Предрассветие. Уже появляются контуры деревьев, домов. Пока не ясные, но с каждой минутой очертание становятся всё чётче. Проявляются и краски. Они постепенно наливаются яркостью. Ещё тишина. И не хочется первым нарушить её. И чем? Своим молчанием городским?

Тихо пройти по этой улице. Такой знакомой с детства, такой незнакомой сегодня. Сколько весенних половодий смыло, и вновь нанесло камушков, камней. Автомобильные шины затёрли колёса телег. Но что-то неуловимое, знаковое осталось. Здесь дом стоял, сегодня – куст сирени. – Спасибо, Илларионович, что вернулся домой…

И не заметил старика, который, казалось, вечно сидел на этой скамейке у калитки своего дома, укутавшись в свой тулуп. Сегодня на коленях держал кота и гладил его своей морщинистой рукой.

– Присядь, Илларионович, поговори со мной. А то всё с котом да с котом обо всём на свете переговорил я. Сегодня односельчане редко домой возвращаются. Землю позабыли. А за воздухом, что ли едут? Как думаешь, Илларионович?

– Поговорить с тобой, старик, а вот о чём? Так хочется приехавшему из города помолчать, по вспоминать… Вот к матери с отцом на кладбище приехал… Проведать их.

– Говори сегодня с живыми, а намолчишься вместе с ними на небесах… И старик тяжело вздохнул:

– Как там моя старуха на небесах одна. Сыночка вот отмолили вместе у Господа. Головушку ушиб в детстве… Не спешит. Как ты думаешь, какие важные дела в городе удерживают? И закашлялся, и смахнул рукой мужскую слезу.

– Скажи, вот, человек учёный, зачем Господь так долго держит меня на земле? Какая польза вот от меня?! И я молчал, не находил ответа. Всё думал про себя, про своих родных, про жену, про книги, которые не написаны ещё. Да мало ли о чём? Обильная роса на городских розах.

– Зачем ты их, Илларионович, из города привёз? Вот солнце поднимется, и увидишь много полевых. Не таких ярких. Родителем они ближе, потому что на родной земле выросли. А ты… Кот удивлённо поднял голову, потянулся. Учуял чужого человека. Хозяйское поглаживание успокоили его. И он лишь недовольно заурчал. Показалось, что заподозрил меня в предательстве. Мол, бросил всё, уехал от родного порога. А мышей здесь некому ловить.

– Так судьбе было угодно…

– Ты о чём, Илларионович? Да присядь ты, в ногах то правды нет. Место хватит, вот…

– Старик, я вот про кота…

– А что про него? Кусок хлеба на двоих. Полёвок не приносит мне, не радует. Растянулся вот и спит. Я его ещё котёнком на руки взял. Приучил… Сдружился вот. Преданный… Ветерок сильнее коснулся листьев на старой берёзе, и они зашумели. На том конце деревни скрипнула колодяжная цепь. Лениво переговаривались женщины о чём-то. Но ветерок уносил их голоса.

– Ну, всё, Илларионович, ночь прошла

– Старик, а ты её провёл здесь? Меня он не услышал. О своём:

– Вот давеча сон приснился мне… Сидим, значит, на скамейке с котом и разговариваем о том, о сём… Ему я душу открыл, а не полу открыл как человеку. Вот, говорю, Котофей Котофеевич, горя у меня, зелёная тоска заела, не знаю, что и делать. Жена троих родила. А молока то у неё нет. Чем кормить малышей, не знаем. Только травой, что сами едим. Да не едят они. Всё чахнут и чахнут. И вздохнул я так глубоко во сне, глубоко, глубоко.

– А ты раздай их добрым людям, а топить не смей. Вот что он мне посоветовал во сне. Свою философию выживание преподнёс. Кот заурчал, почуяв, что о нём говорят, вытянулся, выгнул спинку и замурлыкал. Стал мордочку лапкой умывать.

– Представляешь, Илларионович, как только затяну свой самосад, так он царапает меня и убегает… Лови потом. Курить отучил меня. Первый луч солнце упал на землю. Кот зажмурился, и лапкою прикрыл глаза. Над землёй поднялся пар. И до боли захотелось пробежаться босиком. Омыть ноги утренней росой, как в детстве. Вот – вот коровы замычат. И мама вынесет кусок хлеба, обильно посыпанный сахаром. Подтолкнёт тихонько в спину:

– На радовку, сынок.

– Их уже, никто не держит. Городское, невкусное покупают молоко. Угадал мои мысли старик. И задремал. И не хотелось будить его. Не попрощавшись, уходить нельзя. Кот настороженно следил за мной. Поднялось солнце. И тронул тихонько за плечо его. Кот не довольно огрызнулся. Мол, зачем моего хозяина трогаешь. Пусть поспит.

– Старик, расскажи мне сказку, или притчу. Ты их много знаешь.

- А ты знаешь, Илларионович, как появился смех в нашей деревне? Я пожал плечами:

– Если есть слеза, то должен быть и смех. Так всегда они всегда рядом.

– Давно это было. Люди рассказывали, ещё до шведов. До волотовок тех, что на том конце деревни. Курганов, значит. Люди бедно жили, голодали, мужчин всех война выкосила. Остались дети, старики и женщины. Дети ещё в детстве умирали. А матери, от горя, что не могут прокормить младенцев, шли на наше озеро топиться. От, брат, так видать, и было на нашей земле. С утра до ночи в поле. А дети собирали колоски, по зёрнышку, значит… В деревни не знали, что такое смех… И вот, однажды, Гелька с Янкам нашли в лесу старую дичку. А на ней много маленьких яблочков. И вот голодная девочка срывает одно и надкусывает. И так она сморщилась от кислого, что губы её так растянулись в ниточку, а из горла вырвалась гы – гы –гы – гы… И Янка это увидел и не мог сдержаться. Но вместо гы – гы у него вырвалось раскатистое ха-ха-ха-ха. Им это так понравилось, что они невольно повторили. Набрали Гелька с Янкам этих кислых яблочков, и пошли в нашу деревню. Она надкусывает, морщится, а он хохочет. Вот и принесли эти дети смех в деревню. Илларионович. Хочешь верь, хочешь не верь. И я пошёл на кладбище проведать отца и мать. А со стариком нужно обязательно поговорить.