Это ж надо родиться в первый день нового года!

Именно 1 января появился на свет небезызвестный Валерий Илларионович СОРОКО, который послезавтра будет отмечать свой 65-летний юбилей.

Читатели «Народной Воли» знакомы с ним по многим его публикациям. Человек он неординарный. Пережив немало драматических, а то и трагических ситуаций, сумел устоять на ногах, преодолеть соблазны и не пойти по сомнительному пути, сохранил свою истинную человеческую суть.

Когда после отбытия наказания по нашумевшему «витебскому делу» правоохранительная система отторгла его, бывшего прокурора отдела Белорусской транспортной прокуратуры, Валерий Илларионович потянулся к земле - дали о себе знать деревенские корни, сельское происхождение. С помощью сельчан из Узденского района Сороко организовал свое крестьянское фермерское хозяйство, стал выращивать с помощниками овощи и фрукты. Со временем его бизнес расширился и окреп. Нелегко это давалось. Валерию Сороко неоднократно приходилось серьезно рисковать, в том числе и собственной жизнью. Человека, который купил у него часть бизнеса, вскоре нашли убитым. Вполне возможно, такая участь постигла бы и Валерия Илларионовича, если бы он вовремя не распрощался с достаточно прибыльным делом. Ему суждено было выжить, чтобы затем рассказать о различных перипетиях своей сложной, драматичной судьбы. Быть может, Валерий Сороко не всегда идеально пахал свое правовое поле, не без огрехов возделывает свою литературную делянку. Как и многие другие, он далеко не безупречен, нередко ошибался, ранее позволял себе водить дружбу и с сомнительными личностями. Но человек он открытый, порой даже слишком прямолинейный. Другой на его месте в своих книгах скрывал бы неприятные обстоятельства и факты, а Валерий Илларионович не боится обнажаться перед читателями, показывает всю свою душу без утайки.

Мы сегодня познакомим читателей «Народной Воли» с отрывками из книги В.Сороко «Кровь и стоны бизнеса», в которых он рассказывает о своих деревенских корнях, своем детстве. Это, кстати, уже девятая его книга.
С юбилеем, уважаемый Валерий Илларионович! Новых творческих находок и свершений, крепкого здоровья!

Старик и бессонная ночь

Помню старика, сидевшего на скамейке возле своего потемневшего от времени дома. Господи, сколько такие люди повидали на своем веку!

Как-то я присел рядом с ним. Многие сомнения тогда терзали душу мою. И старик почувствовал это. Затянувшись крепкой самокруткой, он стал рассуждать:
- Ну что, Илларионыч, домой потянуло?

Не сон ли это? Откуда он знает имя отца моего?

А старик продолжал:
- Раньше в деревне могли простить многие грехи. У каждого что-то за пазухой спрятано... А вот воровство - никогда.

Вслушивался в его прокуренный крепким самосадом голос, всматривался в бесцветные от времени глаза и не верил. И возражал я робко.

- Скажите, а как своим голодным детям смотреть в глаза? Прижимаются к тебе, оставившему все силы на колхозном стане, ищут зерна в кармане. Поистине: святое воровство ради спасения...

Вздохнул глубоко старик, еще раз затянувшись крепкой самокруткой. И я почувствовал не только горечь дыма, но и горечь мысли собеседника.

Долгая тяжелая жизнь позади, значит, паузы будут длинные в его рассказах.

- Разные бывают случаи, - многозначительно начал он. - Если у тебя отняли материальное, ты, Илларионыч, еще богатый. Бога знаешь - вот в чем богатство... А если ты у кого-то что-то отнял, то стал ворогом, разрушив самое драгоценное - доверие. Считай, повесил замки на душу свою и на двери свои...

Слушал я старика, и не хотелось мне возвращаться в городскую суету. Не хотелось оставлять одиноким этого мудрого человека.

Тогда, после возвращения из мест не столь отдаленных, передо мой встал вопрос о трудоустройстве. Жена Людмила настаивала на поиске работы по специальности.

- Ты же получил хорошую профессию. У тебя большой опыт работы в прокуратуре. Поищи работу, связанную с юриспруденцией. Таких, как ты, специалистов, знающих систему правоохранительных органов, немного.

- Людочка, кому я нужен с такой биографией? Как только наниматель узнает, что я находился в местах лишения свободы, да еще по обвинению в преступлении против правосудия, не только о работе говорить не будет, но постарается ограничить меня в общении.

