление характеризует его еще с одной стороны?

— А что нам эти характеристики— «прицепы» или, как их еще называют — «парашюты». В деле нужны вещи убитой, хотя бы некоторые. Тогда ни у кого не будет сомнений.

— А где их взять?— Волженков внимательно посмотрел мне в глаза:— Если бы они были, давно бы уже нашли. А так — выбросил он их на мусоросвалку, а там не найдешь. Умно сделал, ничего не скажешь.

— В этой части и я верю его показаниям, но все-таки меня не оставляет сомнение — надежда: а вдруг не все выбросил, может, хоть что-нибудь да оставил? Не может быть, чтобы не пожадничал. Вот в деле с левой доставкой песка, грунта он показал себя жадным человеком. С другой стороны, денег у него никогда нет. На выпивку с трудом копейки наскребет...

— Может, где и спрятал, а попробуй найди.

— А начальство все давит. Высказываются уже и сомнения в его причастности к убийству. Особенно всех «высших» насторожил его отказ от прежних показаний...

— Убийство — его работа. Вопросов нет. Дело надо быстрее заканчивать да в суд направлять.. Что тянуть-то?

— Да по мне — хоть сейчас. Но «верхи» все перестраховываются: опять надавали ворох новых указаний. Так что придется еще покрутиться. Шел-то я к Шнееву, а его на месте нет. Поэтому к тебе будет просьба: как бы это подработать Адамова еще и вашими оперативными средствами? Ведь что получается: как только вы за него беретесь, так из него сыплются новые показания. Давайте займитесь-ка сейчас вплотную вещами потерпевшей. А вдруг не выдержит, да где сболтнет?

— Мы и сами уже обдумывали этот момент. Будем работать. Но надо, чтобы вы, следователи, его накачивали. Надо, чтобы с вашего допроса он приезжал в камеру полон мыслей, сомнений. Нажмите покрепче на него. А мы по низам ударим.

— Нажать? Легко сказать. Ты же знаешь, какие у нас для этого возможности: слова-слова и то не все. Можно сказать, никакого «нажатия» не предусмотрено ни пособиями, ни методичками, ни, тем более, статьями УПК. Почти все следственные действия, какие можно было провести, чтобы закрепить показания, мы провели. Правда, остался еще эпизод по опознанию сапог. Сделаем. Прокуратура республики предложила разобраться еще кое с какой мелочевкой...

— Только общими усилиями можно добиться успеха. Ведет он себя в камере нервозно. Все спрашивает у сокамерников: признаваться или нет. Постоянно с ними советуется...

— Нашли бы опытных мужиков да подсадили к нему. Пусть бы они ему день и ночь советовали выдать вещи.

— Уже решили.

В кабинет заглянул Журба и позвал меня к телефону. Звонил Самохвалов. Разговор с ним был непродолжительным. Заместитель прокурора сообщил, что принято решение отправить Адамова на стационарную судебно-медицинскую психиатрическую экспертизу. Принято оно в связи с многочисленными заявлениями отца о психической неполноценности сына. Зам. прокурора дал указание подготовить по этому поводу постановление и согласовать с психиатрической больницей сроки обследования обвиняемого. Пересказав содержание разговора Волженкову, я поинтересовался: «Слышал, что иногда медики помогают в раскрытии преступлений?»

— Что ты имеешь в виду: допрос под гипнозом?

— И это, и растормаживание.

— Да, кажется, Борисов рассказыв^! о допросе под гипнозом. У них следователь один проводил. Но ничего путного от обвиняемого он не добился. А насчет растормаживания я узнаю у начальства. В каких случаях его можно проводить, должны знать медики. У них есть соответствующие инструкции. Об этом я тоже что-то слышал. Может, даже опять от Борисова. Но точно не помню. На врачей надеяться не стоит. Самим работать надо. На бога надейся, а сам не плошай. Слышал такую пословицу?

— Слышал. Но есть и другая.

— Ну, тогда извини: у меня много дел. Дослушаю тебя в другой раз.— Я понял, что разговор окончен и пошел к своим коллегам.

— Будем готовить постановление о направлении Адамова на стационарную экспертизу,— сообщил я Казакову и Журбе.

— Журба, я у тебя видел книгу «Пособие следователю по экспертизам»,— вспомнил Казаков.— Там есть необходимый перечень вопросов: готовили специалисты, мы лучше не придумаем.

— Где-то была.— Журба поискал в своем столе книгу, но не нашел и отправился в соседний кабинет. Оттуда он вернулся со старой потрепанной книгой.

— Нашел. Старая только очень. Издание старое.

— Ничего, пойдет.

Сели составлять постановление. Потом Журба и Казаков по очереди печатали его на машинке. Очень медленно, одним пальцем. Тут они работали одинаково неуклюже...

— Знаешь что,— попросил я Казакова,— ты никогда не допрашивал Адамова. Попробуй-ка с ним поработать. Ты человек новый, может, он с тобой разоткровенничается?

— Брось ты, если тебе, с твоей мертвой хваткой, не удается добиться нужного, то мне тем более,— шутливо отказывался Казаков.

— А ты все-таки попробуй допросить его. Я вызову, ознакомлю его с постановлением. Передопрошу о хищениях, кое-что уточню. Сообщу, что направляем его в психиатрическую больницу. А через несколько дней ты с ним попробуешь установить контакт?

— Уговорил. Я должен тебе подчиняться: ты старше, тебе виднее,— согласился, наконец, Казаков. На том и порешили.

Вскоре в Витебск прибыл заместитель прокурора республики. Сопровождал его наш транспортный прокурор. В кабинете Витебского транспортного прокурора Семашко они провели короткое совещание, ориентируя нас на доверительную работу с Адамовым. В заключение заместитель прокурора республики сказал: «Убедите Адамова, чтоб отдал вещи убитой. Мне доложили о нем, и я ему не верю. Водит он вас за нос. Сумку вы должны найти во что бы то ни стало...»

Оставшись наедине с Журбой, я спросил: «Знаешь, почему зам. прокурора республики настойчиво нацеливал нас на поиски сумки?»

— Хочет, чтоб были железные доказательства виновности Адамова.

— Так-то оно так, но в городе не раскрыты еще два убийства. А ведет их следователь прокуратуры республики. У них теплится надежда, что Адамов виновен в трех убийствах. Они не исключают, что он спрятал вещи всех трех убитых...

— Все может быть.

— На такой вывод меня натолкнули его слова, которые я понял как приказ...

Обвиняемого вызвали еще на один допрос. Я предъявил ему постановление о назначении стационарной судебно-медицинской экспертизы. Адамов внимательно, мне показалось, несколько раз прочитал его, потом спросил: «Так что, меня в Минск повезут?»

— Там же ясно написано: поручить обследование Белорусской республиканской психиатрической больнице «Новинки». Был в «Новинках»? Слышал про такую больницу?

— Слышал. А когда повезут?

— Скоро. Когда все утрясем, согласуем. Тебе скажут. Не спеши.

— Да побыстрее бы, а то мне все надоело. Слышал, там кормят хорошо. Спят на мягких койках. Не то, что я — на нарах. Матрац — в два пальца толщиной и тот рваный.

— Не знаю, не был. Но не пропадешь. Не ты первый, не ты последний.

— Я только уколов боюсь, а остальное — трын-трава,— пояснил он. На этот раз он вел себя удивительно спокойно. Новость воспринял сначала как-будто безразлично, но не смог скрыть радости. Видимо, ему и в самом деле надоела камера следственного изолятора. Хотелось перемен.

— А сейчас я снова допрошу тебя,— предупредил я, вынимая бланк протокола.

— Когда же будет конец этим допросам? Но сначала обязательно напишите, что Кацуба я не убивал и виновным себя не признаю.

— Конечно, конечно. Все запишу, как ты скажешь.

Вспомнив о том, что начальство подозревает его еще в двух убийствах, спросил в упор:

— Вы причастны к убийству Сорокиной и Кулешовой?

— Слышал про эти убийства, но это не моя работа,— холодно ответил Адамов и, зло усмехнувшись, бросил: — Ишь ты, куда клонит! Кадуба раскрыл и хочешь мне еще двух повесить? Зарабатываем себе звездочки, а мне вышку? Дураков нет. Я теперь поумнел. Дурак был, когда Кадуба брал на себя.

— Ты прав, как у Высоцкого в песне: «кому до ордена, ну, а кому до вышки...»

— Слышал. Славы жаждешь?

— Конечно, не отказался бы. Если бы ты взял на себя еще два убийства да выдал вещи, мне на родине бы памятник, как дважды Герою Советского Союза.— Ерничал я:— Представляешь? Золотой бюст, как тому, кто придумает вакцину от рака.

— Размечтался. Смотри, чтобы не сняли и те звездочки, что у тебя есть.

— Не велика потеря: всего-то три звездочки.

— А кто ты по званию?

— Я же пишу в каждом протоколе: юрист 2 класса.

— Думаешь, я очень понимаю?

— Как тебе объяснить? Раньше это звание приравнивалось к ст. лейтенанту.

— Так что, Журба выше тебя?

— Да, он юрист 1 класса.

— Капитан, значит. А новенький у вас кто?

— Юрист 3 класса.

— Значит, самый младший. Ну, ну. Работайте, старайтесь — до генералов дорастете. А пока хотите невиновного в тюрьму запереть?

— Как тебе сказать. Хотим воздать каждому по заслугам. Но вернемся к допросу. Вы лично знали Сорокину и Кулешову?

— Нет, не был знаком. Не приходилось встречаться.

От работников милиции я знал, что, по их сведениям, Адамов встречался с Сорокиной у своей двоюродной сестры.

— А если вспомнить о ваших встречах у родственников?

— Я же сказал, что ни одной не знаю, не знал и р глаза не видел,— теряя терпение, закричал Адамов. Почувствовав бесполезность разговора на эту тему, я переключился на обстоятельства хищений с использованием государственной автомашины. Адамов охотно отвечал на интересующие нас вопросы. Допрос шел легко и скоро закончился. Перед возвращением в изолятор Адамов попросил отдать хранившиеся у меня сигареты, пояснив, что с ним в камере находятся два мужика, с которыми интересно говорить и можно поделиться табаком. Что это были за мужики, я сразу догадался, хотя познакомился с ними позже.

Через день с Адамовым беседовали заместитель Витебского транспортного прокурора Серпер и заместитель начальника ОВД Волженков. Как мне стало известно, разговор у них с самого начал пошел на повышенных тонах. В это время в Витебской прокуратуре находился наш шеф Кладу- хин. Он и попросил Серпера «поработать» с обвиняемым. Я хотел пойти им помочь (кабинет, где допрашивали обвиняемого, находился рядом), но прокурор остановил меня. Даже через стену слышны были истеричные вопли Адамова. Серпер и Волженков требовали от него выдачи сумки и других вещей, которые в случае выдачи будут приобщены к уголовному делу. Полное содержание разговора из кабинета Жур- бы уловить было все-таки невозможно. Но судя по отдельным громким возгласам, там было горячо. Порой крик троих мужчин сливался в сплошной неразборчивый гул. Через некоторое время в наш кабинет вернулся вспотевший, раскрасневшийся Серпер. Устало опустившись на стул, этот многоопытный, обладающий недюжинной выдержкой следователь безнадежно махнул рукой и заявил: «Вот ведь какой субчик! Признается, что убил, а вещи выдавать не хочет. Врет он, конечно. Задашь уточняющий вопрос, а он начинает орать, будто его режут или убивают... Неврастеник какой-то».

— Так вы считаете, он совершил убийство?— спросил Кладухин.

— По-моему, он. И сумка у него, только не хочет отдавать...

Адамова снова перевели в ИВС. Мы ждали, какие новости за этим последуют. И они последовали незамедлительно. На следующий день, как было запланировано, его допрашивал следователь Казаков. Молодой следователь впервые допрашивал такого беспокойного, нервного обвиняемого, с мольбой и надеждой глядевшего ему в глаза, сам очень волновался. Разговор он начал без протокола, решив говорить с ним жестко и бескомпромиссно (излагаю ход допроса по рассказу Казакова):

Казаков: Хватит, Адамов, издеваться над нами. Почему не выдаешь вещи?

