Я хочу рассказать вам о людях необыкновенных, может быть, я не первый, у кого возникло такое желание. Вот и Александр Солженицын напомнил:

- Из них лишь некоторых встречал я сам на Архипелаге ГУЛАГе… да под жерновами слежки и недоверия не со всяким разговорился, об иных только слышал, о третьих только догадывался. Те, кто канул в ту пропасть уже с литературным именем, хотя бы известны, - но сколько не узнанных, ни разу публично не названных! И почти-почти никому не удалось вернуться. Целая национальная литература осталась там, погребённая не только без гроба, но даже без нижнего белья, голая, с биркой на пальце ноги.

Так говорил он в своей Нобелевской лекции, и я имею право – сам был там, в Вятлаге, среди людей, которых теперь разыскиваю,- вернуться памятью в прошлое и поведать остальным, что и как там и тогда случалось…

В лагере писать запрещалось, а уж за сочинение стихов полагалось немедленная кара: карцер. Или – перевод на более тяжёлую работу.

Но могли «припаять» и новый срок. Иногда тайное писание оборачивалось трагедией. Почему? Вот объясняет поэтесса Надежда Надеждина: «Кто-то клочок раздобыл, приник. И сразу в бараке волненье. То ли стукач пишет донос, то ли дурак – прошенье». Бывшего студента Литературного института Георгия Ингала, который всё время по ночам что-писал и прятал, ночью же в запертом бараке зарезали – перед тем кто-то пустил слух, будто он на каждого пишет характеристику для «кума». А когда стали смотреть, что же он написал, «это» оказалось романом о французском композиторе Клоде Дебюсси!

Однако стихи всё равно сочинялись, и поскольку их нельзя было записывать, их запоминали. Да, так вот возникла литература, которая вернулась к своему великому источнику – устному народному творчеству, фольклору.

Сколько было поэтов в лагере, мы, скорее всего, никогда не узнаем. Пока выявлено около 2.000 репрессированных литераторов (для справки: списочный состав Союза писателей на 1934 г. был 2.500 человек, в 1941 г. – около 3.000). Только это число не отражает действительности: литературно одарённых людей среди заключённых было немало. Многое из сочиненного ими погибло, как и авторы, но многое и сохранилось. Кто выжил, вернувшись на волю, записал свои стихи. Друзья-солагерники восстанавливали стихи уничтоженных. Сохранились рукописи у родных.. А я… Я поставил себе целью по возможности собрать всё это. Насколько удалось, не знаю, скажу лишь, что в этом году в издательстве «Московский рабочий» выходит в свет первый сборник лагерной поэзии. Он собирался по живой цепочке. Пока она еще не длинна, и я очень надеюсь, что после этой статьи кто-то отзовётся со своими или чужими стихами, или с безымянными, которые читались или пелись в недрах Архипелага…

Для большинства авторов, чьи произведения составили книгу, это будет первая публикация. Первая, хотя попытки пробиться к читателям предпринимались. Так, в 1968 году Юрий Грунин послал свои лагерные стихи в «Новый мир» Александру Твардовскому. Твардовский не смог их тогда напечатать, «по причине внешней», как объяснил он в ответе автору, и дал такую оценку им: «В Ваших «Двух тетрадях», несомненно есть стихи, написанные не из одной любви к этому занятию, а по более «глубокой и существенной потребности. Это, вообще говоря, и приближает стихи к тому, что принято называть поэзией».

Излишне напоминать, что в лагере не было внешних стимулов, служащих удовлетворению авторского тщеславия. Там поэзия становилась прямым выражением души, её состояния, свидетельствуя, что литературное творчество так же изначально присуще человеку, как необходимо дышать. Взгляните на строчки, написанные лагерным поэтом Александром Тришатовым на пересылке, в смертном стационаре:

Больной… А утром шёл этап,
Среди мешков, узлов, котомок,
Нечеловечески устав,
Мы все попадали, как кто мог.