- У тебя много осталось знакомых в органах, обратись к ним. Ведь столько вместе проработать, столько вместе провести времени - и не только по работе! Неужели они не понимают сложившейся у тебя ситуации?

- Система сделала выводы, суд огласил приговор, и все исходят из конечного результата. Знакомые считают рискованным делом даже общаться со мной, а тем более помогать мне.

- У тебя и у меня есть верный друг Листопадов. Сейчас он уже полковник милиции. Может, к нему обратись? Он так много для нас сделал. Помог мне написать несколько жалоб в различные инстанции. Устроил свидание в следственном изоляторе.

- Да, я согласен. Таких верных и преданных друзей мало. Он и его товарищи рисковали своей карьерой, погонами, помогая мне. Дело находилось в ведении Генеральной прокуратуры Союза. На следствие работали все правоохранительные органы республики. И если бы мои палачи узнали о малейшем желании кого-то помочь арестованному, хотя и невиновному, то выводы последовали бы незамедлительно. Но Бог миловал. Я и так перед ним в долгу, а еще обременять его просьбами сейчас не очень-то и вежливо. К тому же он следователь МВД. Мне же в правоохранительные органы дорога закрыта. Если только оправдают - тогда мож­но и восстанавливаться.

- Поднимай всех своих знакомых, а я своих коллег поспрашиваю: может, где-то удастся устроиться. Работать тебе надо, деньги семье нужны. Я не смогу одна тянуть троих, да еще оплачивать другие расходы. Напрягайся и ты, дорогой.

Я начал усиленно искать работу. Но куда бы я ни обращался, узнав мою биографию, мне вежливо отказывали. Друзья, знакомые разводили руками: «Надо подождать, когда все уляжется, поутихнет, забудется, время сотрет обостренное восприятие произошедшего». Некоторые знакомые избегали встреч под различными предлогами. Статьи Игоря Гамаюнова в «Литератерной газете» сильно очернили меня в глазах даже тех, кто хорошо меня знал. Они, получалось, больше верили тому москвичу, чем мне.

У меня были знакомые и в органах власти. Но они также не могли или не желали мне помочь. Время шло, а надежного варианта трудоустройства так и не появилось. Необходимо было что-то предпринимать. Психологически было очень тяжело сознавать невостребованность и бессилие. Появилась какая-то неуверенность, ощущение бессмысленности жизненной ситуации. Озлобленность и обида переходили в меланхолию и чувство беспомощности.

Но пройденный жизненный путь, заточенный на выживание, удерживал меня от проявлений слабости: запоев, безделья, нигилизма. Я по-прежнему был полон энергии и желания утвердиться в жизни, не сдаваться и доказать свое истинное человеческое предназначение. Понимал, что терпением и волей я преодолею эту ситуацию.

Видел и понимал, что в Минске мне сложно будет найти хорошо оплачиваемую работу, а тем более по специальности. А потому у меня сработал многовековой человеческий инстинкт, напомнивший о моих деревенских корнях. Какое-то божественное проявление сознания подсказывало мне, что предстоящая жизнь, связанная с землей, прокормит меня и мою семью и даст мне возможность утвердиться. Мыслями о каком-то не совсем еще осознанном мной прозрении я поделился с Людмилой. Вечером за чаем я заявил:

- Знаешь, Люда, долго метался по городским улицам и учреждениям и пришел к выводу, что здесь мне делать нечего.

- Не понимаю... Ты что задумал? - настороженно и удивленно смотрела на меня большими глазами жена.

- Здесь многие не принимают, не хотят использовать мой труд и зна­ния. Я поеду на село.

- Ты что, хочешь нас оставить? - еще более удивилась Людмила.

- Нет.

- А как это понимать - поедешь в деревню? А мне с дочерью одной здесь оставаться? Или ты думаешь, что я, городская женщина, родившаяся в Минске, где мое все родное, брошу и поеду с тобой? У меня работа, друзья, различные интересы, я с раннего детства привыкла к комфорту и укладу городской жизни. И ты мне предлагаешь в 35 лет все перечеркнуть и начать жизнь в деревенской глуши и грязи?

- Я тебе пока ничего не предлагаю. Я ищу выход из сложившейся ситуации и интуитивно понимаю, что необходимо мне начинать с фермерского хозяйства. У меня есть организаторские способности, я знаю с детства деревенскую жизнь и что такое труд на земле. У меня есть и торговая жилка. Ведь много раз я привозил из родного отцовского сада ябпот в Минск и сдавал на овощные базы и на рынок, получал за это хорошие деньги.