Адамов: Я не убивал и сумки не брал. Хоть вы-то разберитесь со мной,— жалобно просил заключенный. В его глазах появились слезы. Он зашмыгал носом, но овладел собой и не заплакал.

Казаков (инквизиторски безжалостным тоном): Не надо нам этих песен! В том, что ты убил, ни у кого нет сомнений. Я бы на твоем месте уже давно выдал вещи! Быстрее наступила бы развязка. Осудят, поедешь в колонию и там будешь работать. Жить там легче, чем по изоляторам скитаться. И деньги зарабатывал бы. И время шло бы быстрее.

Адамов (резко): Едьте сами! Попробуй-ка ни за что отсидеть 15 лет?! Это тебе не бумажки писать.— Но спохватившись, что хватил через край, снова стал жалобно и скорбно молиться-проситься.

Адамов:— Разберитесь, а? Честное слово, я не убивал! Не виновен я. Помогите мне выйти из этой скверной истории. Влип ни за что. А я вас отблагодарю. Век помнить буду доброту вашу...

Казаков (перебивает): Так говоришь, не виноват, не убивал? А почему же ты тоща раньше признавался?

— Запугали, что навесят мне малолеток, Кацуба. За это могут, мол, расстрелять. Вот я и испугался и взял убийство на себя.

— Кто же тебя пугал?

— Все.

— Все, значит никто. А конкретно?

— Не помню уже.

— Вот видишь, а как ты смог в таком заброшенном месте точно указать, где был спрятан труп?

Адамов (апатично-спокойно): Случайно.

Казаков: Ничего случайного я здесь не вижу. А как же ты смог дать детальные показания о событии убийства?

— Наводящие моменты были: кое-что сам знал, кое-что подсказали.

— Врешь ты все, Адамов! Лучше честно признавайся: твоя песенка спета. Признешься ты или нет, все равно тебя осудят — доказательств и так достаточно. А твой отказ бу-

дет расцениваться как желание уйти от ответственности. (Казаков говорит убежденно. Он верит в виновность Адамова и намерен добиться от обвиняемого правдивых показаний) .

Адамов (с сожалением): Эх, лейтенант, лейтенант, ничего-то ты не волокешь! Я, дурак, думал, что хоть с тобой договорюсь, что ты поймешь меня и поможешь. Но теперь вижу: бесполезно надеялся на тебя... — Безнадежно покачав головой, он поморщился, и лицо его стало скучным и замкнутым. С убитым видом он отвернулся к окну. Надежда на участие, видно, окончательно оставила его. А Казаков продолжал:

— В твоем случае лучше всего — рассказать и отдать вещи. Это будет учтено судом как смягчающие обстоятельства. В этом случае дадут лет 12—13. Время бежит быстро. При хорошем поведении отбудешь половину срока и на воле будешь. Никто еще в колонии не пропадал...

— Пошел ты, лейтенант, знаешь куда... Сам едь, а мне не хочется.

— А кто тебя будет спрашивать? На экспертизу вот повезем тебя, в психиатрическую больницу, к душевно больным...

При этих словах Адамов настороженно-внимательно посмотрел на следователя и с испугом спросил: «А как там в больнице? Ничего со мной не сделают?»

— А что ты хочешь, чтобы с тобой сделали?

— Говорят, есть такие уколы и таблетки, от которых человек становится дурным. Правда это?

— Правда. И без уколов и таблеток человек иногда становится психически ненормальным. Например, когда перепьет, накурится гашиша и так далее.

— Я не о том. Сделают меня там дураком или нет?

Казаков решил «сыграть» на страхе допрашиваемого:

— Сделают. Непременно станешь больным, невменяемым. И на всю жизнь. Так что лучше говори правду.

— Я не убивал — вот правда. А как они из меня дурака сделают?

— Ты же взрослый мужик, небось, и газеты иногда читаешь, и телевизор смотришь. Медицина сейчас чудеса творит: детей в пробирке уже выращивают, рак обещают вылечить, мозг оперируют... А тут какая-то мелочь...

Адамов сник, обмяк, тупо уставился бессмысленным взглядом в угол кабинета. Казаков уловил его смятение:

— Признаешься, и Сороко не повезет на экспертизу.

— Признаться?— глубоко вздохнув, переспросил заключенный и опять надолго замолчал. Очевидно, в нем шла отчаянная внутренняя борьба. Он взвешивал, как лучше обезопасить себя. Следователь не торопил, ждал, чувствуя: вот-вот Адамов начнет признаваться и, может, выдаст сумку потерпевшей. Нервный азарт охотника охватил следователя, озноб холодной волной прокатился по спине и острой занозой застрял у сердца. И вдруг в этой напряженной тишине негромко, с каким-то тихим шелестом и всхлипом заговорил Адамов: «Я убил Кацуба. Сознаюсь. Никто меня не заставлял признаваться, никто ничего не подсказывал. Сам я добровольно все рассказываю». '

— А где вещи спрятал?

— Вещи?— Адамов на миг задумался, но тут же пояснил:- Я же их выбросил в мусоровоз. Давно бы их уже сдал вам, если они у меня были. Разве я бы стал их скрывать после стольких мук и всего пережитого? Сколько у меня нервов потрачено! Еле живу. Все надоело. Проклятая судьба... — Голос его постепенно крепчал, речь ускорилась. Он явно входил в истерическое состояние, которое разрядилось криком и бурным негодованием. После этого он сразу обмяк, видимо, устал. Охрипшим и осипшим голосом тихо закончил:— Не выдержу я всего этого: сколько можно страдать?

— Не говори глупостей. Такие, как ты, на самоубийство не идут. Для этого нужна сила воли, или же дойти до бесчувственного состояния, до умопомрачения,— безапеляци- онно заключил Казаков, терпеливо выслушав обвиняемого, и вернул его к действительности:

— Будешь давать показания?

— Буду,— глухо ответил Адамов.— Только попросите Сороко, чтобы не возил меня в психиатрическую больницу. Боюсь я ее: недоброе мне снится...

— Хорошо, поговорю. Расскажите, как происходило убийство? Где спрятали вещи?

Адамов глубоко вздохнул, с обидой посмотрел на нового следователя и стал давать показания. Я заглянул в кабинет, когда допрос уже заканчивался.

— Вот, признался,— сразу известил меня Казаков.

— А почему ж ты в последнее время отказывался?— спросил я обвиняемого. Лицо его было воплощением безысходной тоски и грусти. Помолчав, он ответил с досадой: «Отказывался потому, что мужики, сидящие со мной, посоветовали отказаться. Они говорили, что у вас мало доказательств моей вины. Сейчас сожалею, что отказывался, послушав их».

— Вещи где?

— Нет их у меня.

— Тоща никому не нужны твои признания.

— Он просил меня поговорить с тобой,— ввел в курс дела Казаков,— чтоб ты не отправлял его на стационарную экспертизу.

— В психиатрическую больницу мы его отвезем. И разговаривать с ним больше не о чем,— отрезал я и приказал конвойным:— Поезжайте с ним в изолятор.— Обвиняемый вздрогнул и стал жалобно просить:— Только не отправляйте на экспертизу! Очень прошу. Я покажу, где сумка.— Затаив дыхание, я посмотрел на Казакова. Тот тоже весь сжался, напрягся и ждал.

— Так где сумка?

— На стройке трамвайного депо. Там я ее закопал. Мы на следующий день там работали.

— Сможешь указать сейчас место?

— Смогу.

— Тоща едем. Подождите немного: пойду решу вопрос с машиной.— Я стремглав помчался к Шнееву. А в голове стучало: «Неужели на этот раз правда? Должна же где-то быть эта проклятая сумка... О, если бы отыскать...» Я не вошел, а влетел в кабинет начальника отдела и с порога быстро, спешно, перебивая себя, обрадованно выложил: «Дайте срочно машину. Обещает показать место захоронения сумки».

— Где?— вскочил из-за стола Шнеев.

— Говорит, на стройке трамвайного депо. Где он работал.

— Что-то не верится мне,— враз остыв, снова опустился на стул начальник ЛОВД.

— Если бы в другом месте. А то — на поле. Нереально это. Но все равно, берите мою «Волгу». Скажете шоферу: мой приказ.

— Спасибо! Вот увидите: приедем с вещами Кацуба,— заверил я, выбегая из кабинета. Разыскать шофера Шнеева не составляло труда: обычно он сидел с товарищами в гараже.

— Собирайся. Поедешь со мной,— обратился я к шоферу шнеевской служебной «Волги».

— Куда?— недовольно переспросил тот и добавил:— Бензина нет.

— Зайди к Шнееву, он тебе даст такого бензина, что гореть будешь синим пламенем,— предупредил я, зная, что он беспрекословно выполнял лишь указания начальника ЛОВД, а для других находил множество причин и отговорок, чтобы не ехать.

— Что, Шнеев приказал?

— Начальник, давай поторапливайся. С тобой поеду я. Может, и твоя помощь потребуется.

— А далеко поедем?

— По дороге узнаешь,— уклончиво ответил я и пошел за «пассажиром» в кабинет Журбы.

До места доехали очень быстро. Новое депо строилось на окраине города. Но когда я увидел огромную укатанную площадку, у меня сразу упало настроение. Адамов попросил остановиться. Все вышли из машины. Понятых с собой не брали, надеясь найти их на месте, если они понадобятся. Оглядев строительную площадку, Адамов удивился: «Здорово изменилась. Так все тут выровняли, что трудно сориентироваться. Вишь, как быстро строят». Тут я понял, что Адамов в очередной раз солгал. Взглянув в его насмешливые с ехидцей глаза, окончательно убедился, что и этот выезд напрасный. Горечь, злость и обида охватили меня. Я пытался сдержать себя, но злость прорвалась: «А ты, оказывается, подлец! Сколько же ты будешь людей мучить, отвлекать их от работы? Сколько на холостые выезды одного только бензина потрачено! Сколько ненужных хлопот и поисков! Совесть- го у тебя ночевала хоть когда-нибудь?»

— Высчитать бы с него за все расходы, тогда почувствовал бы, как обманывать,— возмущался Казаков. Адамов же, не смутившись, заявил:— А где мне взять эту сумку, если ее у меня нет?

— Поехали обратно,— разочарованно бросил я.

— Вот тебе опять двадцать пять, а я уж уверовал, что найдем вещи, да по сто грамм по этому случаю сообразим,— съехидничал шофер. Старая, видавшая виды «Волга» медленно набирала скорость, нещадно дымя...

— Ты бы лучше отрегулировал карбюратор и клапаны,— огрызнулся я.— А то воздух загрязняешь, как дюжина «Икарусов».

— Милиции все можно. Нас никто не проверяет,— бахвалился шофер.

Ночью в гостинице мне снились кошмарные сны. Откуда-то из тьмы вдруг наплывало на меня бледное, изможденное, заросшее щетиной лицо Адамова, он кричал истеричным срывающимся фальцетом: «Не убивал я, нет!» То кричал: «Я,я, убийца. Я вас обманываю. Сумка у меня. Спрятана. Попробуйте, найдите!» То вдруг издевательски тыкал в меня пальцем и смеялся: «Ха-ха-ха. Следователь нашелся. Не можешь разобраться в моей психологии? Я всех обманывал и буду обманывать. Мы еще посмотрим: кто кого». То вдруг начинал осуждать меня: «За звездами гонишься? Невинного в тюрьму сажаешь? Где вещи? Не скажу-у-у!» Я проснулся. По радио песли песню: « А я лечу, кричу...»

Посмотрев на часы, решил: пора собираться. В голове шумело, из памяти еще не уходили, прокручивались обрывки сновидений. «Ну и дался мне этот Адамов, полздоровья на него угрохаю, пока до сути докопаюсь... Ох и тяжкая ты, работа следственная...»— *-

В отделе милиции сразу зашел к Волженкову, он был, как всегда, в бумагах. Сейчас он зачем-то перелистывал служебные инструкции. Поздоровавшись, он известил меня: «Вчера мы снова отвезли Адамова в следственный изолятор. Только одну ночь он в ИВС переспал».