Я не уснул. Живой едва…
(Не выдержу такого груза).
Меня позвали: - Батя! К Вам! –
В дверях в барак стояла Муза.

Обратите внимание – это написано человеком, которого так стремились изничтожить за колючей проволокой и преуспели в том, отняли у него всё, включая огрызок карандаша и листок бумаги. Но мысль отнять не смогли, дух отнять не сумели…

Сочинение стихов становилось и жизненной силой, и спасением

«Каким образом в тюремных и лагерных условиях можно было противостоять насилию? – рассказывает поэт Платон Набоков, попавший в лагерь вскоре после окончания Литературного института. – Единственным. Оставаться человеком. А это значило: не только делиться пайкой и махоркой и противостоять лозунгу «ты умри сегодня, а я завтра», но и на всех зигзагах и поворотах нашей академии воспитывать самого себя, восстановить в памяти всё, что пережил, видел, слышал, написал, зарифмовал, затвердить всё намертво и … продолжить. Противостоять». Платон Набоков как поэт сложился в лагере.

О спасительной силе творчества в том мире рабства, унижения, на грани жизни и смерти говорят почти все лагерные поэты. Один из них – Сергей Бондарин, писатель, морской офицер, с фронта доставленный на Лубянку, в преддверии отбывания долгого срока просил у судьбы:

Мне б
Вдохновенья час,
Чтобы осилить годы…

Сейчас уже широко известно, как происходили аресты, как велось следствие, что такое лагерная жизнь и смерть, какой каторжный труд и произвол садистов-охранников выпали на долю заключённых. Лагерные поэты пишут об этом, и эти стихи страшны, как страшна была реальность, которую они изображали. Судьба наложила на их творчество определённую печать, отличавшую их строфы от того, что писалось и особенно печаталось на свободе. С одной стороны, положение заключённого заставляло на каждом шагу ощущать ограниченность твоей воли и власть жестокого, тупого, лишённого разума произвола над тобой. С другой – то, о чём в стенах собственного дома запрещали себе даже думать, здесь становилось предметом честных размышлений: в лагере понимали время вернее и глубже.

В тюрьме великий учёный А.Л.Чижевский, член 32 академий наук, писал свои самые глубокие философские стихи, Д.Л.Андреев – историко-философскую лирику, в Бамлаге П.А.Флоренский вынашивал гуманистическую поэму «Оро». За колючей проволокой рождалась высокая, трагическая и светлая любовная лирика Анны Барковой. В 1921 году А.В. Луначарский пророчил ей: «Вы сделаетесь лучшей русской поэтессой…» Она стала замечательной поэтессой, величину дарования которой нам ещё предстоит постичь, но после первой книги, изданной в 20-е годы, при её жизни не было напечатано ни одной строки. Зато было три ареста, три срока, двадцать три года лагерей.

Поэзия лагерей – гуманна. Это поэзия сострадания и любви, поэзия глубочайших прозрений и уверенности, что исторический процесс в конце концов не может не привести нашу страну от государственного тоталитаризма к гуманистическим принципам. Это, как писал А.Л.Чижевский в 1943 году на Челябинской пересылке, «незыблемый истории закон».

Многие, в том числе те партийные функционера, чьё благополучие создавала репрессивная система, которую они сами поддерживали и осуществляли, очутившись в лагере (как поётся в известной лагерной песне «Я была жена наркома, всем известная, а теперь в тюряге я сижу»), проходили путь освобождения от двойного сознания. Достойнейший пример тому – Елена Владимирова, старый член партии. В 16 лет вступила в комсомол, сражалась с басмачами, помогала голодающим… Заточённая в лагерь, она сколотила там подпольную коммунистическую группу – не «сталинскую», а «ленинскую». Увы, это стало известно начальству, и военный трибунал Магадана приговорил Владимирову к расстрелу, заменённому потом 25 годами каторжных работ. Так вот, эта женщина, отнюдь не могучего здоровья, «пишет» поэму «Колыма» в четыре тысячи строк. Вообразите ситуацию: заносить стихи на бумагу запрещено, значит все 4000 строк нужно не только сочинить, но и запомнить, разместить их мысленно на несуществующих страничках несуществующей тетради, чтобы «перелистывать», делать в строфах поправки, «шлифовать» их. В этом обращении к современникам и потомкам – рассказ о той правде, которая открылась ей:

Пишу во имя тех, кто живы,
Чтоб не стоять им в свой черед
Толпой послушно молчаливой
У тёмных лагерных ворот.