- Только без меня. Я никуда из Минска не поеду и работу свою не брошу. Она мне нравится. И я чувствую себя востребованной. А в деревне свиней кормить, коров доить да навоз месить - не для того я училась и столько лет работала. Сейчас я ревизор Министерства бытового обслуживания, у меня неплохая зарплата, почет и уважение. Даже мысли не допускаю, что все брошу и уеду с тобой в Богом забытую глушь. Нет и еще раз нет! - получил я категорический ответ, хотя и не предлагал такого варианта.

- Ты меня не совсем поняла, - желая смягчить накал страстей, возразил я. - Я не предлагаю тебе бросать городскую жизнь, хотя она и не такая идеальная. Я понимаю, что Инночке нужно развиваться, ходить в хорошую школу, что и у тебя отлаженная жизнь. Я поеду один. Буду работать в сельской местности и приезжать как можно чаще к вам в Минск. Мне необходима работа, хорошо оплачиваемая работа, чтобы утвердиться. Чтобы оправдаться. Восстановить и издать написанные книги. А там жизнь подскажет и направит. Главное - стремиться и ясно видеть намеченную цель. Дорогу осилит идущий, - уверенно пояснил я.

Несколько смягчив тон, жена ответила:
- Я против. Ты мне нужен здесь. Я тебя слишком долго ждала. Была тебе верной женой и боролась за тебя изо всех сил. А сейчас ты хочешь нас оставить. Это несправедливо и не по-человечески! Мы так надеялись на благополучную семейную жизнь... - Людмила еле сдерживала слезы.

- Да все будет нормально. Мой разум, мое сердце и что-то свыше говорит, что мненадо действовать в этом направлении. Ведь когда я находился в следственном изоляторе КГБ и хотел покончить с собой, накануне во сне пришел ко мне отец. Присев ко мне на «шконку», он сказал, что у меня все будет хорошо. И я верю этому предзнаменованию. Ведь душа отца посетила меня в трудное мгновение неслучайно, остановила меня от рокового шага и не могла мне солгать. Но, чтобы в жизни было хорошо и правильно, надо рисковать, принимать неординарные решения, надо прилагать усилия, желать и мочь. Здесь, в городе, я, кроме вас, никому не нужен. И с таким багажом вряд ли чего-нибудь добьюсь. А время не ждет. И так уже несколько месяцев без работы.

- Ты упрямый, и твои суждения напоминают мне одно философское рассуждение. У одного мудреца спросили: «Кто мудрее: осел или человек?» «Осел мудрее, - ответил мудрец, - он сам никогда не взвалит на себя никакую ношу. А человек, даже самый слабый, сам взваливает на свои плечи заботы, обязанности и непосильные желания. И несет все это, выбиваясь из сил».

- Ты что, сравниваешь меня с ослом? - возмущенно спросил я. - В отличие от животного я полагаюсь только на себя. И меня кнутом никто не подгоняет и не запрягает. Все предусмотреть невозможно. Знал бы, где упадешь... Человек наверняка знает только то, что он был рожден, живет и умрет - все остальное только догадки и предположения. И умен тот, кто умеет достигать своей цели. Я не хочу быть глупцом.

- Я высказала свое мнение. Решать тебе. Бесполезно с тобой спорить, зная твои настырность и упорство, - отмахнулась от дальнейшего разговора супруга.

- Поступай как знаешь! - то ли от бессилия меня переубедить, то ли мои слова начали доходить, спустя пару минут окончательно махнула рукой Людмила, встала из-за стола и предложила отправиться отдыхать.

Я долго не мог уснуть, обдумывая беседу и свои намерения. Беспокойно ворочалась и Людмила. И у нее на сердце было неспокойно.

У могилы отца

Моя родная деревенька встретила меня прохладным золотом осени.

Рядом с остановкой автобуса - сельское кладбище, на котором захоронены все мои многочисленные родственники. Я помню только дедов по материнской и отцовской линиям. Бабушки умерли до моего рождения. Я не мог не зайти и не поклониться родным. У входа на кладбище - четырехугольный высокий обелиск со звездой наверху. На нем десяток фамилий земляков, убитых фашистами в Великую Отечественную и похороненных здесь. Говорят, ехали на машине, и снайпер попал в нее, все погибли. Школа шефствует над обелиском: каждый год ко Дню Победы ученики и учителя подкрашивают ограду, убирают мусор, подсыпают могилу свежим желтым песком.

Среди множества невзрачных холмиков - могила моего отца Иллариона Борисовича. Тут, возле холмика, я как будто окунулся в атмосферу деревенского детства.