— Отчего так?— поинтересовался я.

— Отчего? Плохи наши дела,— вдруг изменился в лице заместитель начальника.— Адамов в ИВС пытался повеситься.

— Не может быть! Да его ж на кране в петлю не затянешь.

— Я тоже так говорил начальнику УВД, когда он меня вызвал. А он мне: человек, что сидел вместе с Адамовым (это — его человек), написал, что во время их разговора тот закатил истерику. Стал рыдать и выть, в состоянии сильного душевного расстройства порвал трико и кричал, что повесится. Еле его отговорил и успокоил.

— Ты этому веришь?

— Верь, не верь, а мне сказали, что в ИВС его теперь никто держать не станет. Приказали забрать и отправить в СИЗО. Мало ли что он может натворить? Хотя у меня на этот счет тоже большие сомнения. Он и у нас часто закатывает истерику, беспричинно кричит. И мать у него такая же крикливая. Наследственность.

— У них почти вся семья истеричная. Я это испытал на собственной шкуре, когда проводил обыск. Сколько грязи пришлось тогда выслушать. Один только отец спокойный, не плохой, видно, мужик. А Олег — весь в мать: часто беспричинно скандалит, орет, но остается в своем уме. Хитрит.

— Согласен. Но на всякий случай я переговорю с начальником следственного изолятора, пусть за ним присмотрят: мало ли что. Артистов много есть на свете...

— Переговори, конечно. Пусть заодно и оперативно с ним поработают. У них же там большие возможности.

— В этом плане он без внимания не останется,— обнадежил Волженков.

А мне пришлось снова допрашивать Адамова. Он еще более, кажется, похудел, еще более заострились черты его бледного лица. Тусклый отрешенный взгляд, сутулая старческая фигура, брюки, туго подвязанные веревкой. Да, не сладко обходится ему пребывание в тюрьме. Выдвинув ящик стола, я стал искать чистые бланки протоколов, вдруг услышал, как что-то тяжелое шлепнулось рядом со столом. Испуганно подняв голову, я застыл от неожиданности: обвиняемый лежал на полу. Первою у меня была мысль: обмо- |нж? Подбежал к лежавшему, наклонился, посмотрел ему в лицо и, наконец, определил: разыграл! Глаза широко открыты, зрачки закатились под верхние веки, обнажив неприятную белизну глазного яблока. Лицо спокойное, с чуть заметной усмешкой... Милиционер, дежуривший у двери, побледнел и испуганно спросил:

— Чего это он?

— Сейчас полежит и встанет. Очередной артистический трюк. Ты Адамова не знаешь? Артист еще тот. Вставай, чего развалился?— Услышав, что я не поверил его притворству,

Адамов не выдержал, заулыбался. Усаживаясь на стул, пояснил:

— Я сейчас сижу с мужиком-рецидивистом. У него 9 судимостей. Около 30 лет за решеткой отбарабанил. Такой талант, такой опыт. Меня учит разным штучкам. Чего он только не вытворяет! Может бездыханно пролежать несколько минут. Имитирует любую болезнь.. А руки, руки его ни одной минуты не знают покоя. Постоянно в движении. Так он ими работает, как пляшет. Вытащит у тебя из кармана все, что захочет, а ты и не услышишь. Он вор- карманник.

— Ты и до него был неплохим артистом: сколько нас за нос водишь, а мы все верим. Хорошо врешь?

— Ничего. Ну, а он обещал научить меня «косить».

— Что это еще такое?

— Разыгрывать дурака. Говорит: поедешь в «Новинки», так там и «закоси». Справку сразу дадут, что ты ненормальный. И судить не будут.— И Адамов стал выкрикивать набор бессвязных слов, разыгрывая психически больного. Но скоро прекратил этот спектакль и опять стал рассказывать о своем кумире. «Говорит, он бы сам запросто «закосил» так, что ни один врач не определил бы, что он здоровый. Но не хочет. Рецидивисту все равно срок дадут. Только сначала поместят в психичку закрытого типа, а там, что в аду».

— Вот и тебя туда же запрут.

— Что ты?— испуганно заморгал Адамов. — Я не буду дурака валять. Только ты не отправляй меня на экспертизу.

— А с постановлением ты ознакомился?

— Да.

— Тогда какие могут быть вопросы? Решение принято не мною, хотя постановление готовил я.

— Скажи, а правда, что сейчас есть такие детекторы лжи?

Этот вопрос вызвал во мне невольную улыбку, но я ответил на полном серьезе: «Раз говорят, значит есть. А что?»

— Мне в камере рассказывали, что в больнице есть такие машины. Подключают к голове разные провода, и она читает все, что ты думаешь. Все может прочесть,— наивно объяснял Адамов.— Мне что-то не очень в это верится. Но я все равно такой машины не боюсь.

— У меня складывается впечатление, что ты боишься, как бы не прочли, что творится в твоей голове. Есть что скрывать?

— Нет, я не боюсь. Пусть проверяют. Наоборот, это даже хорошо. Все сразу станет ясно. Мужики в камере говорили, что машина может установить, что ты думал и делал пять лет назад и даже в определенный день.

Видя, как серьезно рассуждает обвиняемый, я сдерживал готовый прорваться смех. Дежурный милиционер у двери периодически фыркал в рукав от смеха, но, глядя на меня, старался принять серьезный вид. Увлеченный Адамов не обращал на него никакого внимания: «Почему вам такие машины не дают для работы? Подключили бы к голове и все проверили. А так мучаетесь сами, меня мучаете...»

— Не плохо бы. Может, когда и будут такие машины. Если ты говоришь, что в больницах они есть, то и у нас появятся. Но давай-ка лучше говорить о деле.

— Отдохни, майор, не спеши. Давай лучше поболтаем: у меня доброе настроение появилось...

— Отдыхать буду, когда дело сдам. А сейчас рабочее время идет, приписок я делать не могу: работа — на виду. Есть бумажка в деле, значит работал, нет — сачковал. С меня спрашивают за это. Да еще и твой отец жалобы строчит. Дело начальники постоянно контролируют. Поэтому начнем. Но предупреждаю: давай не будем повторяться. Ты мне скажи лучше, что, какие еще вещи ты тогда нашел в сумке убитой и не назвал. Опиши предметы.

Адамов, приняв задумчивый вид, стал перечислять:— Тушь женская в коробочке. Так вот открывается,— повертел пальцами.— Потом — помада в пластмассовом тюбике темного цвета, с ободочком. Еще тени были, разные. Карандаши, должно быть подкрашивать ресницы. Потом, уже в своем сарае, нашел в ее тетрадях несколько фотографий. Му, а остальное ты знаешь: книги, шапочка, кошелек...

— Говоришь, фотографии были?

— Да. Штук 5—6 было.

— А какие? Формат, что изображено?

— Черно-белые. Формат примерно 9 на 12. Там была изображена сама Кацуба. С кем? Не знаю и не помню. Не помню и как сфотографированы.

— Попробуй вспомнить.

Адамов принял мучительно-задумчивый вид, но ничего более не смог вспомнить.

— Нет, не скажу. А обманывать не хочу: и так много лишнего наболтал.

— А что ты сделал с парфюмерией?

— Тушь и тени я подарил своей сестричке. Кошелек забрал и спрятал под собачьей будкой, а потом под стреху засунул. Но там сейчас его нет.

— А где? — как можно спокойнее, стараясь не выдать волнения, спросил я.

— У тетки в деревне он.

Опять появилось недоверие, но все равно придется проверить.

— Ну а что все-таки, если честно, сделал ты с сумкой?

— Я ее сжег.

— Вот как! А ще?— удивился я, встретив спокойный, непроницаемый взгляд обвиняемого.

— В кузове машины.

— Ну и где это было? Когда? Кто видел?

— На следующий день мы работали на стройке депо. Я залез в кузов автомашины Варзопина и там сжег сумку. Может, он и видел, потому что спрашивал меня: что ты там палишь? Соляркой облил ее и сжег.

— Подожди минуточку.— Я вышел, чтобы попросить работников милиции привезти Варзопина. Возвратясь, я продолжал допрос:

— В каком месяце это было, помнишь? Примерно?

— Варзопин, может, помнит.

— Ну если опять, Олег, врешь — у меня терпение не железное. Я всегда шел тебе навстречу. А после этого навсегда потеряешь всякое доверие и уважение с моей стороны. (Хотя доверия, конечно, у меня к нему давно уже не было. Но в интересах дела я старался не показывать этого и поддерживал с ним контакт).

— Да не обманываю я! Вот тебе — крест,— и обвиняемый неумело перекрестился.

После допроса я оставил Адамова с конвойным в ленинской комнате: она имела зарешеченные окна. Решил показать протокол допроса Журбе и Казакову. Едва взглянув в протокол, Журба категорично заявил:

— Не верю я ему. Врет он, как всегда. А ведь сколько уже насочинял? Скорее всего, сумку он действительно выбросил в мусоровоз. А раз мы требуем, вот он опять сочиняет.

— Все равно проверить надо: а вдруг да — удача. «Надо быть упорным и упрямым,— как поет Эдита Пьеха,— чтоб порой от жизни получать радости скупые телеграммы».

— «Надежда юношей питает»,— тоже процитировал Казаков.— А ты уже не юноша, а целый месяц все надеешься. Он же нас водит за нос. Оставим лирику. Хотя, конечно, без надежды жить нельзя.

— Когда появится Варзопин, ты его допроси,— попросил я Казакова.— Мне еще надо поговорить с Адамовым...

Но эта беседа ничего нового мне не дала. Правда, на этот раз он заявил, что неверно указал место изнасилования и готов показать другое, более точное.

А в это время Казаков допрашивал шофера Варзопина. Он показался следователю напуганным вызовом на допрос, держался настороженно и говорил, что никогда не видел, чтобы Адамов что-либо сжигал в кузове его машины. Пришлось устраивать им очную ставку. Адамов к этому времени успел закончить очередной скандал, требуя не отправлять его в психиатрическую больницу. Когда в кабинет пригласили Варзопина, Адамов, увидев его, преобразился, выпрямился и дружески подмигнул товарищу по работе. Заметив это, я предупредил:

— Перестань подмигивать.

Варзопин стоял в нерешительности у порога, внимательно разглядывал кабинет. Его, очевидно, ужаснул вид Адамова. Перед ним был совсем не тот Олег, каким он знал его ранее: похудел килограммов на 20, побледнел, осунулся. Грязные, давно не стриженные волосы висели космами. Заношенная несвежая одежда. Решив, пользуясь случаем, поддержать товарища, он сказал ему:

— Ты, Олег, очень не переживай: мы всей бригадой за тебя горой. Собираемся поехать в Президиум Верховного Совета СССР. Мы знаем, что ты не виноват.

— Прекратите разговоры,— сделал я очередное замечание.

— Саша, скажи ты ему, что я сжигал,— не обращая на меня внимания, шептал Адамов, подмигивая другу...

... По дороге, разговаривая с Адамовым, я спросил:

— А почему ты так боишься психиатрической больницы? Или мне показалось?

— Кенты по камере страшат, говорят, там делают болезненные уколы, от которых тошнит, всего крутит; язык изо рта полностью вываливается в пене...

— Так ты не хочешь ехать?

— Нет.

— Тоща показывай место сокрытия сумки, и я постараюсь уговорить руководство отменить решение о назначении судебно-психиатрической экспертизы.

— Если бы у меня она была, я бы давно отдал, а впрочем...— Адамов на несколько минут задумался, сделав лицо озабоченным.

— Ну, давай, давай раскалывайся,— вставил слово конвойный.— Надоело нам с тобой по жаре мотаться.

Действительно, в машине становилось невыносимо жарко от палящего августовского солнца.

— Он ждет, пока его в «Новинках» сделают дураком. Тогда он точно все расскажет,— вставил слово конвойный Кирпиченок.

