Перед вами, уважаемый читатель, два небольших отрывка. Первый, Александра Солженицына из «Архипелага ГУЛАГ», а второй – мой из книги «Бывшие сотрудники». Почему к ним я обратился? Меня всегда волновала тема: отношение системы в условиях неволи. К этому вопросу не раз обращался в других своих книгах. Временной отрезок между ними пятьдесят лет. Как далеко шагнул прогресс за это время. А найдите хоть одно отличие по этому вопросу. Те же робы, те же автозаки, пересыльные вагоны, те же команды охраны… И простенькие серые платочки, затравленный взгляд с мольбой: за что меня лишают будущего. Цинизм, равнодушие, предательства, вседозволенность, хамства развращает душу. Содержанием в неволе вытравливается материнство.
Нужно признать, мы не стремились испугать читателя невыносимыми картинами неволи. А старались найти в взаимоотношениях между мужчиной и женщиной светлые, тёплые краски. И показывали, что в условиях неволи женщина пытается остаться матерью, сестрой, женой… И трепетно оберегает своё, личностное. И мужчина в неволе понимает, что для женщины самое страшное остаться без будущего. И ей хватает несколько тёплых, доверительных слов, чтобы поверила в будущее. Вот эту тонкую психологическую грань ощущаешь, скорее всего только там, за колючей проволокой.
А где происходят эти случайные встречи? Скорее всего на пересылках.
На территории унижения, моё глубокое понимание, перевоспитать нельзя. Как расцветает человек, когда видит навстречу протянутую ладонь.
Александр Солженицын «Архипелаг ГУЛАГ»
Разговор с женщиной в тюрьме - он совсем особенный. В нем благородное что-то, даже если говоришь о статьях и сроках.
Один такой разговор шел целую ночь и вот при каких обстоятельствах. Это было в июле 1950 года. На женское купе не набралось пассажирок, была всего одна молодая девушка, дочь московского врача, посаженная по 58-10. А в мужских занялся шум: стал конвой сгонять всех зэков из трех купе в два (уж по сколько там сгрудили - не спрашивай). И ввели какого-то преступника, совсем не похожего на арестанта. Он был прежде всего не острижен - и волнистые светло-желтые волосы, истые кудри, вызывающе лежали на его породистой большой голове. Он был молод, осанист, в военном английском костюме. Его провели по коридору с оттенком почтения (конвой сам оробел перед инструкцией, написанной на конверте его дела) - и девушка успела это все рассмотреть. А он ее не видел (и как же потом жалел!).
По шуму и сутолоке она поняла, что для него освобождено особое купе - рядом с ней. Ясно, что он ни с кем не должен был общаться. Тем более ей захотелось с ним поговорить. Из купе в купе увидеть друг друга в вагон-заке невозможно, а услышать при тишине можно. Поздно вечером, когда стало стихать, девушка села на край своей скамьи перед самой решеткой и тихо позвала его (а может быть сперва напела тихо. За все это конвой должен был ее наказать, но конвой угомонился, в коридоре не было никого). Незнакомец услышал и, наученный ею, сел так же. Они сидели теперь спинами друг к другу, выдавливая одну и ту же трехсантиметровую доску, а говорили через решетку, тихо, в огиб этой доски. Они были так близки головами и губами, как будто целовались, а не могли не только коснуться друг друга, но даже посмотреть.
Эрик Арвид Андерсен понимал по-русски уже вполне сносно, говорил же со многими ошибками, но в конце концов мысль передавал. Он рассказал девушке свою удивительную историю (мы еще услышим ее на пересылке), она же ему - простенькую историю московской студентки, получившей 58-10. Но Арвид был захвачен, он расспрашивал ее о советской молодежи, о советской жизни - и узнавал совсем не то, что знал раньше из левых западных газет и из своего официального визита сюда.
Они проговорили всю ночь - и все в эту ночь сошлось для Арвида: необычный арестантский вагон в чужой стране; и напевное ночное постукивание поезда, всегда находящее в нашем сердце отзыв; и мелодичный голос, шепот, дыхание девушки у его уха - у самого уха, а он не мог на нее даже взглянуть! (И женского голоса он уже полтора года вообще не слышал.)