Не зря в старину говорили, что надо начинать танцевать от печки. Символично, что именно на печке я и родился. Кода у моей мамы начались предродовые схватки, ее дочь Зина побежала к соседке за помощью. Надежда Петровна Пискунова оказала всю необходимую помощь, и я под бой курантов, транслируемый радиоприемником (это была новогодняя ночь!), благополучно вышел из утробы матери. Вдохнул воздух маленькими легкими и впервые закричал-заголосил...

Хотя я и родился после войны, но в детстве я столько был наслышан о ней, проклятой, что сейчас, у могилы отца, у меня перед глазами проплывал то один эпизод, то другой. Помню, как спустя несколько лет после войны фронтовику, вернувшемуся с полей сражений без ноги, государство выдало автомобиль. Мы, ребятня, часто толкали эту легковушку, так как она у инвалида постоянно барахлила.

Мой отец также был участником войны с Финляндией. Он служил в строительном батальоне, и ему приходилось возводить переправы для войск. Великая Отечественная застала его в Украине, где отец продолжал службу в Красной Армии уже в качестве связиста. Вместе с сослуживцем он как-то прокладывал кабель по полю. Заметили, что по дороге едут немецкие мотоциклисты. Надо было уносить ноги. Связисты спрятались в подвале одного из домов расположенной неподалеку деревни. Но немцев не удалось провести. Они обнаружили спрятавшихся, захватили и отвезли в лагерь для военнопленных. Вместе с односельчанином, которого встретил там отец, решили бежать из плена. Сделав подкоп под колючкой, рванули в ближайший лес. Бежали долго. Изнемогшие, на рассвете решили передохнуть, но тут услышали лай собак. Укрыться решили в болоте. Лежали в тине, только носы из нее и торчали.

Немецкие солдаты шли цепью на достаточно большом расстоянии друг от друга, обстреливая территорию перед собой. Одна из пуль задела отцу губу. Когда лай собак удалился, отец стал звать односельчанина. Но тот так и не отозвался: либо погиб в болоте, либо его снова пленили немцы. С тех пор земляка отец никогда не видел: в деревню пропавший не вернулся.

Отец, передвигаясь пешком по оккупированной территории, пошел домой. В среднем проходил около пятидесяти километров в день. Удалось переодеться в гражданскую одежду. А в одной из деревень староста выдал ему пропуск как беженцу. Питался страдалец тем, что Бог пошлет. И пришел-таки домой.

Здесь его ожидала трагическая весть. Его жену, как и других жителей деревни, командование карательного отряда, состоявшего из латышей, украинцев и местных, заставляло работать. В такие дни дети оставались одни, без присмотра. Как-то они игрались на печке и перевернули керосиновую лампу. Загорелись находившиеся на печке тряпки. Старшая дочь Зина успела выбраться из дымовой ловушки, а ее младшая сестренка так и задохнулась на печке. Слава Богу, что дом еще не сгорел. Соседи вовремя заметили дым и потушили пожар.

Недолго горевал и одновременно радовался относительной свободе отец. Кто-то из сельчан донес карателям, что видел отца в деревне. Они схватили мать, поставили к стенке и требовали показать, где спрятался ее муж. А тот находился в это время на чердаке в соломе и слышал угрозы карателей в адрес его жены. Как отец позже признался, он уже собрался выйти из своего убежища и сдаться, как услышал голос деревенского старосты. Тот просил карателей не трогать ни в чем не повинную женщину. Со своей стороны обещал принять меры к розыску сбежавшего из плена красноармейца.

В 1944 году советские части освободили нашу деревню, и отец снова ушел воевать, оставив жену беременной. И опять оказался в плену. Освободили его из концлагеря наши регулярные части в Польше. А мама вскоре родила сына Дмитрия.

По окончании войны мать получила две весточки. Вначале сообщили, что отец пропал без вести, потом - что его убили в Прибалтике, при этом было указано и место захоронения. Когда в первый год после войны мать собралась навестить могилу отца, пришло письмо от него самого с сообщением, что он жив и здоров и держат его в советском фильтрационном лагере - проверяют, не сотрудничал ли он с немцами. А до этого отцу пришлось пройти настоящий ад. В Прибалтике небольшой отряд советских бойцов, среди которых был и он, попал в окружение. Часть солдат фашисты расстреляли на месте, часть взяли в плен. Так отец попал в лагерь для военнопленных, который располагался на территории Польши. Многие его товарищи по беде умерли от голода и болезней.