— Да! В больнице тебе придется несладко,— решил я надавить на психику обвиняемого, преследуя единственную цель — заставить выдать вещи убитой.— Там могут применить специальные уколы, чтобы проверить твое психическое состояние. И, говорят, двое суток от них «ломает» кости, пока отойдешь. Стоит ли испытывать судьбу... Еще и вправду свихнешься. Лучше из двух зол выбрать наименьшее: отдать сумку, и тебя никто не станет проверять на психическую полноценность.

— Отдам, отдам! Только не издевайтесь. Скоро приедем. По дороге будет мостик. Там остановитесь. Я покажу.

Не очень-то верилось, но надежда покидает последней. От жары, напряженности, долгой неизвестности ломило в висках. Лицо багровело, и чувствовалось, как постепенно прилипала к телу рубашка и становилась влажной шея.

— Смотри, Адамов, обманешь — пощады от меня не жди. Больше никогда не пойду навстречу. А «Новинки» — заведение не из приятных. Не завидую я тебе. Есть один только шанс избежать больничной койки — это выдать вещдоки.

— Я же сказал: согласен отдать. Вот только наручники за спиной давят руки. Можно перецепить их, чтобы руки спереди? Надоело так сидеть. Жарко. Весь уже мокрый...

— Сиди, может, тебя еще искупаться отвезти? Мы вот в милицейской форме из-за тебя, подлеца и мерзавца, паримся. А ты все обманываешь,— зло бросил Кирпиченок.— Я бы на месте следователя давно тебя бы загнал в стражное отделение больницы. Пускай бы там из тебя человека сделали. Знал бы, как вилять, как убивать. Негодяй. Как таких земля носит! Сколько нервов потрепал! Сколько на тебя людей задействовано!

— Ты чего раскричался! Я не меньше вашего страдаю и терплю унижения!

— Не убивал бы, так не сидел!

— Что ты разбираешься, сержант. Твое дело — охранять.

— Я бы тебя, собаку, пристрелил, если бы ты мою дочь или сестру тронул.

— А на кой хрен они мне нужны!

— Ну где, Адамов, остановиться? Скоро подъедем к месту происшествия,— прервал я недружелюбный разговор, коща машина повернула возле областной больницы на проселочную дорогу.

— Метров через триста будет мостик через ручей. Там остановимся.

Меня еще больше бросило в пот: «Неужели на этот раз он искренен и пришел конец всем мытарствам и нервотрепке. Неужели? Зачем ему обманывать, на что он еще надеется?..»

— Стой! Пойдем покажу! Добили вы меня. Совсем довели. Надоела собачья жизнь.

Все быстро вышли из машины. Кирпиченок, вытирая лоб платком, бросил:

— Не верю я ему. Не будет здесь сумки!

— А если я ее вам покажу, бутылку ставишь?

— Я тебе, псу, воды бы не подал. Показывай!

— Так у меня руки за спиной. Как я покажу!

— Веди!

— Дайте передохнуть. Я уже еле живой, хоть свежего воздуха глотну.

Все вокруг дышало покоем: в сухом, напоенном ароматом сохнущих трав воздухе слышен был лишь шорох ближних кустов, земля отдавала знойное тепло. А тут мучайся с каким-то Адамовым...

— Показывай! А то мы от жажды умрем.— Скомандовал конвойный.

— Адамов, ты действительно хочешь показать место сокрытия вещей убитой? Приглашать мне понятых или нет? Если я сейчас пошлю милиционера за понятыми и он их приведет, а ты снова будешь финтить, ты понимаешь, что с тобой сделают?! Они и так злые!— жестко спросил я.

— Пристрелим! При попытке к бегству. Так в рапорте и укажем!

Адамов вобрал в плечи голову и уставился отрешенным взглядом в землю.

— Нет там сумки,— тихо выдавил он из себя.

— Ах ты, сволочь, сколько можно над нами издеваться! Была бы моя воля, задавил бы, как гниду,— зло выругался один из конвойных.

— Скотина, опять обманул. Прибить тебя мало. Говори, где сумка,— грозно придвинулся к Адамову Кирпиченок.

Тот обмяк и стал на колени.

— Не знаю где она, хоть убейте, не знаю. Чего ко мне пристали,— закричал он истерически, судорожно подергивая плечами.— Простите меня, пожалейте!

— Хватит истерики! Артист... Вставай, поедем на место убийства. Покажешь, где насиловал девушку. Но если и там обманешь!..

Во мне боролись два чувства к этому изможденному, истрепанному парню: ясно, что он подонок, убийца и лжец, но в то же время — человек, а не скотина. Было больно смотреть на его истерику, понимая, в какую безвыходную ситуацию он себя загнал...

Адамов молча поднялся. Шмыгая носом, попытался утереть плечом слезы на лице, но еще больше их размазал. С трудом залез в открытую дверку УАЗика.

— Поехали на место убийства. Покажу, где насиловал,— сорванным голосом проговорил он.

Машина по ухабам полевой дороги двинулась по направлению к полотну железной дороги. Не доезжая метров пятидесяти, остановились.

Дальше начинался обрыв, и все вылезли из душной кабины.

— Смотри, Адамов, не ври! И не пытайся убежать. Пристрелим,— похлопывая рукой по кобуре, вновь предупредил Кирпиченок.

— А куда я убегу. Руки в наручниках за спиной, сил нет... Я и так еле хожу. А вы вон какие здоровые. Прибьете одним махом и без пистолета.

— Смотри у меня!— еще раз предостерег конвойный.

— Куда идти, Адамов?— спросил я.

— Вон туда,— кивнул он головой в сторону, где мы производили осмотр ранее.

— Надо найти понятых,— распорядился я.

— Найдем на станции, там дежурные есть,— успокоили меня конвойные.

Я посмотрел на станционную будку, находящуюся недалеко, но никого возле нее не заметил.

— Ладно. Посмотрим, что покажет Адамов. Может, и не понадобятся понятые,— решил я, и вся группа двинулась к железнодорожному полотну.

Нам повезло, так как трава уже была скошена и находилась в аккуратных копнах. Шли плотным кольцом, не сводя глаз с обвиняемого. А тот, нервно шмыгая носом, шел вразмашку, красный и потный. Не доходя до насыпи метров пять, он остановился, повертел головой, обвел безразличным взглядом окрестность и начал рассказывать, показывая ногой, так как руки находились в наручниках.

— Примерно здесь спустились с насыпи, я начал ее раздевать. Затем пытался ее изнасиловать стоя, но не получилось, она кричала и сопротивлялась, и я повалил ее...

Почему-то мне показалось, что он снова говорит неправду, и я остановил.

— Скажи, Адамов, почему ты снова врешь? Ну, а где тогда вещи убитой?

— Я же все рассказал, на мусоросвалке, а часть в колодцы выбросил, железнодорожные...

— В какие колодцы, чего еще выдумал?— зло спросил Кирпиченок.

— Вдоль насыпи колодцы, с водой. Ищите, может и найдете.

— Тебе еще не надоело над нами издеваться? Сейчас вот новую версию выдвигаешь, что в колодцах... Придется проверять, откачивать из них воду. Может, совесть у тебя заговорит, и ты наконец скажешь правду?..

— А чего? Я все говорю, как было. Зачем мне вас обманывать. У вас власть и закон в руках. Вы со мной можете что угодно сделать. Я бесправный. Пристрелите, если чего не так, и спишете...

— Кому ты нужен! Чтобы о тебя еще руки марать. Ты и так получшиь по заслугам. Подонок! Маринуешь нас!— опять «завелся» один из конвойных.

Судя по их потным лицам, их томили жара и жажда, но отлучаться и снимать форменную одежду не разрешалось.

— Сам ты подонок,— огрызнулся Адамов и вдруг заявил:

— Вези меня в тюрьму. Хватит. Надоело мне! Буду писать жалобы. За скотину меня принимаете.

— А кто ты есть? Разве нормальный человек станет убивать случайную прохожую, да и вообще просто человека. Звери и те ангелы по сравнению с тобой!..

— Хватит!— остановил я пререкания.— Поехали в Витебск. Бесполезно здесь торчать. А ты, Адамов, все равно, рано или поздно, вещи выдашь. Никуда не денешься. Готовься к экспертизе. Она многое прояснит.

— Не хочу ехать в Новинки. Не поеду!

— Можно думать, разрешения спрашивать станем. Руки за спину — и вперед. Только нам с убийцей и советоваться!

— Не поеду — и все.

...— Адамов говорит, что не точно указал место борьбы с Кацуба. При выезде уточнил, что это где-то правее, метров за пять от предыдущего,— рассказывал я Витебскому транспортному прокурору, сидя у него в кабинете.— Думаю еще раз организовать там поиск пуговицы.

— Я уже там был, искал, протокол составляли... Тебе Журба наверное, говорил,— в его голосе не было энтузиазма.

— Знаю, но...

— Безрезультатно. А впрочем... Я здесь советовался. Пуговица металлическая. Может, подключить воинскую часть, пусть бы они миноискателями там пошарили.

— Попробуем, но, насколько я знаю, они такие легкие предметы не берут.

— Ты отстал. Гвозди находят, кнопки; прибор на все металлическое реагирует. А вообще, как идет расследование? Я только периодически интересуюсь, дел своих, сам знаешь, сколько у меня.

— Ничего нового нет. Проведу опознание и отправлю Адамова на экспертизу. Я никак не могу понять, почему он ее так боится. Криком кричит, на колени становится, только, мол, не экспертиза. Вбил себе в голову, что его там сделают психически больным.

— Да, хорошая у нас репутация... Запуганы люди...

— У меня твердое убеждение, что он просто играет, красиво за нос водит нас, «ваньку валяет», а больницы он не боится. Между прочим, сидит в камере с рецидивистом, который уже все прошел. Не сомневаюсь: тот учит его разыгрывать психически неполноценного, чтобы справку получить и уйти от наказания.

— Во куда гнет... Сейчас ему справку на тарелочке, может, еще с голубой каемочкой. Если он общается с сокамерниками, то, конечно, разыгрывает страх перед больницей. Насколько я знаю заключенных, они все стремятся туда попасть. Отдохнуть, отлежаться, откормиться. Там чисто, светло, тепло. Что ж не пофилонить месяц. Срок идет...

— Трудно мне его понять, скользкий он, как уж... В одном у меня сомнений нет — убийца он. А от ответственности хочет уйти.

— У меня на этот счет тоже сомнений нет. Но и его понять можно — знает, что ему грозит, если ты сработаешь четко. Так что, друг, вещдоки... вещественные доказательства нужны. А их он выбросил в мусоровоз. Вот попробуй, найди,— подытожил прокурор.

— Будем искать. Если они есть, то должны найти, непременно,— убеждал я сам себя.

— Дерзайте, дерзайте, кто ищет, тот всегда найдет,— подзадорил Семашко.

...На место происшествия мы выехали во всеоружии. В ЛОВД нашелся миноискатель. А в аэропорту, обслуживанием которого занимается транспортная милиция, имелись приборы, с помощью которых проверяется багаж пассажиров.

Взяв несколько таких приборов, реагирующих на металл, и миноискатель, я, трое работников милиции и двое понятых отправились в дорогу. Погода стояла хорошая, дурманила голову свежескошенная отава. Хотелось отвлечься 6F забот, растянуться на лугу и лежать, глядя в синеву глубокого неба. И как бы читая мои мысли, один из моих помощников расстегнул ворот, потянулся и мечтательно произнес:

— Искупаться бы!..

— И полежать на горячем песочке у берега реки или озера,— добавил другой.

— Да еще бы с собой пива или сухонького с хорошей закуской,— вставил слово понятой.

— Да молодку лет 18 рядом,— отозвался второй понятой.

И пошли разговоры, которые скрадывают жару, настраивают, к сожалению, не на рабочий лад. Чтр же, не одной _ службой жив человек.