И слитно с этой невидимой (и наверно, и конечно, и обязательно прекрасной) девушкой он впервые стал разглядывать Россию, и голос России всю ночь ему рассказывал правду. Можно и так узнать страну в первый раз... (Утром еще предстояло ему увидеть через окно ее темные соломенные кровли - под печальный шепот затаенного экскурсовода.)
Ведь это все Россия: и арестанты на рельсах, отказавшиеся от жалоб; и девушка за стеной сталинского купе; и ушедший спать конвой; груши, выпавшие из кармана, закопанные бомбы и конь, взведенный на второй этаж.
В. Сороко. «Бывшие сотрудники»
— Зин, а Зин, ты за что сидишь?
— По глупому залетела. Скорее, по незнанию. Работала в школе. Оформляла подставных лиц и получала на них зарплату. В табель проставляла, расписывалась за них. Вот и накрутили.
— А что, директриса не знала?
— Как же не знала? Я с ней делилась. Но когда началось следствие, я ее отшила. Подумала, что одной легче выкручиваться.
— И сколько тебе отмерили?
— Шесть лет. Никогда не думала, что столько дадут. Полагала, что отделаюсь химией или исправительными работами... Первое время с ума сходила... Ведь ребенок остался без меня.
— А сколько ему?
— Сыну, когда меня судили, четыре годика было. Я сижу на скамье подсудимых, под стражей, а сын подходит и говорит: «Мама, мамочка, пойдем домой. Я по тебе соскучился». И тянет ко мне ручонки. У меня слезы из глаз посыпались. А он: «Мамочка, ну почему ты не хочешь ко мне идти? Пойдем. Мне скучно без тебя. Надоело ждать. Ты только обещаешь».— Женщина утерла ладонью мокрые глаза.
— Слезами горю не поможешь. Не реви.
— Не везет мне в жизни. Ждала амнистию, не попала...
— Держись, Зинка: такая наша доля.
— Я уже дала зарок: как выйду на свободу, сразу пойду в церковь и Богу свечку поставлю. Так я молилась и просила у него помощи...
— Выйдешь, время идет быстро. Сколько тебе осталось?
— Три года. Сын уже мне сам письма пишет. Спрашивает все: «Мама, когда же ты приедешь домой? Уже сады отцвели и снова зацвели, а тебя все нет. Я устал тебя ждать». Читаю его детский крик, и у меня все внутри обрывается... А сколько еще сидеть...
— А куда сейчас-то везут?
— На другую зону. Старую расформировали. Мне от этого не легче.
— Так ты же скоро должна выйти! Уже полсрока отсидела.
— Должна, но как будет? Раз зону расформировали, то по новой надо зарабатывать характеристику.
— Старая в деле должна быть.
— Есть. Но, как говорят, новая метла по-новому метет.
— Слышишь, Зина, а с мужем как у тебя?
— Никак. Бросил он меня. Как только родила сына, так и ушел к другой. А сейчас дома борьба за ребенка идет. Он живет у моей матери, но свекровь не дает покоя. То уведет его к себе, то на меня наговаривает, переманивая его. В общем, драка там. А у меня сердце кровью обливается. Представляешь? Развелись. Все забрал. Оставил голые стены. А сейчас требует себе и дом через суд, и ребенка отобрать хочет. Если заберут, выйду, его и свекровь убью! Пусть меня расстреляют. Без сына у меня жизни не будет.
— Не спеши с решением.
— Ты не знаешь всего, потому так и говоришь. Мать работает, смотрит за сыном. Ей очень тяжело. Она бегает и в школу, и вечерами за ним следит. А свекровь все уговаривает его переезжать к ней. Когда ей удается заманить мальчика, тогда там скандал идет. Мать требует возврата, те не отдают. В милицию обращалась. А там говорят: «Родители имеют равные права. Мы не можем забрать сына у отца».
— Не расстраивайся, все образуется. Выйдешь и заберешь сына к себе. Еще и замуж выскочишь.