Так как отец был мастером на все руки, то и в этих кошмарных условиях он умудрился найти применение своим талантам. В частности, пригодилось его мастерство сапожника. Немцы приносили ему ремонтировать свои сапоги и затем за хорошую работу давали немного хлеба, другие продукты, которыми отец делился с товарищами по неволе, спасая их от голодной смерти.

Его и других военнопленных освободили из лагеря советские войска. Особисты увезли после этого отца в фильтрационный лагерь в Прибалтику, на протяжении многих месяцев тщательно его проверяли на причастность к сотрудничеству с фашистскими завоевателями. Признаков измены не нашли и отпустили.

И в это же самое время отца как участника войны разыскивал военкомат, чтобы вручить заслуженные им награды. Проверка затянулась почти на год, после чего отца отпустили домой. Медаль «За боевые заслуги», которую ему затем вручили, отец почему-то особенно ценил.

Материнская доля

Матери было нелегко одной с тремя детьми на руках. Но благодаря исключительному трудолюбию она смогла выжить и поднять на ноги детей. При этом много работала как в своем хозяйстве, так и на чужих людей. И дети болели, и хата горела (правда, ее вовремя потушили), голода и холода хватили с лихвой - все это легло на женские плечи.

Особенно тяжело было в военные годы. Днем в деревне хозяйничали каратели. А ночью частенько приходили партизаны. И те, и другие старались в деревне раздобыть еду. Поэтому забирали все съестное, что попадалось на глаза.

Как-то глубокой осенью мать забила небольшого поросенка, выращенного с большими трудностями. Только стала в огороде смолить его - налетели так называемые партизаны. Несмотря на плач, отчаянные вопли и просьбы, не пожалев трех малолетних деток, «народные мстители» поросенка забрали. Полностью. Не оставив семье ни кусочка мяса. Впоследствии матери пришлось очень и очень тяжело. По крупицам добывала она пищу для детей и себя. Жила тогда семья совсем впроголодь.

Отец, придя домой, узнал от знакомых место нахождения командира партизанского отряда, забравшего последний кусок еды у детей. Встретился с ним. Тот долго и настойчиво просил у пострадавшей семьи прощения. Несмотря на то, что дети из-за грабежа партизан вынуждены были голодать и влачить жалкое существование, отец по доброте души своей простил командира. Не стал мстить, сводить счеты.

«Медовые» уроки

Мой отец, как все односельчане, работал в колхозе. Помимо этого много чего мастерил. Практически все свободное время он работал - от зари до глубокой ночи. Работоспособности его можно было только удивляться. Он и минуты не сидел без дела. Принимал активное участие в закладке огромного сада в колхозе, посадил сад и на своем приусадебном участке. Завел пчел.

Когда ухаживал за ними, привлекал на помощь и меня, малолетку. Внутренности дымаря он заправлял трухой, остатками от пня, распаливал это сырье и передавал готовый к работе агрегат мне. Моя задача заключалась в том, чтобы спокойно и хладнокровно с помощью дымаря обдувать рамки с сотами, которые вначале доставал из колод (ульями мы обзавелись позднее), затем внимательно рассматривал и сортировал отец. Те рамки, где было порядком запечатанных ячеек, перекочевывали в заблаговременно подготовленный ящик, а затем и в медогонку. Те же, что были в основном пустыми, возвращались сразу в колоду.

Пчелы вели себя не всегда одинаково, а порой и непредсказуемо. На их поведение влияли многие факторы: не совсем благоприятная погода; шумы, что создавали сновавшие неподалеку люди; неприятные запахи и т.д. Моя задача заключалась в том, чтобы, несмотря на укусы пчел, продолжать хладнокровно делать свою работу. Чаще всего, пчелы жалили, конечно же, отца. Он при этом являл живой пример хладнокровия, даже не комментировал эти укусы. Разве что жало при возможности сразу же доставал из кожи. Я же на укусы реагировал очень эмоционально, со всей детской непосредственностью.

Однажды во время очередного осмотра колод пчелы почему-то остервенело напали на меня и одна за другой начали жалить. Я бросил на землю дымарь и бросился к озеру. Целый рой, угрожающе жужжа, преследовал меня. Поэтому я со страха, не раздеваясь, шуганул в воду. Сидел в ней, пока пчелы не возвратились в свое жилище. Когда пришел домой, домашние подтрунивали надо мной, заявляя, что пчеловода из меня не получится. А мама сочувствовала и подсказывала, как облегчить жжение и зуд. На своем детском теле я тогда отыскал 13 отметин, оставшихся после укусов сердитых пчел.