... На месте происшествия я поставил задачу, и все стали цепью один возле другого. Ползая на коленях, стали просматривать каждый бугорок, каждую впадину на земле. Хорошо, что трава была скошена и сложена в стоявшие молчаливо копны. Миноискателем, приборами обшаривали сантиметр за сантиметром, осматривали согретую и дышащую теплом землю. Когда раздавался сигнал приборов, все поворачивались на звук, с нетерпением ждали результата.

— Кусок проволоки, какая-то жесть, отрезанные рельсы, консервная банка,— разочаровывали поисковики. Но нужной пуговицы не было. На самом краю условной черты поиска нашли связку ключей с круглым тонким медным кольцом. Я до крови расцарапал руки, разгребая землю. Составили протокол, в котором зафиксировали обнаруженные ключи. «Вот бы они принадлежали Адамову,— подумал я,— хорошее доказательство его вины было бы...»

Ключами заинтересовались все причастные к делу. В срочном порядке были допрошены свидетели — водители автокомбината из бригады Козлова. Но они заявили, что таких ключей у Адамова не видели. При производстве одного следственного действия попутно примерили ключи к замкам, находящимся в пользовании семьи Адамовых, но они не подходили. Опросы родителей также подтвердили, что ключи не их. Сам обвиняемый категорически заявил, что сидит их впервые.

Продолжая искать вещи потерпевшей, я вспомнил, как однажды на допросе Адамов заявил, что он их выбросил в колодцы, находящиеся возле железнодорожной насыпи вдоль полотна. Руководство часто о них напоминало, настаивая на необходимости их внимательного осмотра. Пришлось взяться и за эту нелегкую работу. Близлежащие к месту происшествия бетонированные колодцы были заполнены водой, надо было ее откачать, и тут навстречу пошла администрация автокомбината коммунального хозяйства. Вместе с шофером Прохоренко выехали к полотну, договорившись еще одного понятого взять на месте. К колодцам не так-то просто оказалось подобраться. С одной стороны лежала насыпь, с другой — бугристый, крутой склон. Кое-как, с трудом, не подъезжая вплотную, дотянулись шлангом, скрепив несколько рукавов. Перемазанные грязью, трудились несколько часов, прежде чем убедились, что во всех трех близлежащих колодцах вещей нет. Смотреть другие колодцы, идущие по всей линии железной дороги, я отказался.

Проверяя показания Адамова, я пошел в школу, ще училась в 5-ом классе его сестра, и допросил ее. В соответствии с законом к допросу в качестве педагога привлек директора школы. Сестра категорически отрицала, что брат дарил ей предметы парфюмерии. Был произведен обыск в доме и подворье родичей Адамова в деревне, но и там ни кошелька, ни других вещей обнаружено не было.

...За день до этапирования на стационарно-судебно-медицинскую экспертизу я вызвал Адамова на допрос. Обвиняемый на этот раз вел себя спокойно. Во всяком случае — внешне. Лишь изредка можно было заметить в его поведении нервозность и беспокойство. И все же несколько раз, обращаясь ко мне, он повторил:

— Валерий, не вези меня на экспертизу. Я тебе любые показания подпишу.

Поначалу я никак не реагировал на эти его пассажи, потом не выдержал, возмутился:

— Ну зачем мне твои любые показания? Я добросовестно фиксирую и проверяю все то, что ты говоришь. Разве какие- либо, хотя бы одни, твои слова или показания записаны неверно или искажен их смысл? Ты признавался — я записывал твои признания, ты отказывался — в протоколе есть твои слова, что ты не виновен, убийства не совершал. Зачем мне «линовать»? Мне хочется работать и есть кусок честно заработанного хлеба.

Я уже заполнил лицевую сторону протокола и медленно перевернул лист, обдумывая, с чего начать допрос, как услышал сдавленный голос Адамова:

— Я хочу с тобой поговорить без протокола.

Боясь поверить в услышанное, я как можно дружелюбнее взглянул на Адамова. Его сосредоточенное лицо выражало скрытую внутреннюю борьбу и (может быть, этого мне хотелось) желание если не исповедоваться, то говорить искренно. Боясь нарушить контакт, я не торопил с продолжением разговора, а Адамов, будто испугавшись, что раскрылся, не делал следующего шага. Молчание затягивалось, становилось томительным. И должен признаться, первым не выдержал я, засуетился, подогнал:

— Ну, что ты мне хочешь сказать? Говори, не бойся, мы одни.

Сидящий напротив искоса взглянул на меня, еще раз что-то сопоставил, глубоко вздохнул, нервно потер руки, прикрыл глаза, будто подбирая нужные слова. Мне бы подержать паузу, «не гнать лошадей», а я будто подстегнул:

— Давай, поехали...

Лицо Адамова перекосилось, глаза потускнели, он весь как бы обмяк, плечи опустились. Что-то сломалось в нем, желание быть откровенным пропало. Это мгновение, когда возник и хрустнул, будто первый лед, непрочный контакт между мной и подследственным, я потом буду долго вспоминать, как свой непростительный профессиональный просчет.

— Приступим к допросу,— официально сказал я. Мне стало очень жаль, что обвиняемый не пошел на контакт.

— Я признаю себя виновным,— больше убеждая себя, чем меня, глухо произнес Адамов.

— Расскажите, какие сапоги вы видели на потерпевшей, детально их обрисуйте. При каких обстоятельствах сумели рассмотреть их?

Адамов дал показания более расширенные, чем раньше.

— Вы можете их опознать среди других!

— Конечно.

— Подпишите протокол, проведем опознание.

— Не везите меня на экспертизу,— вдруг снова стал просить Адамов, желая, видимо, уговорить меня. Затем собственноручно записал в протокол допроса: «Ранее отказался от признания в убийстве, так как меня научили сокамерники камеры № 32. Никто и никогда мне не подсказывал давать показания. Место трупа указал лично». И еще добавил: «Раскаиваюсь, что заводил следователя в заблуждение».

— Чистосердечное признание в содеянном облегчает вашу участь,— еще раз напомнил я о смягчающих обстоятельствах.

Буньков сообщил, что согласно агентурным данным, Адамов, находясь с рецидивистом в одной камере, предпринял попытку покончить жизнь самоубийством. С этой целью он разорвал матрац, свил веревку и ночью набросил петлю на спинку нар. Но сокамерник проснулся от шума и забрал веревку.

... Провели опознание. Подыскав более-менее подходящие две пары сапог и положив среди них сапоги потерпевшей, я пригласил Адамова в кабинет, разъяснил снова права понятых.

— Будьте внимательны, Адамов, на опознании сапоги. Какие из них вы видели и при каких обстоятельствах?

Адамов посмотрел на одни, вторые, третьи и уверенно указал на сапоги, принадлежавшие Кацуба. Незаметно я облегченно вздохнул. Адамов продолжал:

— Я их узнаю по отворотам голенищ, они белые, в темноте хорошо заметны, и по характерному рисунку подошвы: она сплошная. Я стягивал сапог с убитой, хорошо рассмотрел подошву. Этот сапог я оставил на месте убийства недалеко от трупа...

Все, что он говорил, выглядело убедительно и правдоподобно. Когда протокол был подписан, Адамов, оставшись наедине со мной, небрежно заявил:

— А я мог ведь и не опознать эту вещь. Но я решил говорить правду, прошу учесть это.

И неожиданно вновь переключился на знакомую уже тему:

— Там, в «Новинках», поговори за меня, чтобы мне уколы не совали и кормили получше.

— Что делают медики, я не знаю, не моя вотчина. А кормят там всех одинаково. Ты же в палате будешь не один. И отдельно тебе готовить никто не станет. Встретимся, Олег, в Минске, не расстраивайся. Все будет нормально. Говори врачам правду. А то опять начнешь сочинять, что следователь указал, подсказал...

— Не беспокойся, я сказал, что признаюсь и раскаиваюсь. Значит, так оно и есть. Ты бы меня покормил, а то жрать хочется.

— Ты обедал в изолятое?

— Да, но какой там обед?

— Сейчас поедешь обратно, ужин будет. Я же не могу почти ежедневно посылать за продуктами. И так я тебе поблажки делаю. Зарплату, вместо того, чтобы семье отдавать, с тобой делю.

— Сочтемся, начальник, не переживай за гроши.

— А я не переживаю. До встречи в Минске.

Вот так мы расстались. На довольно дружелюбной ноте.

Я выехал в Минск. Постановление о назначении экспертизы давно было отправлено в отделение Белорусской республиканской психиатрической больницы «Новинки». Предстояло срочно отвезти туда уголовное дело. Такой установлен порядок. Врач-психиатр, чтобы провести квалифицированную и качественную экспертизу, должен детально изучить дело, выписать интересующие сведения, провести анализ поведения пациента на предварительном следствии. Казаков подшил, карандашом пронумеровал дело. Начальник отдела Ковшар внес предложение:

— Дело необычное, сложное, я бы назначил комиссионную психолого-анатомическую и сексопатологическую экспертизу.

Его поддержал Самохвалов и сказал:

— Вот и помоги ему,— указал он на меня,— составить постановление. Завтра вместе с делом пусть завезет в больницу.

— Он сам составит,— начал было Ковшар.

— Он не сможет, у него никакого опыта нет,— остановил Самохвалов.

— Конечно, я не смогу,— повторил я.

Ковшару, имеющему солидный опыт, не составляло особого труда составить текст с необходимыми вопросами.

На следующий день я, вложив в «дипломат» тома дела и постановление, отправился в психиатрическую больницу. Ехать пришлось долго. Она находится за городом. Автобус шел медленно, со многими остановками. Последние 200 метров пришлось идти пешком. До этого я не бывал в этой больнице и был поражен множеством зданий. Никак я не думал, что может быть столько больных, страдающих психическими заболеваниями, расстройствами нервной системы. Попасть на территорию можно только через специально оборудованную проходную, где круглосуточно несет дежурство охрана. Рядом с проходной — огромные металлические автоматические ворота, через которые постоянно снуют служебные машины. Пришлось изрядно побродить среди однотипных корпусов, пока я не увидел одноэтажное неказистое здание, которое скрывалось за высоким забором. Отыскав крепкую металлическую, казавшуюся глухой, дверь, увидел возле нее кнопку. Надавил, раздался резкий пронзительный сигнал. Вскоре загремели засовы, и передо мною предстал высокий крепкий мужчина в милицейской форме. Он внимательно, не спеша проверил удостоверение и пропустил внутрь...

Меня принял заведующий отделением — пожилой, круглолицый, с умными большими глазами. Говорил он глуховатым, мягким голосом, успокаивающим и делающим беседу непринужденной. Вел себя он на редкость вежливо и гостеприимно. Объяснив цель визита, я выложил ему тома дела и подал постановление. Заведующий быстро пробежал его глазами и сказал:

— Я приглашу психолога.— И вышел. Вернувшись, сообщил:

— Скоро придет, а вот сексопатолога у нас нет. Не знаю, что даже вам и посоветовать. В городе их менее десятка, а специалистов-экспертов и того меньше. И согласятся ли они?..

— Я попробую их убедить,— сказал я.— Вы их только пропустите к себе.

— Конечно, у нас режим очень строгий. Пропусками ведаем нс мы, а милиция...

Пришла женщина в белом халате, познакомились. Заведующий, обращаясь к ней, спросил:

— Сможете ли вы ответить на все поставленные вопросы?

И они стали обсуждать каждый в отдельности... Пришлось часть вопросов исключить. Когда мы остались наедине с заведующим стражного отделения Будановым, я осторожно спросил:

— Можно ли доступными вам средствами расположить Адамова к искренности и попытаться узнать, не причастен ли он к убийствам других женщин?

Врач пристально посмотрел на меня, помедлил и сказал:

— Есть у нас определенные лекарства. Но их применение строго регламентировано Минздравом, вышестоящей психиатрической службой... В каждом случае сугубо индивидуально. Но это бывает очень редко...

— Трудно подобрать основания? Мы постараемся не нарушать инструкции, действовать, как говорят, в их диапазоне,— заверил я.— Под вашим наблюдением и только то, что дозволено.