Нелегко далось ей, до 1937 года свято верившей, что страну ведут к светлому будущему, такое признание:

Каков же строй, где миллионы
Людей невинно осуждённых
Добиться правды не могли?!
… И как же партия посмела
Всё это молча допустить?
… И знай – где власть народу лжёт,
Стоит у власти не народ!

Примечательная деталь: Елена Владимирова, почувствовав себя худо, упросила молодую подругу по лагерю принять на хранение её поэтический труд – то есть заучить наизусть все четыре тысячи строк. При всяком удобном случае, таясь от охраны, Владимирова читала поэму, а её товарка в буквальном смысле вызубривала текст… Не стану повторять, сколь сложно такое запоминание, но не забуду отметить, что оно было ещё и опасно: разгадай надсмотрщики, и наказание последовало бы немедленно. Потому-то, мне думается, важнее политического опыта преподанный лагерем опыт духовный: через злобу, отчаянье – к сочувствию, милосердию, от классовых, групповых, кастовых ценностей – к общечеловеческим, изначальным и, как показывает исторический опыт, конечным.

Это осознание шло как на философском уровне, так и на бытовом. А в доказательство прошу принять стихотворение Надежды Надежиной, написанное в лагере и о лагере, а вернее, о том, что в душе человека всегда остаётся на добро. Можно бы пересказать стихотворение «Бригадная», но в нём значим не только сюжет, но и тон рассказа, настроение.

За зону ходит наша бригада,
Её называют «Бригада, что надо!»
Мы это ещё раз всем доказали
В февральское утро на лесоповале.

Конвойный наш выпил – себе же назло,
И начал трепаться – его развезло.
Он, дескать, понял, что мы не враги,
Он нас отпускает: кто хочет – беги!

Не понимает, сопляк,мальчишка –
За наш побег ему будет «вышка».
Он бросил ружьё к подножию ели.
Он нас пожалел, мы его пожалели.

Под вопли сорочьи, в заросли хвойные
Мы конвоира вели как конвойные.
У вахты сделали остановку,
В руки ему вложили винтовку,
И, твёрдо решив: «Дело это прикроем»,-
В зону вошли, как положено, строем.

Казалось, комар не подточит носа,
И вдруг нас стали таскать на допросы.
Как ни таскали, как ни пугали.
«Такого не было!» - мы отвечали.
Но поняли мы, хоть об этом ни звука:
Есть в нашей бригаде доносчица-сука.

Они догадались, что мы догадались.
За сучью жизнь они испугались.
И больше в зоне на лесоповале
Мы эту суку уже не встречали.
Убрали куда-то доносчицу-гада…
Вновь наша бригада – бригада, что надо!

Убеждён: литература, создававшаяся в лагерях, неотъемлемая часть нашей культуры. В ней, пока многим из нас неизвестной, правдивый рассказ о трагических судьбах талантливых людей, об эпохе и завет будущим поколениям. Лагерные поэты прекрасно осознавали значение того, что они делали, знали, что их тайна, катакомбная поэзия обязательно вольётся в общенародную и не будет забыта. Об этом писала Анна Баркова:

Может быть, через пять поколений,
Через грозный разлив времён
Мир отметит эпоху стремлений
И моим среди других имён.

Так оно должно было быть. Так оно и есть. Поэтому и первый сборник лагерных поэтов назван «Средь других имён».

Вл.Муравьёв,
член Всесоюзной комиссии по литературному наследию репрессированных