Деревенские ребята ко всему привыкают или приспосабливаются. Вскоре меня, как и других, перестали пугать пчелиные укусы. Свою роль при этом сыграло и авторитетное слово отца, который утверждал, что пчелиный яд приносит большую пользу человеческому организму. А как мы любили свежий мед! С аппетитом уплетали его с хлебом и моло­ком, а еще наяривали это лакомство с огурцами.

...И масло сбить, и рыбы наловить

Слегка напрягала меня другая моя прямая обязанность - сбивать масло из собравшейся сметаны. Долго приходилось дергать вверх-вниз ручку самодельной деревянной маслобойки. Я то и дело открывал крышку, нетерпеливо проверяя: не появились ли крупицы масла. А когда работа была сделана, вручал маслобойку с готовым продуктом матери, а сам устремлялся быстрее на улицу, чтобы бежать на озеро. Здесь мы с приятелями рыбачили и купались.

Конечно, улов у нас был не таким, как у взрослых. Мой отец с соседом за одну рыбалку добывали пару кошей карасей. Крупных рыбин оставляли себе, а мелких обязательно выпускали. При этом щедро делились свежей рыбой с односельчанами.

Зимой, когда озеро сковывало льдом и выпадало много снега, рыба то и дело начинала задыхаться. Наступала страда для нас, школьников. Мы рубили чем придется лунки, спасая рыбу от неминуемой смерти. При этом кошелками ловили щук и более мелкую рыбешку. Караси в лунках почему-то не появлялись. Но мы были довольны и прочей «хамсой». Пожаренную в сметане с обилием лука мелочь уплетали за обе щеки. Это озерное кушанье было без ГМО и нитратов, его нам давала сама нетронутая, девственная природа. Потому, наверное, и болели мы редко. К тому же еще и закалялись постоянно, проводя целые дни на воздухе. Вечером взрослые начинали играть в волейбол или лапту, кто-то растягивал гармошку - и мы устремлялись туда, где многолюдье и веселье.

Все стало мрачнее, когда в наш колхоз прислали из Витебска нового председателя. Построил он на берегу нашего озера ферму и завел в ней уток. Они, прожорливые, стали быстро поедать икру и мальков. Более того, новый председатель додумался соорудить на берегу озера и летнее стойбище для коров. Навозная жижа стала стекать в воду. Но, слава Богу, это безобразие длилось недолго, не вся рыба была уничтожена. Предприимчивого руководителя поправили, он внес коррективы в хозяйственную деятельность, и вода потихоньку сама стала очищаться.

Запах стружек и опилок

Долгими зимними вечерами отец также не оставался без дела. Он что-то пилил, стругал, клеил, точил пилу либо лезвия рубанка, стамески, топоры. Прямо в доме стоял верстак, вокруг него всегда возвышались горы стружек и опилок. Их запах преследует меня с детских лет до сих пор.

А еще - аромат ржаного хлеба. Но когда я около года сидел в тюремной камере, то мне почему-то снился запах картошки. В сновиденьях мать варила ее в большом котле в мундирах, чтобы затем потолочь и накормить свиней. Я так мечтал тогда поесть своей деревенской неочищенной картошки! В детстве мы так любили ее печь на костре! Собирались большой компанией и пировали возле тлеющих огней.

Отец делал двери, окна, изготавливал другие столярные изделия. Сколько он срубил за жизнь домов, мне трудно подсчитать. Он считался лучшим мастером по этой части в округе. Выстраивалась целая очередь из желающих воспользоваться его услугами. Благодаря золотым рукам отца в семье и водилась наличность. А в колхозе ни ему, ни матери на трудодни невозможно было хорошо заработать.

Все жители окрестных деревень на многие десятки километров знали отца и пользовались его талантом. Он изготовлял двери и окна так качественно, что современные мастера, располагая новейшим оборудованием, впоследствии только удивлялись, оценивая его работу. Трудился отец по 15 часов в сутки. Я засыпал и просыпался под стук топора, визг пилы и писк рубанка. Заготовки сушились возле печек, под потолком, на специально прикрепленных рейках.

Казалось, все свободное пространство занято ими, но место, как ни удивительно, еще находилось. Часто зимними вечерами наш дом заполняли односельчане. Они позволяли себе доступное развлечение: играли в шашки и карты. Дым от самокруток стоял столбом. Редко, но и меня звали поиграть с кем-то в паре. Я быстро освоил карточную игру и, играя в «дурака», вполне мог тягаться со взрослыми.