— Конечно. Есть растормаживающие психику препараты, как слабые, так и сильные... Но есть и риск. Не дай Бог переборщить или не учесть состояние пациента. Могут наступить тяжкие необратимые процессы. Так что все должно быть продумано, предусмотрено. И я не хотел бы слыть бездарным врачом, даром есть хлеб...

Противоречить специалисту я не собирался и понимающе кивал головой. На прощание он обнадежил: «В общем, мы договорились. Я кое с кем согласую. Мы попробуем поработать с Адамовым»,— подвел черту разговора Буданов.

Встречей я остался доволен. Появилась еще одна возможность...

Приехав в отдел, я стал планировать дальнейший ход завершения дела. Стало очевидно, что оно подходит к концу. Адамов пробудет на экспертизе месяц — от силы полтора. К тому времени необходимо устранить все вопросы, касающиеся Кацуба. Перепредъявить Адамову обвинение, с учетом хищения и нанесения имущественного ущерба автокомбинату путем обмана.

...Тем временем закулисные разговоры о «моем» деле продолжались. Коллегами мнения высказывались различные. Но большинство склонялось к тому, что дело в суд направлять нужно, хотя какое решение будет принято — можно лишь предполагать. В то же время недоверие к признательным показаниям обвиняемого многими прокурорскими работниками высказывалось открыто, правда, не теми, кто изучал материалы дела, а кто судил о нем понаслышке. С их мнением ни я, ни руководство не соглашались.

Вскоре Адамова перевели в следственный изолятор гор. Минска, и я решил его еще раз допросить, а тахже провести экспертизу, во время которой надеялся получить ответ на самый больной и жгучий вопрос следствия: где вещи потерпевшей?

В изолятор я пришел утром, обратился в спецчасть за оформлением о вызове на допрос, но там мне сообщили, что сегодня Адамова этапируют в психиатрическую больницу, а его личное дело у сопровождающего. Огорченный, я уже направился к выходу, как увидел в коридоре, в сопровождении работников милиции, топающего Адамова.- Вид у него был озабоченный и скучный. Стараясь использовать предоставленный шанс, я стал уговаривать сопровождающего выделить время на допрос.

— Больше пяти минут предоставить не могу. Машина уже ожидает,— сказал старший группы.— Поторапливайся.

Рядом оказалась свободная камера, дверь которой была открыта настежь. В нее я зашел с Адамовым.

— Ну, как настроение?— спросил я, как только оказались вдвоем.

— Хреново, все-таки привезли меня в больницу. Ну а за это я тебе устрою здесь веселую жизнь,— неожиданно для меня угрожающе заявил Адамов.

— А что случилось? Почему такое панически-злое настроение?

— А то, что я не виновен. Кацуба я не убивал и приза- ваться в том, что не совершал, больше не буду. Нашел дурака. Мы посмотрим, кто кого еще одолеет.

— Ясно, откуда ветер дует: опять общение с арестованными. На этапе или здесь научили отказаться?..

— Не твое дело. И «Новинок» я не боюсь, соли они мне там на хвост не насыпят. Я отказываюсь давать показания. Больше со мной не встречайся. А то мало чего может получиться...

— Вот как ты заговорил: то угрожаешь, то лебезишь, угодничаешь. Непостоянный ты человек, не мужик ты...

— Какой уродился, такой и помру. Не твоя забота.

Продолжать разговор не было смысла, к тому же в это

время подошел милиционер и сказал, что пора ехать.

— Пока, Адамов! И думай, что говорить. Мы еще встретимся,— пообещал на прощание я.

Настроение у меня было испорчено. В отделе я рассказал о необычном поведении обвиняемого. Это озадачило руководство. Становилось ясно, что Адамов в судебном заседании непременно откажется от признательных показаний. Казакову поступило указание изучить дело. А я стал работать в отделе, выполняя обязанности зонального прокурора. Работы было много. Коллеги постоянно находились в командировках. Пенкрат и Ковшар жаловались на недомогание, периодически обращались за врачебной помощью. А больше всего мне не давало покоя постоянное напоминание о деле Адамова. Все кому не лень перемывали его и перемалывали, приходили делиться своими соображениями: ведь ясности до сих пор не было. Скоро стало очевидно, что врачи-психологи и психиатры не могут заглянуть в душу человека и прочесть его мысли. Помощи от них ожидать не приходилось. Адамов вел себя в больнице на экспертизе крайне неустойчиво, раздражительно. Иногда и там закатывал истерики, скандалил, инсценировал припадки, то каялся, то обижался. Такое поведение с учетом психического состояния давало возможность исследовать испытуемого путем применения такого нервно-паралитического средства как кофеин-барбамнл, т.е. фактически частично расстроить нервную систему. В истории болезни значилось: «После рас- тормаживания Адамов расплакался, стал говорить спокойно. Сообщил, что дал показания против себя, потому что боялся, что будут судить за малолетних М. и Ш., которая призналась, что беременна от него. Стал говорить про темномалиновое пальто, а потом, что видел какую-то девушку 15—17 лет в красном пальто. Но с ней ему не дали очной ставки. Снова плакал. Считает, что следствие велось незаконно, так как не дали очной ставки с бульдозеристом, который якобы 13 января был с ним в машине. Признательные показания объяснял тем, что много было подсказок, а к остальному привела дурацкая ситуация». Запись была сделана неполно. О психическом состоянии Адамова при поступлении в истории болезни отмечено, что во время беседы держался несколько развязно с оттенком настороженности, заявлял врачам, что совершенно не боится психиатрической больницы, но следователи обещали «сделать дурным». Отмечалась эмоциональная неустойчивость, обусловленная как психотравматической ситуацией, так и природными данными.

...В нашу транспортную прокуратуру в очередной раз пришел Комаровский. По распределению обязанностей в отделе он курировал следствие. Проанализировав текущие неотложные дела, наведался к Самохвалову. Речь зашла о расследовании дела об убийстве Кацуба. Комаровский заявил:

— Мало доказательств вины Адамова. Если отбросить все то, что исходило от обвиняемого, то объективных доказательств фактически нет.

— Как нет?— возразил Самохвалов.— Даже если не принимать во внимание показания Адамова, которые бесспорно свидетельствуют о его причастности, у нас в активе немало. Во-первых, машина находилась возле полотна, и он мог видеть Кацуба. Следственный эксперимент это подтверждает. Затем его отсутствие во время перекура — шоферы это заметили. А совпадение по группе крови, спермы, показания сокамерника Мишутина, разговоры Адамова в камере... По совокупности с признанием, я считаю, суд его осудит. А вещдоки... Ведь не всегда же преступник забирает с собой вещи с места убийства, изнасилования, вообще преступления. А иногда, забрав их, уничтожает, да так, что их вовек не найдешь. И что же — не осуждать и не привлекать виновного?

— Доказательств, улик мало,— не сдавался Комаровский.

— Суд рассудит: мало или нет,— парировал Самохвалов.

— Ладно, давайте разберемся спокойнее. Что он показывал на последних допросах? Я не читал пока протоколы.

— Сейчас вызову Сороко, пусть доложит.

Я прибыл незамедлительно.

— Расскажи нам о последних допросах Адамова,— устроился поудобнее Комаровский.

— А вас интересуют протоколы?

— Как, они у тебя, а не в деле?— удивился Самохвалов.

— Да, я их не подшил. А потом — ведь вы же сказали срочно отвезти дело врачам-психиатрам.

— Давай их сюда,— серьезным деловым тоном приказал Комаровский. Я принес два протокола допроса. Начальство углубилось в чтение. «И ему голова болит, ведь решать о направлении дела в суд ты не будешь»...— подумал я, глядя на сосредоточенное лицо Комаровского, но вслух своих мыслей не высказал, предпочел промолчать.

— Слушай, так он показывает, что вещи прятал в сарае за диваном,— нашел он для себя какую-то зацепку.

— Он и раньше об этом говорил,— с усмешкой ответил я, давая понять, что Комаровский плохо знает материалы уголовного дела.

— Но он утвеждает, что рассматривал содержание сумки. А ведь могло что-либо и выпасть, затеряться, ведь в спешке все это — не на прилавке в магазине. Вы тщательно проводили обыск в сарае?

— Я его вообще не проводил. Когда выезжал с экспериментом, то вскользь, так как не было санкции... Да и задача стояла другая: посмотреть, откуда бросал сумку Адамов в мусоровоз. Ну и, в общем, там ничего интересного не нашли.

— А диван отодвигали?— переспросил Самохвалов.

— Я обыска в сарае не делал,— повторил я обиженно,— может, Журба с Белоусом, когда выезжали...

— Они такие же «специалисты» и растяпы, как ты,— повысил тон заместитель прокурора и с металлическими нотками в голосе спросил:

— Почему не произвел, как положено, обыск?

— Я думал,— стал, заикаясь, оправдываться я,— Белоус с Журбой его провели, как положено.

— Они лишь зашли в сарай и визуально осмотрели вещи...— со злостью оборвал Самохвалов.

— Вот работнички... Может, там сумка лежит или еще что поважнее, а мы ушами хлопаем. Безобразие!— подлил масла в огонь Комаровский.

— Родители могли уже все спрятать или прибрать,— несмело заметил я.

— Надо было сразу все делать, как положено,— наступал Самохвалов.— А сейчас езжай и проведи обыск самым тщательным образом, осмотри все вещи, проверь чердаки, подвалы. Потом доложишь,— отдал он распоряжение.

Мне не хотелось ехать, и я попытался увильнуть от командировки:

— Там Журба в Витебске. Пусть он обыскивает.

— Поедешь ты,— настаивал Самохвалов.

Ничего не поделаешь. Приказ начальника — закон для подчиненного. Я по телефону сообщил жене, что придется на поезде ехать в Витебск. Радости у нее эта весть не вызвала: «Совсем от дома отбился. Все заботы на меня переложил. Ну, ладно... Не задерживайся...»

В тот же день я выехал поездом. Стояла середина осени. Деревья еще не сбросили наряда, но листья уже начали свой хоровод, поля желтели жнивьем, кое-где виднелись черные полосы пахоты. Может, от неважного настроения все казалось холодным и унылым, как сама мгновенная жизнь. Вдобавок ко всему, ночью я решил выйти в тамбур и нечаянно порезал палец о край разбитого стекла. Рана небольшая, но рваная, из нее обильно потекла кровь. Перемотав палец платком, я с совсем испорченным настроением приехал в Витебск.

Первый утренний визит — к Витебскому транспортному прокурору Семашко за санкцией на обыск. На работе настроение не должно отражаться, надо входить в деловой ритм: день предстоит нелегкий, уж это точно...

— Анатолий Николаевич, поставьте печать на постановление,— сразу же перешел к делу,— поедем проводить обыск у Адамовых.

— Не поздно ли собрались? Обыск уже был неоднократно,— заметил Семашко.

— Я тоже такого мнения, но начальству, сами знаете, видней. Вот почему я перед вашими светлыми очами, а не в Минске.

— Наивные они люди — начальники. Что — Адамовы будут ждать пять месяцев, пока к ним придут и заберут вещи потерпевшей? Да как только его арестовали, они их, конечно, уничтожили...

— Вообще-то они, может, и не знают, где находятся вещи. Утверждают, что сын не рассказывал им об убийстве,— не соглашался я.

— Желаю удачи,— дыша на печать и громко хлопая ею по бумаге, проговорил он, прекращая дискуссию.

— Раз начальство считает, что доказательства есть, что успех ждет меня в сарае, я оправдаю высокое доверие,— пошутил я.— Уж если не сумку Кацуба, но хоть что-нибудь из нее, какие-либо листочки, бумажки. Хотя, конечно, перспективы отнюдь не блестящие,— вздохнул я.

— Ищите, ищите ветра в поле,— на прощанье добавил горечи прокурор.

Занятие предстояло малоприятное: встреча с родителями обвиняемого, которые уже написали на меня добрый десяток жалоб в различные инстанции. Зная их настроение, строптивый, взрывной характер, мне расхотелось ехать с обыском, выслушивать оскорбления в свой адрес. Именно поэтому я попробовал схитрить — увидев в ЛОВД ст. Витебск Казакова, я предложил произвести обыск ему. Но и он не лыком шит — знал, какая будет царить там атмосфера, категорически отказался. Попробовал «сплавить» эту работу Журбе, но тот и слышать не хотел, ссылаясь на занятость.

В общем, я понимал, что все мои уловки бесполезны и не стал настаивать: начальство послало именно меня производить обыск, а перекладывать свои заботы на другие плечи я не очень-то любил. Да и упреки пойдут.

Настроение снова упало. Я пошел к Шнееву просить машину и работников милиции на обыск. Выслушав меня, начальник милиции также удивился, что так поздно решили проводить следственное действие, Но перечить не стал, пригласил к себе начальника розыска и приказал ему лично ехать к Адамовым, взяв с собой еще сотрудников и понятых. Тот отказывался, упирался, Шнеев настоял на своем. Буньков нашел двух человек для участия в обыске в качестве понятых. С собою он взял Кирпиченка и рядового работника милиции.

Во дворе дома застали хозяев, будто они ждали появления следователя и работнков милиции. И сразу же посыпались грязные оскорбления. Правда, отец был чуть сдержаннее, но мать обвиняемого изощрялась, не знала, как говорят, удержу. Какие только проклятья и нецензурные выражения не пришлось нам услышать!

Получив постановление на обыск, Адамовы отказались удостоверить, что ознакомились с ним. Вручив им копию, сделав в присутствии понятых отметку об отказе, я отдал распоряжение на производство обыска. Сам обошел сарай со всех сторон, оглядел все щели, где могли находиться интересующие меня предметы. (Кирпиченок занялся осмотром снаружи дома, даже собачьей будки). Открыли сарай. Он по-прежнему был захламлен, и отодвинуть диван и провести тщательный обыск без выноса предметов наружу не представлялось возможным. Выкатили мотоцикл, стоявший прямо у входа и зашли вовнутрь. (Кирпиченок с другим понятым полезли на чердак дома, чтобы там искать вещи). В голове и ушах назойливо стучали молотком непристойности Адамовой. Но делать обыск надо. Сдерживая себя, я сказал: «Идите, Адамов, и смотрите, как мы будем искать, чтобы потом на нас не накляузничали».

— Если ты ничего не подбросишь, там ничего не будет,— зло и недовольно процедил хозяин. Но встал рядом со мной. Я приподнимал доски пола и, посвечивая фонариком, заглядывал под них. Работники милиции и понятые начали подавать мне постепенно домашнюю утварь, а я вместе с отцом в проеме открытой двери, где побольше света, ее рассматривал. (Буньков стоял сзади, прикрывая меня от назойливости и агрессивности хозяйки). Чего только в сарае не было: банки, бутылки, запчасти к мотоциклу, различные тряпки, обувь... Все внимательно и тщательно осматривалось. Когда у меня оказались в руках женские туфли, я спросил у хозяина:

— Чьи босоножки?

— Мои!— услышав, прокричала мать и, выхватив из рук, тут же стала их примерять, показывая, что это ее размер. Я вспомнил, что у Кацуба размер обуви 39, здесь же — 37.

Доски, ящики выносились и раскладывались отдельно. На полу сарая валялись листы бумаги, тетради, открытки. Все это я осматривал лично, не пропуская ни одной страницы, ни одного обрывка.

Вскоре диван освободился, и к нему можно было подступиться. Взяв за края, понятые и милиционер перенесли его в сторону. Начали перебирать собравшиеся под ним предметы. Неожиданно понятой поднял и стал рассматривать фотографию. Едва она попала ко мне, как интуиция или еще какое-то чувство подсказали: «В этом что-то есть...» Рассмотрел внимательно: на снимке на фоне стены, на которой висит ковер, изображены две девочки в школьные годы. Учиться они могли примерно в пятом классе.

— Кто это такие?— спросил я и протянул фотографию отцу.

— Мои племянницы,— пояснил тот, глядя на снимок.

Подбежала мать, выхватила фотографию, стала выкрикивать:

— Нашел Кацуба! Как же, это же моя дочь с подругой.

Сразу насторожило противоречие в пояснениях отца и

матери. Я положил фотографию в папку, лежащую на виду, и продолжал обыск. Под диваном нашли еще несколько листов бумаги, тетради, открытки. Но они были именные и адресовывались лично хозяевам.

С чердака спустился второй понятой. Все стали снова рассматривать фотографию.

— Что-то на ней пыли нет,— заметил Буньков.

— Она на моих руках,— ответил я, глядя на грязные ладони.

Обыск продолжался, и мой интерес к снимку если не угас, то заметно ослабел. Но, к моему удивлению, не забывала о нем Адамова, все время давая путанные пояснения. В результате я решительно подал фотографию понятому: «Держи!»

Закончив осмотр, но не обнаружив ничего заслуживающего внимания, зашли в дом. Я стал оформлять протокол обыска, записал в него найденную фотографию. Признаюсь искренно, я никогда за свою небольшую практику не изымал вещи при обыске и не знал, как правильно их описать, опечатать; потерял первоначальный интерес к фотографии, поэтому написал довольно примитивный протокол, лишь указав в нем, что на снимке изображены девушки в пальто, одна в косынке, другая — без головного убора. А когда взялся за второй экземпляр протокола обыска, заметил, что копирку подложил не той стороной, и она испортила и оригинал, и не оставила нужного текста на копии. «Все из-за крика Адамовой»,— подумал я, раздраженно глядя на свой брак. Правда, придумал, как выйти из положения: попросил шофера съездить в ЛОВД и привезти чистые бланки протоколов обыска. Тот беспрекословно согласился.

Фотография лежала на столе, на самом виду, и кто хотел — тот ее и смотрел. Хозяйка по-прежнему, уже охрипшим голосом, продолжала ругаться и кричать. Голова гудела и болела от потока грязных слов. На душе было тоскливо, и мучительно преследовала одна мысль: «Быстрее бы отсюда уехать, быстрее...» Перед глазами лежала фотография, и мне стало казаться, что я где-то ее уже видел. Но сосредоточиться мешала атмосфера в доме Адамовых...

Прибыли новые бланки и я, быстро оформив протокол и дав в нем расписаться хозяевам, понятым и участникам обыска, поспешил оставить негостеприимный дом. Но и в машине беспокойство не улеглось. По дороге я снова достал фотографию и стал внимательно ее рассматривать. И вдруг всплыла догадка: «Кацуба!»

— Наверное, на фотографии Кацуба изображена,— сказал я, сам не веря в такую версию.

В отделе, не теряя времени, решил провести сверку изъятого фото с теми, которые имеются в альбоме. Зайдя в кабинет Журбы с понятыми, я попросил:

— Давай альбом, найдена фотография. Может, из сумки Кацуба.

Он быстро достал альбом из ящика стола, и мы стали перелистывать его. И вдруг... Мы не поверили своим глазам: в альбоме была аналогичная фотография, но меньшего формата. Меня охватила какая-то апатия, я устало опустился на стул и подумал: «Конец мучениям и сомнениям. Адамов убийца — это бесспорно. Фото еще одно доказательство этому».

Зашел Казаков, оценил ситуацию, спросил:

— А как ты оформил снимок?

Я показал протокол обыска.

— Этого мало,— заявил он.

— А как надо?— спросил я, не имея понятия о правильности изъятия.

— Сейчас сделаем,— пообещал Журба, не скрывая возбуждения. Он достал иголку с ниткой, пришил к фото бирку и дал расписаться на ней понятым и участникам обыска. Вот тут и меня прорвало. Не выдержав напора радостной волны, захлестнувшей меня, я схватил фото и побежал к Шнееву. По дороге я кого-то встретил, на ходу поделился новостью и, зайдя в кабинет к Шнееву, сбивчиво рассказал об удаче. Тот спокойно воспринял новость, заявив:

— Я никогда не сомневался, что он убийца. А сейчас отпадут сомнения и у других.

Все на той же волне удачи я позвонил в Минск руководству, доложил обстоятельнее. Затем поставил в известность Витебского транспортного прокурора, выслушал его поздравления с удачей.

После работы я немного расслабился, выпил за нежданную удачу. В гостинице, встретив Борисова и начальника следственной части прокуратуры БССР, не сдержал радости и, чего греха таить, похвастал успехом. Но Борисов воспринял известие холодно, бросив на ходу:

— Подбросили фото. Не верю я.

Будто ушат холодной воды вылил...

В Минске найденной фотографии придали большое значение. Она подкрепляла позиции следствия, являясь важнейшей уликой, но у прокуратуры возникли сомнения в «чистоте» обыска: как это снимок не был найден сразу, а появился, коща обвиняемый отказался от показаний? Нет ли тут «липы», не подбросили ли фотографию? В Витебск приехал Комаровский с большими полномочиями от прокуратуры Белоруссии. Он допросил понятых, участников обыска. Все подтвердили факт. Фотография была найдена под диваном в сарае именно в момент обыска, фальсификации быть не могло. Проверка нашей работы закончилась, цель доказательств замкнулась. Фотография оказалась своего рода черно-белой точкой б деле.

В присутствии тех же понятых Казаков от моего имени составил протокол осмотра альбома, описав в нем обнаруженные в сарае и в альбоме фотографии. Вынесли постановление о приобщении снимка к материалам уголовного дела. Не обошлось, правда, и без огрехов. В суматохе после обыска мы забыли составить протокол осмотра фотографии. Узнав, что необходим такой следственный документ, я спросил у Казакова:

— Будем вызывать тех же понятых или новых пригласим?

— Зачем?— не понял тот.

— Говорят, надо составить протокол осмотра фотографии.

— Я же составил — об осмотре альбома и фото вместе.

— Требуется отдельно.

— Тогда я небыстрому отпечатаю...

— А как с понятыми?

— Формальность. Сами распишемся.

Я согласился, не придавая данному факту никакого значения. Фотография опечатана в присутствии понятых, участвовавших в обыске, описана в протоколе осмотра альбома, еще один протокол... И мы расписались за понятых...

Приняли решение допросить Адамова о фотографии, обнаруженной у него в сарае, а он находился еще на стационарной экспертизе в психиатрической больнице. В приемном отделении нет следственных кабинетов — допрашивали здесь в исключительных случаях. Мне предоставили одну из больничных комнат. Идя к Адамову, я обратил внимание на образцовый порядок и чистоту, царящие здесь. Сквозь стеклянные дверные форточки хорошо просматривались палаты: койки, простыни, подушки... Видны были и проходящие экспертизу. «Обыкновение больничные условия,— подумалось мне,— только вот контингент...»

Привели Адамова. Увидев меня, он переменился в лице и зло бросил:

— И здесь ты мне покоя не даешь. Прилип, как смола.

— Неразлучны мы с тобой, такова судьба,— улыбнувшись, внимательно рассматривая чисто выбритое, немного подобревшее лицо обвиняемого, пояснил я. Заметил, что твердости у него попрежнему нет, взгляд какой-то тусклый и неуверенный. Добавил:

— Допросить тебя приехал, есть новости.

— Какие?— насторожился Адамов.

— Фотографию нашли в твоем сарае, привез тебе показать, узнать, как она там оказалась?

— Еше чего?— вытаращил глаза он.— И все же заинтересовался:— Чья фотография?

— Вот и я хочу знать. Садись, допрошу тебя.

Достав протокол допроса, стал заполнять его и записывать вопросы, ответы...

— Скажите, Адамов, где и при каких обстоятельствах вы пересматривали содержимое сумки?

— Я не убивал, сумки в глаза не видел и давать показания отказываюсь.

— Хорошо,— как можно спокойнее продолжал я,— тогда ответьте на такой вопрос:

— Откуда вам стало известно о нахождении в сумке фотографии?

— Со слов следователя,— с наглым выражением лица заявил Адамов.

— А откуда узнали, сколько фотографий?

— Сочинил сам.

— А какого формата?

— Придумал.