Иногда односельчане прихватывали с собой и бутылку. Мать для видимости ругалась, но стол накры­вала. Ненадолго отрываясь от верстака, отец выпивал и снова возвращался к своему обычному заня­тию. А оставшиеся собутыльники, как мне четко запомнилось, обычно долго торговались, кому допивать спиртное, оставшееся на дне бутылки. В такой обстановке отец мог и сам закурить. В карманах его одежды, висевшей у входа, всегда лежали папиросы, которыми он, не скупясь, угощал земляков.

Воспитание примером и... линейкой

Отец никогда меня не бил, как делали другие родители, а воспитывал только словом и примером. А вот от учительницы Полины Митрофановны Бычковой однажды мне серьезно досталось, и это был весьма показательный сеанс воспитания.

В младших классах каждый день дежурил санитар из числа самих же учеников. Он в числе прочего следил за тем, чтобы руки у нас были чистые, а ногти - обстрижены, без черноты. Однажды я девочке-санитару, которая была на год старше меня, вместо ладошек показал фигу. Она, как полагалось, в начале урока доложила об этом учительнице. Полина Митрофановна потребовала, чтобы я положил руки ладошками вверх на парту. После чего ударила по рукам метровой линейкой, которую всегда держала при себе.

Быть может, это был не совсем педагогически выверенный прием. Но я запомнил этот урок на всю жизнь. С тех пор я фиги больше никому никогда не показывал. Разучила учительница меня это делать.

И еще один раз я пострадал от своих педагогов. Как-то я не выучил дома наизусть текст, и меня оставили после уроков зубрить «Кодекс строителя коммунизма». Этот оторванный от жизни текст никак не хотел лезть в мою башку и запоминаться. Я так и не смог безошибочно воспроизвести пункты партийного документа. За что и пострадал от Петра Ивановича. Раздосадованный учитель больно дернул меня за ухо. На нем была болячка, и из уха пошла кровь. Надо было видеть, как перепугался учитель. Но и я, непослушный, был наказан.

Таким образом, порой весьма решительно педагоги изживали упущения и недостатки в моем воспитании, которые из-за нехватки времени или по другим уважительным причинам допустили родители.

Золотые руки

В нашей деревне все с большим, уважением относились к моему отцу, и дом постоянно был полон односельчан. Но это не мешало папе работать. Разговаривал и мастерил он одновременно.

А как мастерски рубил отец дома! Перекладывал каждое подогнанное бревно мхом и, как говорят, сдавал «под ключ». Брал за свою работу по-божески, и люди были благодарны за такую человечность и скромность. От заказов отбоя не было. Мать порой ругала отца за его бескорыстие, потому что на ее руках были хозяйство и дети, но он отмалчивался либо отшучивался. И продолжал на совесть делать свое дело. Потому что любил его, вкладывал всю душу в свою работу и не мог никому отказать.

Напротив нас стоял построенный отцом дом. Однажды соседи обратились к нему с просьбой, чтобы он переставил несколько окон с улицы во двор. Добивались, чтобы на улицу выходила глухая стена. Чтобы сэкономить время и обеспечить герметичность дома, отец принял смелое и даже дерзкое решение: повернуть жилище. С помощью домкратов и помощников он на том же фундаменте переставил дом на 180 градусов, не повредив ни одного бревна и не нарушив целостности строения. Это было достойное архитектурно-строительное решение с искусным исполнением.

Пишу о своих родителях с гордостью и уважением. Готов рассказывать о них еще и еще. Они заслуживают признания не только своих детей, но и сотен земляков и других граждан, знавших их. Ни от кого никогда я не слышал в адрес своих родителей плохих отзывов. Те, кто был знаком с моим отцом, при встрече мне говорили: «А ты знаешь, какой замечательный был у тебя отец?! Такие люди редко встречаются. А сейчас их вообще днем с огнем не сыщешь».

Все это вспоминал, когда со слезами на глазах бережно проводил рукой по установленной на могиле отца металлической ограде. Невольно закралась мысль: сколько бы мне ни было отмерено, а когда-то и меня похоронят рядом с отцом. И какой след я оставлю после себя? Достоин ли я его памяти - глубоко уважаемого всеми человека?..

Отец прожил не так уж и много - 73 года. За два года до смерти тяжело заболел. Опухоль кишечника не давала возможности проходить пище. В результате он несколько дней ничего не ел, держался исключительно на своих морально-волевых ресурсах.