— А что на них изображено?

— Сочинил сам.

— Вы только что заявили, что все узнали со слов следователя?

— О том, что они были в сумке — я придумал сам, и о формате тоже.

— Видели ли вы когда-нибудь вот это фото?

Я показал обнаруженную при обыске фотографию.

— Первый раз вижу. Кто на ней изображен?

— Кацуба. Эту фотографию нашли при обыске в сарае.

— Подбросили, скоты,— вдруг закричал Адамов. Лицо его перекосилось, оно побагровело, зрачки расширились, появилась в уголках рта слюна, словно при приступе бешенства.

— Ее там не могло быть. Убирайся к черту, ничего говорить не буду!

Он кричал громко, истерично, так, что мне стало неудобно. Кругом стояла больничная тишина и вдруг — такой крик. Желая успокоить его, я стал тихо и мягко говорить:

— Успокойся, Олег. Криком не поможешь делу. Давай вместе разберемся.

— Не верю я тебе, все вы заодно, подбросили,— продолжал он на той же ноте.

Видя, что уговоры не помогают, я понял бессмысленность допроса, предложил подписать неоконченный протокол. Но Адамов категорически отказался, продолжая скандалить. Его увели. С чувством досады за несостоявшийся допрос я оставил больницу.

Но хлопот и так было достаточно. Допросили подруг потерпевшей. Одна из них, которая видела, как Кацуба собиралась на работу, показала, что потерпевшая брала с собой фотографии. Обрисовала даже, какие и в какой пакет положила. Работники станции добавили, что иногда видели у Кацуба фотографии. Она любила их рассматривать, охотно показывала другим.

Многое в поведении Адамова прояснилось в следственном изоляторе, где я допрашивал его сокамерников. Оперативные работники, которые обслуживали камеру Адамова, сообщили, что по тем данным, которыми они располагают, отказаться от признательных показаний научили его соседи. Кстати, категория лиц, содержащихся в изоляторе, весьма разношерстная. Там есть очень опытные и искушенные в вопросах следствия заключенные. Находясь сутками в тесной камере, анализируют каждое слово, каждое доказательство вины и совместно приходят к определенному выводу. Как правило, все они обижены на следователя, на милицию, винят в ограничении свободы не себя, а тех, кто их привлек к уголовной ответственности, кто арестовывал. Свои ошибки редко кто признает до конца.

В кабинет для допроса привели высокого, красивого брюнета. В его внешнем виде и движениях просматривались привычки интеллигента. Держался он корректно, вежливо, с чувством собственного достоинства.

Обычные формальности, обычные вопросы:

...— По какой статье привлекаетесь?

Я посмотрел на заключение: спекуляция в очень крупных размерах.

— И чем вы спекулировали?

— Машины продавал. Работаю в автомагазине. Ну и поддался на соблазн. Использовал возможность. Но неправильно подсчитал сумму. Я не согласен с заключением...

«Все вы не согласны»,— подумал я, а вслух спросил:

— Знаете Адамова?

— Да, я с ним сидел в 32-й камере.

— Какого вы о нем мнения?

— Нервный, издерганный он был. Часто кричал, что не виновен, даже отказывался одно время принимать пищу. Пугливый парень, трусоватый.

— Что он вам рассказывал о ходе следствия?

— Что было — не говорил. А вот твердил, что оказывали психическое воздействие, запугивали какими-то девчатами. Говорил, что в ИВС был голодный с утра до вечера, давали только хлеб и воду. Какой-то водитель на него показал, что видел порванные грязные брюки.

— Он вам рассказывал, какие проводились следственные действия, какие имеются доказательства его вины?

— Да, говорил: на место убийства вывозили, он там по схеме сумел указать место трупа, потом опознания разные...

— Советовался ли он, как ему быть: признаваться или не признаваться?

— Советовался, мы обсуждали... Пришли к выводу, что доказательств недостаточно и посоветовали отказаться...

Другим свидетелем оказался молодой парень с молочным, полным, болезненным лицом. Он пояснил, что привлекается за убийство жены. Убил ее, находясь в состоянии сильного душевного расстройства на почве ревности, так как видел ее на улице с другим мужчиной. Страдает эпи- лепсическим заболеванием. Он также показал, что Адамов советовался с сокамерниками, как держаться на следствии. Постоянно досаждал рассказами о своем деле. Но ночам спал плохо, часто ходил по камере, курил, нервничал. У сокамерника не сложилось убежденности ни о его виновности, ни о невиновности, потому что Адамов постоянно менял свои аргументы.

Третий сокамерник привлекался за хищение чемодана у пассажира поезда: по пьянке прихватил чужие вещи. Он подтвердил показания предыдущих допрашиваемых. Признался, что лично советовал Адамову не брать на себя убийство. Олег был с ним откровенен, говорил, что в ходе следствия ему давали свидания с отцом, и он попросил отца писать во все инстанции.

Были допрошены еще несколько человек, из ответов которых складывалось убеждение в том, что действительно отказу от признания способствовали советы сокамерников, выработанная ими тактика поведения.

Тем временем не прекращался поток жалоб от родителей: отец неоднократно был на приемах в партийных и правоохранительных органах. И поэтому, когда Адамова этапировали из больницы в следственный изолятор УВД, руководство прокуратуры республики поручило Савельеву допросить его.

Но на этом продолжительном допросе Адамов еще раз попытался снять с себя вину. Он не отрицал, что признался в убийстве, хотя, мол, в действительности его не совершал. Признание было вынужденным потому, что его убедили, что сперма и волосы, обнаруженные на трупе Кацуба, идентичны его, адамовским. Некоторые детали подсказал Волженков: Кацуба изнасилована тем же способом, что и несовершеннолетняя М. «Помог» и Журба — он обрисовал, как происходило убийство. Где находится труп, дали понять работники милиции, а опознать убитую и вовсе было несложно: в гараже один шофер довольно подробно описал ее приметы, к тому же в городе на автобусных остановках были развешены фотографии Кацуба. Не обошел он вниманием и фотоснимок, найденный в собственном сарае. Вспомнил: на одном из допросов дал показания, что в сумке Кацуба находилась фотография, но вот точных размеров, как указано в протоколе, он не называл. И еще одно признание сделал Адамов Савельеву:

— На допросах меня не били. А вот на психику «давили», угрожали расстрелом, обещали поместить в «Новинки», где сделают дураком.

По результатам допроса организовали еще одну проверку, передопросив всех причастных к расследованию лиц. Но свидетели, в том числе понятые, работники милиции и прокуратуры подтвердили объективность следствия и правомерное отношение к обвиняемому. Дело к тому же попросили изучить находившегося в командировке опытного следственного работника прокуратуры СССР. Женщина-юрист высказалась о виновности Адамова. Сомнений уже не было.

Мне дали указание сворачивать следствие и ознакомить Адамова и его защитника с материалами уголовного дела. Все это заняло несколько дней. Адвокат в протоколе ознакомления настаивала на оправдании подзащитного, поддерживая его заявление о невиновности. Но каких-либо замечаний о незаконных методах следствия ни от обвиняемого, ни от его адвоката не последовало.

Следствие окончено. С материалами дела Адамов ознакомлен. По договоренности с Казаковым я стал составлять обвинительное заключение. Дело было направлено и принято к производству Витебским областным судом.

Но во время процесса у защиты, а затем и судьи возникли сомнения по некоторым пунктам обвинительного заключения, составленного мною. А, как известно, каждое сомнение трактуется в пользу обвиняемого: дело было отправлено на доследование.

Коллегия по уголовным делам Верховного суда БССР поручила провести его Республиканской транспортной прокуратуре. Далее все пошло по давно утвержденной схеме: Кладухин дал указание Самохвалову, Самохвалов приказом создал следственную группу. Поскольку суд, если отбросить юридические тонкости, некоторым образом выразил недоверие нам с Журбой, нашей объективности, мое дальнейшее участие в деле Адамова, чтобы не нарушать Закон, исключается.

Следственную группу возглавил начальник отдела Ков- шар — человек точный до педантичности. Видимо, для равновесия в помощники ему был определен Евгений Казаков, уступающий в стаже, но восполняющий этот пробел оперативностью и энергией. Если говорить по существу, то в работе постоянно были занят и Самохвалов, и наш куратор из прокуратуры БССР Комаровский. Сроки доследования были определены довольно жесткие, круг вопросов, поставленных Верховным судом, достаточо широк, и потому трудилась бригада буквально в поте лида.

Чтобы читателям была понятна задача, которую им предстояло решить, попробую сформулировать ее, избегая специальных терминов. Необходимо было проверить вероятность версии, выдвинутой следствием. Могло ли быть так, реально ли это в действительности — вот под каким углом зрения исследовалась работа, проделанная предыдущим следствием.

Сразу определили пять главных, ключевых вопросов. Для ответа на два из них потребовалось провести следственные эксперименты. Из материалов дела вытекало: Адамову, чтобы заметить женскую фигуру, выйти из кабины, встретить, изнасиловать, задушить Кацуба, спрятать ее труп было отведено 12—15 минут — такое время он был вне поля зрения членов бригады, ожидавших выпивки. На месте преступления была восстановлена ситуация, сложившаяся 13 января 1984 года. Участвовал в выезде на место и обвиняемый. Каждое действие фиксировалось фотографом. Констатировали: Адамов мог совершить преступление, эксперимент не опроверг предположение следствия. Такой же результат принесла и проверка версии о том, что Адамов выбросил сумку убитой в стоящий возле его дома мусоровоз. Важно было установить: могла ли автомашина в указанное

Адамовым время находиться именно в этом месте. Оказалось, что могла.

Много хлопот доставила Валентина М. Предписание Верховного суда требовало установить, действительно ли Адамов пытался изнасиловать ее. Но найти девицу легкого поведения оказалось нелегко — она бродяжничала. Пришлось объявить розыск. С трудом, но все-таки ее нашли, и Казаков, Комаровский провели ее допрос, использовав магнитофон. Валентина подтвердила свои показания о том, что Адамов предпринимал попытку изнасиловать ее, но после удара в пах ему пришлось отказаться от гнусных намерений...

Не менее важным было установить, кто именно изображен на фотографии, найденной при обыске в сарае Адамовых. Она была предъявлена матери Адамова, матери и подруге Кацуба. Первая не опознала на снимке никого из знакомых, вторые без колебаний подтвердили, что на фотографии Татьяна Кацуба в школьные годы.

Наиболее сложно, пожалуй, было исследовать причины, побудившие Адамова отказаться от признательных показаний. После допросов его, свидетелей по делу и всех причастных к нему пришли к однозначному выводу: Адамовым руководило стремление уйти от ответственности. Никто его ранее не побуждал к явке с повинной, не применял при допросах ни физического, ни морального воздействия. Таким образом, доследование не опровергало законности привлечения Адамова к уголовной ответственности за убийство Кацуба.

Конечно, группа находилась в довольно двусмысленном положении: пришлось, по сути дела, проверять работу коллег, ставить под сомнение их объективность и компетентность. Но они построили свое обвинение, опираясь на Закон и строго следуя ему.

Итак, наша с Журбой правота получила подтверждение и в ходе доследования. Дело вновь было принято к производству Витебским областным судом. И вот закономерный финал:

«Адамова Олега Васильевича признать виновным в изнасиловании потерпевшей, в умышленном убийстве потерпевшей, сопряженного с изнасилованием, и в тайной краже личного имущества повторно и подвергнуть его по cm. 115 ч. 1 УК БССР на 5 лет лишения свободы, по cm. 141 ч. 2 УК БССР на 2 года лишения свободы и по cm. 100 п. «Ж» УК БССР на 15 лет лишения свободы, без ссылки, а по совокупности совершенных преступлений в соответствии со cm. 39 ч.1 УК БССР путем поглощения менее строго наказание более строгим окончательно назначить ему 15 (пятнадцать) лет лишения свободы в исправительно-трудовой колонии усиленного режима без ссылки.

Председательствующий В. Кононов
Народные заседатели А. Дмитриев, А. Шиянова.»