Когда мне об этом сообщили, я, тогда помощник прокурора, находился в Слуцке. В одночасье завершив все дела, поехал на родную Витебщину. Забрал отца в Минск, показал его светилам медицины. Они заявили, что у отца рак и через месяц-другой он умрет. Чтобы как-то облегчить его предсмертное существование, предложили сделать приговоренному к смерти серию капельниц.

Потрясенный этим жестоким диагнозом, я поделился своим горем с односельчанином Виктором Зубаревым. Он был старше меня на десяток лет и работал актером в Театре юного зрителя. Виктор дал мне эффективный, по отзывам, народный рецепт: давать отцу топленый жир, обволакивающий кишки овец или телят. В стакане его должна быть треть, а остальное - медицинский спирт.

Уже через день, попив овечьего жира, отец стал потихоньку глотать пищу. Вскоре у него все наладилось. Тем самым подтвердилась истина: как мало мы знаем о возможностях человека, как важно жить в ладу и согласии с природой. Вместо одного-двух месяцев отец прожил еще два года.

Мамин ангел-спаситель

Мать пережила отца на десять лет, несмотря на то, что перенесла тяжелое заболевание в сравнительно молодом возрасте. Когда мне было два года, мама заболела менингитом. Ей сделали операцию на головном мозге в Витебской областной больнице. Процесс выздоровления длился долго. Больше года я не видел свою маму. За мной, несмышленышем, ухаживала в основном моя старшая сестра, работавшая медсестрой в фельдшерско-акушерском пункте нашей деревни.

Пока сестра лечила односельчан, а отец вкалывал на очередной стройке, я днями фактически был предоставлен сам себе. И пользовался этим обстоятельством по своему усмотрению. Любил ходить к соседям в гости. Меня везде узнавали, усаживали за стол, угощали чем Бог послал. Доходило до того, что я каким-то образом добирался и до соседних деревень. Там узнавали, чей я сын, и доставляли меня в родительский дом.

Когда маму привезти из больницы, возле нашего дома собралось много односельчан, чтобы поприветствовать и подбодрить ее. Все знали, что она перенесла тяжелейшую болезнь. Соседи уговаривали меня, чтобы я подошел к маме и обнял ее. Но мне почему-то казалось, что это чужая женщина. Так и не подошел тогда к самому родному человеку, в чем теперь раскаиваюсь. Более того, когда мать ложилась спать, она позвала меня к себе в кровать, но я убежал от нее. Проснувшись рано утром с мыслью, что эта больная женщина, видимо, и есть моя мама, я встал и тихонько подошел к кровати, где она лежала с закрытыми глазами. Долго всматривался в ее лицо. Когда спящая открыла глаза, я радостно закричал «Мама!» и бросился ее обнимать.

Не знаю, что на меня, кроху, напало. Наверное, сработал некий инстинкт родства, и я долго не мог унять слезы. Это были слезы радости. Плакала со мной и моя мама. Позже она рассказывала мне, повзрослевшему, что услышала, как я подкрадываюсь к ее постели. Лежала и боялась шелохнуться, что­бы не спугнуть меня, втайне надеясь, что я ее все же узнаю.

Я узнал позже, маму спас ангел-хранитель, явившийся в обличье женщины во врачебном халате. Она вошла в палату и отменила процедуру по переливанию маме крови. Это была кровь не той группы, что требовалась, переливать ее должны были совсем другой больной - промашку допустила медсестра.

Не совсем здоровую, уже в пенсионном возрасте, я забрал мать из деревни в Минск. Она жила вначале в моей квартире. Затем я купил квартиру сестре, перевез маму к Зине. Она умерла тихо, ни на что не жалуясь, как раз в тот момент, когда проходила презентация моей очередной книги в Доме литератора.

Но это будет многие годы спустя. А в тот приезд, выйдя с кладбища, я увидел относительно молодой большой колхозный сад, заросший травой и бурьяном. Вокруг яблонь почти сплошным ковром лежали никем не собранные опавшие яблоки, уже частично сгнившие.

Деревенский родимый дом был пуст, встретил он меня сыростью и холодом. Пришлось затопить грубку. С детства так любимую печку я иначе, как по-деревенски, и не называю. Смотрел на огонь и ощущал, как все больше нагреваются кирпичи. А вместе с этим грели душу воспоминания о пережитых здесь днях детства, которое выпало на время, еще не остывшее от войны.

Народная воля № 102 (4149), 30 декабря 2016